при диагностике передается не только чистое знание, но и ощущение его. Это
в последний раз, подумал он. Какой смысл отнимать  надежду?  Лечить  я  не
умею. Трепетало сердце - вялый комочек мускулов, болезненно сжимающийся  в
груди. На сердце  следовало  обратить  особое  внимание.  Три  года  назад
Денисов  пресек  начинающуюся  язву,  "увидев"  инфильтрат   в   слизистой
оболочке. А еще раньше остановил сползание к диабету. Сердце так же  можно
привести в порядок - ходьба, массаж. "Я, пожалуй,  проживу  полторы  сотни
лет, - подумал он. - А то и двести. Профилактика - великое дело". Еще  два
стремительных самолета распороли небо  и  укатили  подвывающий  грохот  за
горизонт.  _Войны  не  будет.  Идут  переговоры_.  Серый  дождь  затягивал
перспективу улиц. Денисов поднял воротник, старательно перепрыгивая  через
лужи. "Вот, чем надо заниматься, - подумал он.  -  _Войны  не  будет_.  От
спонтанного "прокола  сути",  который  возникает  только  в  экстремальных
условиях, надо переходить к сознательному считыванию информации.  Частично
это уже получается. Я могу  считывать  диагностику.  Все  легче  и  легче.
Доктор Гертвиг был  бы  доволен.  Но  патогенез  воспринимается  лишь  при
непосредственном контакте с реципиентом - ограничен радиус  проникновения.
Настоящие "проколы" редки: _Войны не будет_. Теперь надо сделать следующий
шаг.  Решающий.  Надо  увеличивать  радиус.  И  главное,  надо   научиться
привязывать увиденную картину к  реальному  миру.  Необходим  колоссальный
тезаурус:  до  сих  пор  если  кому-нибудь  и  удавалось  прозреть   нечто
определенное, то такой носитель истины просто не мог объяснить, что именно
он  видит,  не  хватало  предварительных  знаний.  Отсюда  хаос  и   туман
знаменитых пророчеств древности - Сивилл, Апокалипсиса и самого подлинного
Нострадамуса. Я могу наблюдать те  или  иные  процессы,  кажется,  в  мире
элементарных частиц, но я совершенно  не  способен  установить  координаты
увиденного в структуре современной физики... Две синие пульпочки  образуют
одну зеленую и при этом жалобно пищат, проникая друг в  друга,  а  зеленая
пульпочка  -  не  совсем  пульпочка,  а  пульпочка  и  кренделек,  она  не
существует в каждый отдельно  взятый  момент  времени,  но  вместе  с  тем
наличествует как сугубо материальный объект, порциями испуская  суматошные
вопли, чтобы привлечь к себе такие же пульпочки-непульпочки и образовать с
ними нечто, представляющее  собою  дыру  в  ничто...  Вот  в  таком  роде.
Невозможно логически интерпретировать картинку. Хлопов  пожимает  плечами:
пульпочки, которые испускают вопли... Чтобы разобраться  в  деталях,  надо
сначала досконально освоить новейшую физику и соотнести  "образы  сути"  с
уже известными представлениями. Работы на десять лет.  А  потом  окажется,
что это вовсе не элементарные частицы, а рождение и  гибель  галактик  или
соотношение категорий в типологических множествах".
   Он шел по свежему,  недавно  покрашенному  коридору  второго  этажа,  и
впереди него образовывалась гнетущая  пустота,  словно  невидимое  упругое
поле рассеивало людей. Встречные отшатывались и цепенели. Кое-кто  опускал
глаза, чтобы не здороваться. Все уже были в курсе. "Это пустыня, - подумал
он. - Безжизненный песок, раскаленный воздух, белые отполированные ветрами
кости. Мне, наверное, придется уйти отсюда. Болихат умер, и они  полагают,
что это я убил его. Сначала Синельникова, а потом Болихата.  Дураки!  Если
бы я мог убивать!" Неизвестно откуда возник Хрипун и мягко зацепил его под
руку, попадая в шаг.
