ильбаев, Курбатов, Березанский, ко мне!
   Первым встал передо мной скороход Муратов. Легко подбежал  и  Курбатов,
вскинул голову, красиво посаженную на  крепкую,  мускулистую  шею,  замер.
Маленький Джильбаев поотстал. Немного запыхавшись, он встал в ряд, взял  к
ноге винтовку. Последним добежал или, вернее сказать, дотопал неторопливый
Березанский. Сначала прокашлявшись, он лишь затем расправил грудь.
   - Смотрите на них. Это мои солдаты.
   Я по-прежнему говорил громко; из леска откликалось приглушенное эхо.
   - Вот Муратов, связной командира роты. Поглядите на него:  обыкновенный
человек, такой же, как и вы. Он был ранен в руку, мог  уйти  лечиться,  но
остался с нами.  Разве  это  не  герой?  Вот  рядом  с  ним  Курбатов.  Он
представлен к званию младшего лейтенанта. Красивый парень! Залюбуешься. Но
он станет командиром не из-за того,  что  красив,  а  потому,  что  хранит
воинскую  честь.  Вот  Березанский.  Сколько  ему  влетало  от   меня   за
неповоротливость! А в бою, когда пуля скосила командира взвода, я приказал
ему быть командиром - и взвод удержал позиции, отбил немцев. Разве это  не
герой? И все, - я опять показал на ряды батальона, - все до единого такие.
Вы, товарищи, тоже станете такими.
   Воззрившись на меня узкими  глазами,  Абиль  Джильбаев  с  любопытством
ожидал, что же я скажу про него. Он не знал за собой ни одного подвига.
   - Вот Джильбаев, - продолжал я. - Он  малорослый,  слабосильный,  много
раз я его ругал, однажды чуть не расстрелял, но и он прошел  с  нами  путь
героев.
   Джильбаев по-детски улыбнулся.
   - Почему они стали такими? Потому, что понимают, что  такое  долг,  что
такое совесть и честь воина. Долг перед Родиной - это...
   На мгновение я приостановился, заглянул в свое сердце. Да,  имею  право
сказать от всего сердца:
   - Долг - это самая высокая святыня солдата.
   Далее моя речь продолжалась так:
   - Какие требования я буду предъявлять вам?  Буду  требовать  строжайшей
дисциплины. Нянчиться с вами я не намереваюсь. Поблажек от меня не  ждите.
Ни одного нарушения воинских  обязанностей  не  оставлю  ненаказанным.  Вы
обязаны любить, беречь свое оружие. Как бы  ни  была  сильна  ненависть  к
врагу, без оружия ничего не сделаешь.
   Моя речь не стерла растерянности, оторопи с молодых лиц.
   - Вам помогут они, - я опять показал на ряды  батальона,  -  испытанные
воины. Как, товарищи, поможете?
   Роты дружно откликнулись:
   - Поможем!
   Этот гулкий единый ответ будто  прибавил  мне  силенок.  Я  не  сдержал
улыбки облегчения. Некоторые из  новоприбывших  тоже  наконец  улыбнулись,
большинство нерешительно, лишь иные смело. Теперь они уже не  казались  на
одно лицо.
   - Подсобим, товарищ комбат, - внятно произнес Березанский.
   Молодцеватый Курбатов молча  кивнул  в  подтверждение.  Вот  как...  Не
только я ощущаю переживания  солдата,  но  и  солдат  понимает  мою  душу.
Спасибо, друзья!
   Дав команду "вольно", я вместе с  Рахимовым  и  политруком  Кузьминичем
распределил людей по ротам. Они встали в ряды батальона, слились  с  нашим
строем. Хотя не совсем слились, более светлый тон малоношеных шинелей  все
же выделялся в слегка раздвинувшихся, вновь подровнявшихся шеренгах.


   Вечером, когда мы уже собрались ужинать, в  нашу  штабную  избу  пришел
одетый  в  потертую  грязноватую  стеганку  небольшого  роста   лейтенант.
