шетила метров на пятнадцать, ударившись в каток танка.
     - Точка на карте... Такая злость иногда берет. Такая злость. Что ж  вы,
бляди, людей губите? Ведь можно воевать думаючи. Точка на карте...
     Гвардии майор посмотрел по сторонам и тихо сказал:
     - Вы уж лучше ледышки футбольте. Хорошо у вас получается.  Не то дойдет
до смерша... знаете...
     Капитан безнадежно махнул рукой.
     - Такое чувство  у меня  сегодня, что  смерть убережет меня от  смерша.
Надраться бы. Так ведь обстановка не позволяет. Точка на карте,  ... их мать
в три эталона мелких, как пшено, боженят мать!
     Огромный сапер с ведром в руке подошел к соседней машине.
     - Братцы, бензинчику у вас нельзя разжиться?
     - У нас газойль, дизельное топливо.
     - А мне все одно. Лишь бы горело.
     Через  минуту  он выплеснул  газойль на дощатую  стенку большого сарая.
Ленивое пламя лизнуло  заплесневелую доску  Мгновение  -  и  яростный  огонь
охватил  сарай.  Со  всех сторон гигантский  костер окружили вымокшие в реке
саперы.  Некоторые прямо  здесь, на  снегу,  раздевались  до  гола и  сушили
обмундирование. Сюда же приносили раненых.
     Стоны  и  плач. Дикие  тени,  пляшущие  на почерневшем снегу. Матерщина
невероятная, не  понятно даже, как  такое можно придумать. Саперы в  ледяной
воде. Всплески  минных разрывов. "Раз-два, взяли! Еще  взяли!"  Стук "бабы",
заколачивающей сваи.
     Все спуталось в моем засыпающем мозгу. Иногда мне  просто казалось, что
я вижу во сне преисподню.
     Мы отдали саперам водку до последней капли. Комбат приказал принести из
имения все, что может согреть.
     Сарай  догорал. На берегу  зажигались  новые  костры.  Саперы  у  моста
менялись.  Одни приходили.  Другие возвращались на  мост.  Постоянными  были
только трупы.  Их складывали  на берегу и укрывали плащ-палатками. Некоторых
унесла вода. Мост уходил  все дальше к левому берегу. Мы уже не сомневались,
что к утру его построят. Если только к утру всех не перебьют.
     Снова  пришел капитан. С полы  его шинели свисали  сосульки. Он потащил
меня к  костру. Мы сели на снарядный ящик. Капитан отцепил флягу  и протянул
ее  мне. Я отказался. Капитан жадно  отхлебнул несколько  глотков  и  громко
выдохнул воздух.
     - Эх, брат, сейчас бы на печь. Да бабу  под бок. Жаркую такую. А кругом
тепло. И тихо. Вот так бы в последний раз. На прощание перед отбытием. Ох бы
и вжарил!
     Я  молчал. Я  не  любил,  когда  говорили  об  этом.  Что-то  тревожное
переворачивало  мое нутро. Я  еще не знал, что оно такое - любовь. В  школе,
правда, я как-то влюбился. Но это было другое. А потом война. Так ни разу не
довелось.  Ребята  подтрунивали  надо мной, заводили  охальные  разговоры. Я
вскакивал и убегал. А в догонку раздавался жирный смех моих нечутких друзей.
Черт  возьми!  Некому  сейчас  надо мной подтрунивать.  Пошли девятые  сутки
наступления.
     Минные  разрывы  внезапно  перенеслись к  переднему  краю.  На  холмах,
захлебываясь,  заговорили пулеметы.  Выстрелило танковое  орудие.  Заработал
мотор тридцатьчетверки.
     Саперы на мосту перестали стучать топорами и смотрели туда, где разрывы
гранат слились в сплошной гул.
     Над танком старшего  лейтенанта взметнулось пламя. Взрыв. Над передовой
повисла осветительная ракета.  На холмах  схватились в рукопашную. Низко над
нашими головами прошлась пулеметная трасса.
     К берегу прибежал командир роты мотострелков. Задыхаясь, он закричал:
     - Счастливчик!  Гвардии лейтенант!  Давай!  Бей из орудий!  Нас  жмут к
воде! Не выдержу! Моих почти не осталось! Кучка всего!
     Давай! Не думай!