   - Андрушевич, - осторожно, как чумной  сурок,  просвистел  он,  пожевав
щеточку светлых пшеничных усов. - Андрушевич...
   - Лиганов.
   - Лиганов,  -  тут  же  согласился  Хрипун.  -  Андрушевич,  Лиганов  и
Старомецкий. Но прежде всего Андрушевич. Он самый опасный.
   Денисов остановился и выдрал локоть.
   - Я не сразу сообразил, - потрясенный невероятным озарением, сказал он.
- Андрушевич, Лиганов и Старомецкий. Это все кандидаты в покойники? Вы  их
уже приговорили - я вас правильно понял?
   - Не надо, не надо, вот только не надо, - нервно сказал Хрипун, увлекая
его вперед. - Причем здесь покойники?  Это  люди,  которые  мешают  мне  и
мешают вам. Так что не надо  демонстрировать  совесть.  Поздно.  И  потом,
разве я предлагаю?.. Нет! Совершенно не обязательно. Можно побеседовать  с
каждым из них в индивидуальном  порядке.  Намекнуть...  Достаточно  будет,
если они уволятся...
   Задребезжали стекла от самолетного гула.  _Войны  не  будет.  Уже  идут
переговоры_.
   - Я, наверное, предложу другой список, - сдерживая больное  колотящееся
сердце, сказал Денисов. - А именно: - Хрипун, Чугураев и Ботник. Но прежде
всего - Хрипун, он самый опасный.
   У Хрипуна начали  пучиться  искаженные,  будто  из  толстого  хрусталя,
глаза, за которыми полоскался страх.
   - Знаете, как вас зовут в институте? Ангел Смерти, -  сдавленно  сказал
он. - Сами по уши в дерьме, а теперь на попятный? Испугались? И ничего вам
со мной не сделать - кишка тонка...
   Голос был преувеличенно наглый, но в  розовой  натянутой  детской  коже
лица, в водянистых зрачках, в потной  пшеничной  щеточке  стояло  -  жить,
жить, жить!..
   Казалось, он рухнет на колени.
   Денисов толкнул обитую строгим  дерматином  дверь  и  мимо  окаменевшей
секретарши прошел в кабинет, где под электрическим  светом  сохла  в  углу
крашеная искусственная пальма из древесных  стружек,  а  внешний  мир  был
отрезан складчатыми маркизами на окнах. Лиганов сидел за необъятным столом
и, не поднимая головы, с хмурым видом писал что-то  на  бланке  института,
обмакивая перо в пудовую чернильницу серо-малинового гранита.
   - Слушаю, - сухо сказал он.
   Денисов молча положил на стол свое заявление, и Лиганов, не  удивляясь,
ни о чем не спрашивая, механически начертал резолюцию.
   Как будто ждал этого.
   Наверное, ждал.
   - Мог бы попрощаться, - вяло сказал ему Денисов.
   - Прощай.
   Головы он так и не поднял.
   Все  было  правильно.  Дождь  на  улице  опять  усиливался  и  туманным
многоруким холодом ощупывал лицо. Текло с карнизов, со встречных зонтиков,
с трамвайных проводов.  Денисов  брел,  не  разбирая  дороги.  Рябые  лужи
перекрывали асфальт. "Двенадцать приговоров, - подумал он. - Болихат умер,
Синельников покончил самоубийством, Зарьян не поверил, Мусиенко поверил  и
проклял меня. Это пустыня. Кости,  ветер,  песок.  "Скрижали  демонов".  Я
выжег все вокруг себя. Благодеяние обратилось в злобу, и ладони мои  полны
горького праха. Ангел Смерти. Отступать уже поздно. Надо сделать еще  один
шаг. Последний. _Войны не будет_. Суть вещей постигает лишь тот, чья  душа
стремится к _абсолютному_ знанию. Остался всего один шаг. Один шаг. Один".