Заморгав от яркого света, он вытер ладонью вздернутый нос. Затем доложил:
   - Прибыл поработать по приказанию генерала. Лейтенант Угрюмов.
   Я смотрел в недоумении. Поработать? По приказанию генерала? Что имеет в
виду  этот  птенец?  Белобрысый,  в  крупных  веснушках,  каким-то   чудом
сохранившихся с весны, он в своей телогрейке казался пареньком  семнадцати
- восемнадцати лет. Над большим ртом пробивалась  скудная  растительность.
Верхняя губа была несколько вывернутой; когда он разговаривал, виднелись -
не знаю, можно ли так выразиться? - и губа и подгуба. В прокуренных, почти
коричневых, крупных зубах выделялась щербинка. Даже глядя на лейтенантские
кубики в его петлицах, было трудно  видеть  в  нем  офицера.  Заметив  мое
недоумение, он добавил:
   - Командир группы истребителей танков... Прибыл на  один  день  в  ваше
распоряжение.
   Он докладывал четко. Эта четкость совсем не вязалась с  его  внешностью
нескладного подростка.
   - Садитесь, располагайтесь, товарищ лейтенант.
   Он сел.
   - Разрешите закурить?
   - Курите.
   Угрюмов  снял  шапку,  достал  из  кармана  газету,  кисет  и  завернул
толстенную самокрутку махорки. Под  его  ногтями  залегла  черная  каемка;
подушечки пальцев тоже были черноватыми,  потрескавшимися.  Наверное,  эти
пальцы, ровно как и потрепанный, потемневший  ватник,  много  раз  на  дню
касались земли.
   И вдруг мне вспомнилось. Угрюмов... Ведь не так давно довелось  слышать
об этом лейтенанте, о его провинности. Будучи командиром взвода  разведки,
он однажды, когда немцы еще только  подходили  к  рубежам  нашей  дивизии,
оставил свой взвод в лесу,  а  сам  переоделся  в  крестьянскую  одежду  и
отправился разведать деревню, уже занятую немцами. Вернулся  он  оттуда  в
темноте, потерял связь  со  своим  взводом,  за  что  и  был  в  наказание
отстранен  от  должности.  Вот  какого  паренька,  оказывается,   приметил
Панфилов. Вот кому он поручил командовать истребителями танков.
   Закурив, Угрюмов с аппетитом, с нескрываемым удовольствием  затягивался
махрой. И с таким же удовольствием выпускал дым изо рта и из ноздрей.  Еще
никогда я не встречал такого жадного,  или,  может  быть,  лучше  сказать,
страстного, курильщика.
   На ужин была сварена рисовая каша. Повар Вахитов стал разносить тарелки
с кашей. Нашего неказистого гостя он даже не заметил, не подал ему ужина.
   - Вахитов, почему лейтенанту не подали?
   Угрюмов смутился.
   - Спасибо, я поужинал, товарищ старший лейтенант.
   - Ничего. Поешьте.
   Принесли ему кашу. Достав из противогазной сумки собственную ложку,  он
стал есть  почти  с  таким  же  аппетитом,  как  курил.  Отправляя  в  рот
содержимое ложки, он каждый раз ее вылизывал? Покончив  с  кашей,  Угрюмов
обратился к непритязательному лакомству, к ржаным сухарям, которые  горкой
лежали на столе. Его крупные прокуренные зубы замечательно их  разгрызали.
Негромкий хруст раздавался в комнате.
   От чая наш гость отказался. Он опять свернул  огромную  цигарку,  опять
задымил махрой.


   Утром я вызвал Шакоева. Ладный, атлетически сложенный, черноусый Шакоев
иронически  сощурился,  когда  ему  был  представлен  невзрачный  посланец
генерала.