     Мы с капитаном молча переглянулись. Я не мог ответить на его молчаливый
вопрос.  Не мог.  Даже для  того, чтобы показаться решительнее  и старше.  Я
неуверенно качнул головой из стороны в сторону.
     Капитан тихо сказал:
     - Правильно, Утюг. Нельзя  бить по своим.  - Он помолчал и  добавил:  -
Правду говоря, я еще с вечера боялся, что этим кончится.
     Капитан  посмотрел  на  саперов,  застывших  на мосту.  Зычная  команда
вонзилась в грохочущую ночь:
     - Батальон! В ружье!
     Мне захотелось обнять этого замечательного человека. Но я всегда боялся
казаться сентиментальным. Да и вообще мне следовало  всегда  выглядеть более
мужественным, чем другим.
     Саперы мгновенно  расхватали автоматы и огнеметы. Тяжелый топот сапог и
ботинок по бревнам  настила.  Рывок  на понтон. На берег. И уже  нарастающее
"ура!" понеслрось  к  холмам. Тугие  бичи  пламени  из  огнеметов исхлестали
темноту.
     Я  подумал, что  огнеметы - не  лучшее  оружие для рукопашного боя.  Но
молодцы саперы. Не только отбили атаку, даже расширили плацдарм.
     Мост, как  позвоночник  ископаемого ящера,  низко пригнулся нал  водой,
мертвый и покинутый. Не сдержал капитан обещания.
     Через полчаса  из тыла  пришли другие саперы. И  снова стук топоров.  И
снова разноголосый визг  пил. И  когда  слипаются веки, мне  чудится  доброе
солнце,  теплая  полянка  в  лесу,  скользкий  прутик  с  ободранной  корой,
облепленный  муравьями. Я стряхиваю их,  облизываю прутик и снова сую  его в
муравейник. Но, когда я с трудом раздирал глаза, была морозная ночь, горящие
холмы и мост, облепленный саперами.
     Небо  становилось  синим  и  фиолетовым.  Седые кудри  инея  неподвижно
повисли на черных ветвях. Побледнели огни пожаров. Экипажи не спали.
     Может быть, в эту  ночь мы по-настоящему осознали, что  на войне тяжело
не только танкистам.
     Мост прикоснулся к левому берегу. Последние балки настила туго ложились
одна к другой., как патроны в обойме.
     Уже  по мосту  выносили  раненых. Я  ждал.  Я надеялся увидеть старшего
лейтенанта  или кого-нибудь из его экипажа. Тот, с подбитым глазом, дрыхнет,
небось, где-то в тылу. Ненавижу!
     Вестовой передал приказ комбата - явиться в имение.
     Гвардии  майор  был  все в той же спальне.  Пахло  копотью  и  спиртом.
Голубое утро пробивалось сквозь вычурные кружева широкого занавеса. На голом
цветном матраце спал адъютант  старший. Штрипки брюк выбились из-под шинели.
Комбат обеими  руками облокотился о  столик  трельяжа. Большая  русая голова
навалилась на ладони.
     Коптилка из гильзы  восьмидесятипятимиллиметрового снаряда. Алюминиевый
бидончик. В таких мы храним воду. Эмалированная кружка.
     Неземная тоска сжала меня сейчас сильнее, чем ночью на берегу.
     - Товарищ гвардии майор! Явился по вашему приказанию!
     Вымученно посмотрел он  на меня красными глазами. Поднялся, как старец,
и усадил меня вместо себя на пуфик.
     - Пей, Счастливчик.
     - Спасибо, не хочу,
     - Пей! ... твою мать!
     Комбат всегда такой выдержанный, ироничный, покровительствованный.
     Что-то случилось. Я посмотрел  на бидончик со спасительной жидкостью. Я
плеснул ее в кружку. Спирт опалил меня. Стало теплее.
     Свет   угасавшей  коптилки  и  возникавшего  дня  укутывал  предметы  в
фантастические   покрывала.  Полированная  поверхность  трельяжа   тускнела,
расплывалась.  В зеркалах в фас и в  профиль я все еще различал лейтенанта с
измученными  ввалившимися  глазами.   Повзрослел   я.   Сколько  тысячелетий
прибавила уползавшая ночь?
     - Еще немного? Я кивнул.
     Комбат ходил по спальне. Из угла в угол. Из угла в угол.
     - Вернулся кто-нибудь из экипажа старшего лейтенанта?
     -Нет.