Он свернул к остановке. Шипели рубчатые люки. Намокали  тряпичные  тополя.
Подъехал голый пузатый автобус и, просев на правый бок, распахнул дверцы.



   СООБЩЕНИЯ ГАЗЕТ

   Сегодня временному поверенному в делах  Пакистана  в  ДРА  был  заявлен
протест  в  связи  с  обстрелом  с  пакистанской   территории   афганского
населенного пункта Барикот. По нему было выпущено 38 реактивных  снарядов,
- в результате четыре мирных жителя убиты и восемь человек ранены.

   Еще два взрыва раздались минувшей ночью во  французской  столице.  Один
заряд  был  установлен  около   представительства   частной   авиакомпании
"Минерва", а второй -  рядом  с  отделением  национального  управления  по
иммиграции Иль-де-Франс. Ответственность за эти преступления взяла на себя
левацкая экстремистская группировка "Аксьон директ".

   Оружейный концерн "Мессершмитт-Бельков-Блом" создал  новый  тип  оружия
для усмирения полицией демонстрантов. Это оружие, похожее на  фаустпатрон,
имеет три вида снарядов: миниатюрные  ракеты,  которые  могут  проламывать
черепа, шарообразные снаряды из  твердой  резины  и  алюминиевые  коробки,
взрывающиеся в воздухе контейнеры с раздражающим газом.

   Под тяжестью неопровержимых улик верховный  суд  Йоханнесбурга  признал
виновными трех белых граждан ЮАР в зверском убийстве африканца. Обвиняемые
набросились на него на окраине города Грюкерсдорп и, избив, вышвырнули  из
автомашины на полном ходу. Затем они вернулись, облили африканца  бензином
и подожгли. Как показало медицинское освидетельствование,  пострадавший  в
это время был еще жив.



   9. СЛЕДСТВЕННЫЙ ЭКСПЕРИМЕНТ

   Первая очередь была  пристрелочной,  она  зарылась  в  чистом  застылом
серебряном зеркале осенней воды, взметнув глухо булькнувшие фонтанчики,  -
вроде далеко, но уже вторая легла совсем рядом, по осоке возле меня, будто
широкой косой смахнув с нее молочную, не успевшую просохнуть росу.  И  тут
же ударили шмайсеры  -  кучно,  хрипло,  распарывая  натянутый  воздух.  Я
присел. Вдруг стало ясно ощущаться тревожное пространство вокруг, открытое
и болотистое, поросшее хрупким рыжеватым кустарником.
   - Наза-ад!.. - закричал командир.
   Ездовые  поспешно  разворачивали  повозки.   Передняя   лошадь   упала,
взрыднув, и забилась на  боку,  выбрызгивая  коричневую  жижу.  Посыпались
мешки с мукой.
   Сапук яростно рванул меня за плечо.
   - Продал, сволочь!
   Комиссар, уже на ногах, успел поймать его за дуло винтовки.
   - Отставить!
   - Продал, цыца немецкая!..
   - Отставить!
   Мы бежали к горелому лесу, который чахлыми  стволами  криво  торчал  из
воды. Две красные ракеты взлетели над ним и положили в торфяные окна между
кочками слабый розовый отблеск.
   - Дают знать Лембергу, что мы вышли к Бубыринской гриве! - крикнул я.
   У меня огнем полыхал правый бок, и подламывались неживые ноги. Во  весь
лес тупо и безучастно стучало  по  сосновой  коре,  будто  десятки  дятлов
безостановочно долбили ее в поисках древесных насекомых. Это  пересекались
пули. Я потрогал саднящие ребра. Ладонь была в крови.
   - Ранен? - спросил комиссар, переходя на шаг.
   - Немного...
   - Прижми пока рукой, потом я тебя  перевяжу...  Сейчас  надо  идти,  мы
просто обязаны выбраться отсюда  -  ты  нам  еще  пригодишься...  Слышишь,
Сапук? - головой за него отвечаешь!..