   Среди дня я приехал во взвод истребителей танков.  В  поле,  уже  снова
присыпанном порошей, стоял сколоченный  из  фанеры  макет  танка.  Кое-где
темнел  вынутый  суглинок,  были  отрыты  щели.  Бойцы  сидели   на   краю
придорожной канавы, внимательно слушая Угрюмова.
   - Силой не возьмешь, - говорил Угрюмов. - А сохранишь присутствие  духа
- одолеешь!
   И опять было странно слышать  эти  серьезные,  исполненные  достоинства
слова - "присутствие духа" - от курносого парнишки, почти мальчика.



4. ПРИГОТОВИТЬСЯ ПО ПЯТОМУ!

   Прошел  день,  другой.  Помнится,  наступила  суббота.  Передышка   нас
несколько избаловала. Мы уже замечали субботы, воскресенья. К обеду я ждал
Исламкулова,  еще  накануне  пригласил  его.  Хотелось  пофилософствовать,
погуторить, как говорят русские,  с  этим  интересным  собеседником,  моим
образованным сородичем.
   Утром мне позвонили из  штаба  дивизии,  передали  приказание  генерала
явиться к нему в двенадцать часов дня.
   После оттепели опять стала  хозяйничать  зима.  Ветер  завивал  вихорки
снега.
   Мягко стучали подковы Лысанки, не пробивая белого покрова,  затянувшего
окоченевшую землю.
   В назначенный час я вошел к генералу. Знакомая мне  комната  ничуть  не
изменилась. Я увидел, как и прежде, коробку полевого телефона, затейливый,
в завитушках, буфет, тускловатое трюмо, топографическую карту на столе. Но
в самом Панфилове я в  первый  же  миг  уловил  перемену.  Еще  ничего  не
проговорив, он посмотрел на меня  долгим  и,  как  мне  показалось  нежным
взглядом. Еще никогда я не встречал такого его взгляда.
   - Здравствуйте, товарищ Момыш-Улы.
   Он не добавил обычного "садитесь". Не улыбнулся. Мы разговаривали стоя.
   - Ну вот, пожили тихо, отдохнули. Это кончилось.
   Мои глаза, вероятно,  выразили  удивление.  Как  так?  Всюду  спокойно,
редко-редко вдали рявкнет пушка, на сегодняшний вечер я пригласил гостя, а
генерал говорит: "Кончилось"?
   -  Есть  основания  полагать,  -  продолжал  Панфилов,  -  что  завтра,
шестнадцатого ноября, противник перейдет в наступление.
   Он так и сказал: "шестнадцатого ноября".
   - Выступайте, товарищ Момыш-Улы. Заранее посылаю  свой  резерв,  у  вас
будет время окопаться. Думаю, не ошибусь.
   Видимо, некоторые сомнения еще оставались у него. Однако интонация была
твердой.
   - Пятый маршрут, - проговорил он.
   Он подошел к карте. Я следовал за ним.
   На карте красными значками были указаны  звенья  нашей  обороны,  синим
карандашом - передний край противника и сосредоточение  его  войск.  Четко
выделялись  названия,  номера  немецких  дивизий  и  полков,   районы   их
расположения.  Темно-синие  знаки,  в  том  числе  и  те,   что   отмечали
мотомеханизированные  и  танковые  части,  особенно  сгустились  там,  где
пролегал левый фланг нашей дивизии.
   Пятый маршрут вел  именно  туда,  к  левому  флангу.  Там,  по  наметке
генерала, которую я  получил  от  него  несколько  дней  назад,  батальону
предстояло занять деревню Горюны на Волоколамском  шоссе  и  расположенную
несколько в стороне станцию Матренино. Близ деревни Горюны, взбежавшей  на
пригорок,  находилось  важнейшее  пересечение   дорог,   рельсовая   колея
перерезала здесь, у путевой будки, полотно асфальта.
   - Вот ваш участок. Вы там побывали?
   - Да.
   - Я должен его расширить. Займите и отметку 131,5.
   Карандаш генерала указал  эту  точку  -  затерянный  среди  лесов  узел
проселочных дорог. Теперь оборонительный участок батальона глубже подходил
к крайнему левому флангу дивизии.