   - Слышу...
   - Поворачивай на Поганую топь...
   - Обоз там не пройдет, - сказал командир, догоняя и засовывая  пистолет
в кобуру.
   - Обоз бросим... Оставим взвод Типанова - прикрывать. Есть  еще  время.
Раненых понесем - должны пробиться...
   - Попробуем... Собрать людей!
   - Есть собрать людей! Сто-ой!.. Все сюда!.. Разбиться повзводно!..
   Местность  повышалась,  на  отвердевшей  почве  заблестели  глянцевитые
выползки  брусники.  У  меня  звенело  в  ушах,  и   неприятная   слабость
разливалась по всему телу.
   Я еще раз потрогал бок.
   - Болит?
   - Не очень...
   - Давай-давай, нам нельзя задерживаться...
   Сапук слегка подталкивал. Ноги мои при каждом шаге точно  проваливались
в трясину. Я хотел  уцепиться  за  край  повозки  -  пальцы  соскользнули,
редкоствольный  сосняк   вдруг   накренился,   как   палуба   корабля,   и
похрустывающая корневищная хвойная земля сильно ударила меня  в  грудь.  Я
протяжно  застонал.  Меня  перевернули.  Из  тумана   выплыло   ископаемое
глубоководное лицо Бьеклина.
   - О чем он говорил с тобой?
   - Кто?
   Бьеклин повторил - внятно, шевеля многочисленными  рыбьими  костями  на
скулах:
   - О чем с тобой говорил Нострадамус?
   - Он спросил: нельзя ли приостановить расследование? На пару дней...
   - И все?
   - Он сказал, что скоро это прекратится само собой, он обещает...
   - Не верю!
   - Провались ты! Все подробности - в моем рапорте, можешь прочесть...
   Тогда Бьеклин взял меня за воротник, будто собираясь душить.
   - Ну - если соврал!..
   Я лежал на кухне, на полу, и перед глазами был грязноватый  затоптанный
серый линолеум в отставших пузырях воздуха. Справа  находился  компрессор,
обмотанный пылью и волосами, а слева - облупившиеся ножки  табуреток.  Бок
мой горел, словно его проткнули копьем. Мне  казалось,  что  я  немедленно
умру, если пошевелюсь. Пахло  кислой  плесенью,  застарелым  табаком  и  -
одновременно, как бы не смешиваясь,  -  свежими,  только  что  нарезанными
огурцами, запах этот, будто ножом  по  мозгу,  вскрывал  в  памяти  что-то
тревожное. Что-то  очень  срочное,  необходимое.  Болотистый  горелый  лес
наваливался на меня, и по разрозненной черноте его  тупо  колотил  свинец.
Это была галлюцинация. Я уже докатился до галлюцинаций. Собственно, почему
я  докатился  до  галлюцинаций?  Следственный  эксперимент.  Сознание  мое
распадалось на отдельные рыхлые комки, и мне было  никак  не  собрать  их.
Янтарные глаза Туркмена горели впереди  всего  лица:  -  Глина...  Свет...
Пустота...  Имя  твое  -  никто...  Каменная  радость...   Ныне   восходит
Козерог... Вырви сердце свое, подойди к Спящему Брату и убей его...  Ты  -
песок в моей руке... Ты - след  поступи  моей...  Ты  -  тень  тени,  душа
гусеницы, на которую я наступаю своей пятой... - Голос его,  исковерканный
сильным акцентом, дребезжал от  гнева.  Он  раскачивался  вперед-назад,  и
завязки синей чалмы касались ковра.  Ковер  был  особый,  молитвенный,  со
сложным арабским узором - тот  самый,  который  фигурировал  в  материалах
дела.  Наверное,  его  привезли  специально,  чтобы  восстановить  прежнюю
обстановку. На  этом  настаивал  Бьеклин,  -  восстановить  до  мельчайших
деталей.  Именно  поэтому  сейчас,  копируя  прошлый  ритуал,   лепестком,
скрестив босые ноги, сидели вокруг него "звездники", и толстый Зуня, уже в
легком сумасшествии, с малиновыми щеками тоже  раскачивался  вперед-назад,
как фарфоровый божок: - Я есть пыль на ладони твоей...  Я  есть  грязь  на
подошвах... Возьми мою жизнь и  сотри  ее...  -  И  раскачивалась  Клячка,
надрывая лошадиные сухожилия на шее, и раскачивались Бурносый и  Образина.
Это был не весь "алфавит", но  это  были  "заглавные  буквы"  его.  Четыре
человека. Пятый - Туркмен. Они орали так,  что  в  ушах  у  меня  лопались
мыльные пузыри. Точно загробная какофония. Радение  хлыстов.  Глоссолалии.
Новый Вавилон. Я не мог проверить - читают ли они обусловленный текст  или
сознательно искажают его, чтобы  избежать  уголовной  ответственности.  По
сценарию, текстом должен был заниматься Сиверс.  Но  машинописные  матрицы
были раскиданы по всей комнате, а Сиверс вместо  того,  чтобы  следить  за
правильностью, нежно обнимал меня и шептал горячо, как любимой девушке:  -
Чаттерджи, медные рудники... Их перевезли туда... Будут погибать  один  за
другим, неизбежно - Трисмегист, Шинна, Петрус... - Почему? - спросил я.  -
Слишком много боли... - Речь  шла  об  "Ахурамазде",  американская  группа
экстрасенсов. Я почти не слышал его в кошмарной разноголосице  голосов.  -
Вижу, вижу, сладкую божественную Лигейю! - как ненормальная вопила Клячка,
потрясая в воздухе  растопыренными  ладонями,  худая  и  яростная,  словно
ведьма. Бурносый стонал, сжимая виски, а Образина безудержно плакал  и  не
вытирал обильных слез. Лицо у него было  смертельно  бледное,  нездоровее,
студенистое. Наступала реакция. Сейчас они все  будут  плакать.  В  финале
радения  обязательно  присутствуют  элементы  истерии.  Я   смотрел,   как
перевертываются стены комнаты, увешанные  коврами.  Меня  шатало.  Светлым
краешком сознания я понимал, что тут не все в  порядке.  Эксперимент  явно
выскочил за служебные рамки. Нужно было срочно предпринять  что-то.  Я  не
помнил - что? Врач, который должен был наблюдать  за  процедурой,  позорно
спал. И Бьеклин  тоже  -  вытаращив  голубые  глаза.  Будто  удивлялся.  -
Прекратить! - сказал я сам себе. Отчетливо пахло свежими огурцами.  Голова
Бьеклина мягко качнулась и упада на грудь. Он был мертв.
   Бьеклин был мертв. Это не вызывало сомнений, я просто _знал_  об  этом.
Он умер только что, может быть, секунду назад, и  мне  казалось,  что  еще
слышен пульс на теплой руке. Ситуация была катастрофическая. Сонная  волна
дурноты гуляла по комнатам.  Мне  нужен  был  телефон.  Где  здесь  у  них
телефон? Здесь  же  должен  быть  телефон!  Я  неудержимо  и  стремительно
проваливался  в  грохочущую  черноту.  Телефон  стоял   на   тумбочке   за
вертикальным пеналом.  Какой  там  номер?  Впрочем,  не  важно.  Номер  не
требовался. Огромная  всемирная  паутина  разноцветных  проводов  возникла
передо мной. Провода дрожали и изгибались, словно живые, - красные, синие,
зеленые, - а в местах слияний набухали шевелящиеся  осьминожьи  кляксы.  Я
уверенно, как раскрытую книгу, читал их. Вот это линии  нашего  района,  а
вот  схемы  городских  коммуникаций,  а  вот   здесь   они   переходят   в
междугородние, а отсюда связь с главным Европейским  коммутатором,  а  еще
дальше сиреневый ярко светящийся кабель идет через Польшу, Чехословакию  и
Австрию на Аппенинский полуостров.