   - Таким образом вы перекроете, -  продолжал  Панфилов,  -  все  дороги,
которые ведут слева в Горюны.
   Вновь  обратившись  к  карте,  Панфилов   объяснил   обстановку,   наше
расположение  на  переднем  крае.  Тут  -  полк  нашей  дивизии,  здесь  -
кавалеристы Доватора.
   - Немцы будут рвать на левом фланге.
   Он сказал это уверенно. Его словно покинула обычная манера порассуждать
вслух. Если у него еще  и  таились  сомнения  -  в  мыслях  он,  наверное,
допускал всяческие неожиданности, - то сейчас уже ничем  этого  не  выдал.
Видимо, все было продумано, решение принято.
   - Где-нибудь прорвут и выйдут на ваш батальон. Ваша задача - держаться,
пока мы не приведем себя в порядок.
   Он говорил спокойно, а у меня по спине  бегали  мурашки.  Как  я  займу
такой участок? Ведь это почти пять  километров  фронта,  а  у  меня  всего
пятьсот бойцов.
   - Товарищ генерал, как же я удержу такой фронт?
   - Э, к чему же мы с вами столько  толковали?  Вы  и  не  пытайтесь  все
удерживать. Не создавайте сплошную оборону. Займите лишь узлы. Одну роту в
Горюны, другую в Матренино, третью на отметку.
   Вспомнилось, как генерал  с  нами  занимался,  с  какой  настойчивостью
добивался понимания будущей нашей задачи. Вот и пришел ее черед.
   Теперь Панфилов повторял то, о чем говорил  и  со  мной  наедине  и  на
занятиях:
   - Промежутки пусть вас не беспокоят. Каждая  рота  должна  быть  готова
вести бой в окружении. А управление...
   Он выжидающе посмотрел на меня.
   - Управление - уяснение задачи, - сказал я.
   - Вот, вот... По всей вероятности, он начнет завтра с утра и попытается
с маху выйти на шоссе, в тылы дивизии. Мы постараемся, чтобы он увяз... Вы
должны, товарищ Момыш-Улы, продержаться четыре дня.
   Он по пальцам перечислил эти дни:
   - Шестнадцатое. Первые сутки. Они будут для вас  легкими.  Семнадцатое.
Уже придется вам тяжеловато. Восемнадцатое.  Вы  останетесь  в  окружении.
Девятнадцатое... - Он помедлил, не дал никакой характеристики этому дню. -
Да, и девятнадцатое. Надо, товарищ Момыш-Улы, удержаться до двадцатого.
   Он не спросил: "Вы меня поняли?", но я понял, все понял.  Наверное,  он
это прочел в моем взгляде.
   - Вам, товарищ Момыш-Улы, вашему батальону, будет тяжело. Очень тяжело.
   Видно, ему непросто дались эти слова. Если бы я не понял задачу, он  их
не мог бы выговорить. Он был искренен со  мной.  Не  обещал  поддерживать,
выручить, ничего не обещал. И считал нужным сказать все до конца. Я  молча
стоял перед ним. Сумеете ли вы передать в повести эту минуту?  Сумеете  ли
найти тон - тон, который окрашивал слова генерала, прозвучавшие так сурово
и так нежно?
   - Разрешите идти?
   - Подождите.
   Он подошел к буфету, вынул початую бутылку кагора, наполнил две большие
рюмки, достал две конфеты, сказал:
   - Пусть надежда вам согревает сердце.
   Мы чокнулись. Он протянул мне конфету.
   - Ну, иди, казах.
   Впервые он назвал меня так. Опять это было и нежно и сурово. И тяжело.
   Я козырнул, повернулся и вышел.


   На минуту я заглянул в штаб дивизии  к  капитану  Дорфману,  начальнику
оперативного отдела, моему давнему знакомому.
   Перед ним лежала  оперативная  карта.  Резерв  командира  дивизии,  мой
батальон, был уже перемещен  на  этой  карте  на  новую  позицию.  В  тылу
протянулась от деревни Горюны до лесной высотки ощетиненная красная линия.
Опять линия... Мы уже сломали нашу прежнюю линейную  тактику,  а  карандаш
начальника оперативного отдела по привычке-все  еще  прокладывал  сплошную
черту.
   Здороваясь со мной, Дорфман встал. Его каштановые  волосы,  разделенные
прямым пробором, были, как обычно, тщательно приглажены, свежо блестели. Я
ожидал увидеть в его живых карих  глазах  всегдашнюю  приветливую  улыбку.
Нет, в эту минуту, ее не было. Конечно, он знал нашу  задачу,  предстоящую
нам участь.
   - Товарищ капитан, разрешите позвонить.
   - Пожалуйста.
   Я вызвал штаб батальона.
   - Рахимов?
   - Я.
   - Приготовиться по пятому.
   Весь приказ  -  эти  три  слова.  Их  было  достаточно,  чтобы  поднять
батальон.  Вступил  в  действие  документ,  над  которым   мы   кропотливо
потрудились. Я положил трубку.
   - Всего доброго, товарищ капитан.
   - Ну, Момыш-Улы, ни пуха ни пера...
   Теперь  Дорфман  все-таки   заставил   себя   улыбнуться.   Подумалось:
похоронил.
   В Рождествено  я  ехал  шагом.  Ветер  поутих.  С  неба  падали  редкие
снежинки. Хотелось собраться с мыслями, внутренне  собранным  вернуться  в
батальон.
   Значит, завтра заполыхает новая битва. Удержаться до двадцатого... "Вам
будет тяжело, очень тяжело..." Но и погибать, если  уж  пробил  твой  час,
надо с толком, с умом. Думая о себе, я  видел  и  вверившихся  мне  людей,
видел темный блеск штыков и винтовочных затворов,  грозный  строй  бойцов.
Твой час... Мой и батальона.
   Предстоят четыре дня... Возможно, в эти четыре дня уложится  оставшийся
мне век. Так проживу же его  с  честью.  Нелегка  задача  запереть  шоссе,
удержаться,  устоять  против  ударного  кулака  немцев.  Никогда  еще  мой
батальон не занимал ключевой позиции, не принимал на себя  самого  тяжкого
удара. Возможно, я родился, окреп,  возмужал  для  того,  чтобы  исполнить
задачу этих четырех предстоящих дней. Все отдам ей - ум,  волю  командира,
жизнь.
   Текли  думы...  Вот  и  Рождествено.  Среди  снегов,  заблестевших   на
проглянувшем скупом солнце, чернеют избы.  На  улицах  уже  стоит  колонна
головной роты под командой Заева. Винтовки взяты  на  ремень.  У  всех  за
плечами, вещевые мешки с нехитрым имуществом солдата, с розданным на  руки
запасом сухарей.
   - Смирно! - во всю силу легких орет Заев.
   - Вольно, - откликаюсь я.
   И чувствую,  что  верю  им  всем,  кто  здесь  стоит  под  очистившимся
бледноватым небом, моим соратникам, участь которых разделю.
   Помню этот миг - ощутил веру, счастье веры, и сразу успокоился.


   В штабной избе меня встретил Рахимов. С лавки поднялся и  приехавший  в
гости Исламкулов, приветствовал меня дружеской улыбкой, поклоном.  Я  тоже
отвесил ему поклон.
   - Извини, Мухаметкул. Видишь,  не  мы  располагаем  временем,  а  время
располагает нами.
   Он ничем не проявил любопытства, не задал ни  одного  вопроса.  Рахимов
произнес:
   - Через сколько минут прикажете выступать?
   Можно было не спрашивать, все ли  готово,  во  всех  ли  подразделениях
соблюден график сбора. "Через сколько минут" - этим все было сказано.
   - Пусть Заев двигается.