   - Полиция! - сказали в трубке.
   - Полиция?.. На вокзале Болоньи, в зале ожидания, недалеко от выхода  с
перронов, оставлен коричневый  кожаный  чемодан,  перетянутый  ремнями.  В
чемодане находится спаренная бомба замедленного действия, Взрыв  приурочен
к моменту прибытия экспресса из Милана. Примите меры.
   - Кто говорит? - невозмутимо спросили в трубке.
   - Нострадамус.
   - Не понял...
   - Нострадамус.
   - Не понял...
   - Учтите, пожалуйста, - взрыватель бомбы поставлен на  неизвлекаемость.
В вашем распоряжении пятьдесят пять минут...
   Отбой.
   Я опять был на кухне, но уже не лежал, а сидел, привалившись к гудящему
холодильнику, и телефонная  трубка,  часто  попискивая,  висела  рядом  на
пружинистом шнуре. У  меня  не  было  сил  положить  ее  обратно.  Куда  я
собирался звонить? Кому? Еще никогда в жизни мне не было так плохо.  Пахло
свежими  молодыми  огурцами,  и  водянистый  запах  их  выворачивал   меня
наизнанку. Точно в Климон-Бей, "Безумный Ганс" начинает  пахнуть  огурцами
лишь в малых концентрациях,  на  стадии  паровой  очистки.  Я  видел  двух
бледных, длинноволосых, заметно нервничающих молодых  людей  в  джинсах  и
кожаных куртках с погончиками, которые, поставив  чемодан  у  исцарапанной
стены, вдруг - торопливо оглядываясь - зашагали к выходу. Болонья. Вокзал.
Экспресс из Милана. Это был ридинг,  "прокол  сути",  самый  настоящий,  -
глубокий, яркий, раздирающий неподготовленное сознание. Теперь я  понимал,
почему Бьеклин так упорно  настаивал  на  следственном  эксперименте.  Ему
нужна была "Звездная группа" - если не вся, то по  крайней  мере,  горстка
"заглавных букв".
   Он безапелляционно потребовал:
   - Все должно быть точно так же. Я сяду вместо покойника,  и  пусть  они
целиком сосредоточатся на мне.
   Покойником был Херувим. Он погиб на прошлом радении,  месяц  назад,  во
время медитации и  попытки  освободить  свою  душу  от  мешающей  телесной
оболочки. Инсульт, кровоизлияние в мозг. Больше  никаких  следов.  У  него
была гипертония, и ему было противопоказано длительное нервное напряжение.
Эксперты до сих пор  спорят  -  было  ли  это  сознательное  убийство  или
нечастный случай. Бьеклин, видимо, рассчитывал на аналогичные  результаты.
В смысле интенсивности. И поэтому, когда  Туркмен,  смущаясь  присутствием
оперативных работников, запинаясь и понижая голос, неуверенно затянул свой
монотонный речитатив о великом пути совершенства, который  якобы  ведет  к
ледяным и суровым  вершинам  Лигейи,  то  Бьеклин  почти  сразу  же  начал
помогать ему, делая энергичные пассы  и  усиливая  текст  восклицаниями  в
нужных местах. Он хорошо владел техникой массового  гипноза  и,  наверное,
рассчитывал, отключив податливую индивидуальность "алфавита",  создать  из
него нечто вроде  группового  сознания  -  сконцентрировав  его  на  себе.
"Звездники" были в этом отношении чрезвычайно благодатным материалом.  Он,
видимо, хотел добиться мощнейшего, коллективного "прокола  сути"  и  таким
образом выйти на Нострадамуса. Или получить хоть какие-нибудь  сведения  о
нем. Силы его собственного ридинга для этого не хватало. Вероятно, сходные
попытки предпринимал и Трисмег