   Рахимов вызвал к телефону Заева.
   - Выступайте. Отключайте связь.
   Затем соединился с другими ротами, сообщил, что марш начался.
   - Придерживайтесь графика. Пока можно отдыхать.
   Так без шума, без суеты работал мой начальник штаба. Чего я не  сказал,
он договорил.
   - Где Толстунов? - спросил я.
   - Пошел к Филимонову.
   - Бозжанов?
   - У Заева.
   - Что же, пообедаем и тоже тронемся.


   Синченко подал обед, разлил по стаканам "наркомовскую норму". Мы выпили
за здоровье  гостя.  Я  вынул  карту,  показал  наш  расширенный  участок.
Рахимову на миг изменило бесстрастие, его черные глаза вдруг  погрустнели.
Действительно, если при взгляде на такой участок - пять километров  фронта
батальону - вы не будете потрясены, то  вы  не  командир  и  не  начальник
штаба. Я объяснил задачу. Три узла сопротивления. Надо удерживаться. Когда
наши части  отойдут,  еще  держаться.  Когда  останемся  одни,  окруженные
противником, тоже держаться.
   Я не сказал, что битва начнется завтра, не сказал, что  обязан  драться
до двадцатого, не передал слов генерала: "Вам будет тяжело. Очень тяжело".
   Синченко добавил в опорожненные стаканы еще немного водки. Я  обратился
к Исламкулову:
   - Жаль, война не дает потолковать. Недавно ты  подарил  мне  признание:
"Кай жере, аксакал!" Еще тогда я хотел возвратить тебе его, хотел сказать:
"Кай жере, Мухаметкул!"
   Исламкулов слушал не перебивая, не торопя меня даже взглядом. Он  знал:
я сам все разъясню.
   - Существует сила приказа, - продолжал я.  -  Но  есть  и  задушевность
приказа. Теперь я; пожалуй, это понял. Генерал Панфилов обучил.
   Исламкулов тоже заговорил о Панфилове, рассказал, что вчера наш генерал
побывал во  втором  батальоне,  включавшем  в  себя  и  роту  Исламкулова,
прошелся с командиром батальона, заглянул на кухню, в хозяйственный взвод,
но не остался обедать. Кашевар просил оценить  его  старание,  не  обижать
отказом. "А как вы стреляете? - неожиданно спросил Панфилов. - Покажите-ка
вашу  винтовку!"  Винтовка  оказалась  запущенной,  грязной.  И   Панфилов
отказался от обеда. "Какое же сопротивление вы окажете, если на вас выйдут
немцы? - сказал он повару. - Как же вас не обижать, если вы меня обидели?"
Весь батальон об этом уже знает.
   Неслышно вошел сероглазый Тимошин.
   - Товарищ комбат, разрешите забрать аппарат?
   - Бери.
   Рахимов взглянул на часы.
   - Все уже выступили, товарищ комбат.
   Мы покинули избу. Небо было ясным, мороз защипал щеки. Синченко  подвел
Лысанку. Исламкулов взял у него повод и, держа лошадь под уздцы,  подсадил
меня в седло. У нас, казахов, это знак высшего уважения, оказываемый  лишь
немногим. Рахимов вскочил на  своего  коня.  У  крыльца  ожидали  сани,  в
которых приехал Исламкулов. Я вновь извинился.
   - Пора на рубеж. Прощай.
   Исламкулов ответил:
   - На этом рубеже тебе или слава, или смерть.
   До этой минуты он ни словом не обмолвился о задаче,  предстоящей  моему
батальону. А сейчас сказал веско, обдуманно. С седла я отдал честь  своему
гостю и тронул коня.
   Поставим здесь большую точку. Разрешим себе перевести дух.



5. КАНУН. СТАНЦИЯ МАТРЕНИНО

   На фанерном ящике лежит моя тетрадь.
   - Прочтите, - говорит Баурджан, - что вы записали о Джильбаеве. О  том,
как