     - А... как там... а отдохнули экипажи?
     - Нет, товарищ гвардии майор.
     - Так. В общем, давай карту. Выведешь роту на шоссе. Речку перейдешь по
каменному мосту и  сразу разворачивайся в  линию. Передний край здесь, возле
Вильгельмсдорфа.
     - По каменному мосту?
     -  Сиди,  сиди.  Ты  что  думаешь,  мне легче?  Стоп!  Больше  не  пей,
охмелеешь. - Он подсел на край пуфика и обнял меня за плечи.
     - Да,  брат,  такие бывают  дела. Вечером разведка тихо взяла  каменный
мост. Сейчас на широком плацдарме уже вся дивизия. Нас ждут.
     - Еще вечером? И вы знали?
     -Откуда? Я узнал только ночью, когда саперы пошли в атаку.
     - Мы обязаны пройти по низководному мосту!
     -  Товарищ гвардии лейтенант,  вам ясен  приказ?  Не дури, Счастливчик.
Здесь нет  пехоты. У  противника  сильная  оборона.  А  там  вся  стрелковая
дивизия.
     - Но ведь и вчера там  не было пехоты, кроме мотострелков.  И  вчера  у
противника была сильная оборона. Зачем же нужна была эта ночь?
     - Ты что, первый день на войне?
     Я  шел пошатываясь. Нет, не спирт. Что-то болело во мне и  ныло. Что-то
раздирало на части. Я боялся, что разревусь, как девчонка.
     Не помню, как я очутился на мосту.
     Льдинки с тихим шелестом обходили сосновые сваи. Спокойная вода. Свежие
балки звенели под  сапогами,  как деревяшки  детского ксилофона. Будто  и не
было ночи.
     К  чертовой матери! Вот возьму и проведу роту по мосту.  А  убьют - тем
лучше. Придумали прозвище - Счастливчик. Ну и пусть убивают.
     Я быстро пошел к берегу по звенящим балкам.
     Саперы  рыли братскую могилу. Я постарался незаметно проскользнуть мимо
них. Хорошо, что здесь нет капитана. Только сейчас я вспомнил о нем. Хорошо?
А может быть его вообще уже нет?
     Командиры машин собрались  возле  моего танка.  Экипажи  ждут  команды.
Хорошие ребята,  дотянувшие  почти до конца войны. Они не знают  обстановки.
Ничего они не  знают.  Моя команда  для  них закон.  А для  меня  -  команда
комбата. А для него...  Как  сказал  капитан? Нельзя  переставить  точки  на
карте.
     Действительно, я не первый день на войне.
     Я проглотил душившие меня слезы и спокойно повторил приказ комбата.
      1959 г

СВОБОДА ВЫБОРА
     Последняя ночь  моей недолгой жизни. Последние  минуты. Я  хотел успеть
попрощаться со всем, что так любил. Даже с тем, что ненавидел.
     Там, недалеко, по правую руку, спит невидимое в темноте Море соли. А за
ним - горы, с которых по пути  в Ханаан спустились мои предки, сыны Израиля.
Внизу, у подножья крепости, спит  римский лагерь. Только часовые, освещенные
факелами,  шевелятся  между  шатрами.  Спит ненавистная башня,  выросшая  до
уровня  стены  на горе. Римляне гибли от наших стрел и упорно  возводили ее,
чтобы проломить стену и добраться до нас. Завтра они доберутся. Но ни одного
еврея они не уведут в рабство.
     Я  хотел попрощаться с Иудейской пустыней.  За  три  года войны в  этой
крепости я изучил каждую  складку  гор, каждую морщину расщелин,  по которым
зимой бешеные  потоки рыжей воды низвергаются к Морю соли, Я даже был уверен
в том,  что  отличал одну ящерицу  от другой,  что узнавал их,  когда из-под
камней они выбирались погреться на солнце.
     Солнце... Я больше не увижу его. Может быть Господь наказал меня за то,
что я проклинал солнце, когда  оно немилосердно жгло меня на стене крепости,
когда  у меня  не  было  времени  вытереть  пот,  выедавший глаза,  мешавший
прицелиться в римлянина, взбиравшегося на нашу гору.
     Кто  знает,  за  что  наказал меня  Господь? И можно ли  было придумать
наказание страшнее этого?
     Яир отобрал меня  в  десятку последних, кто  останется  в живых в нашей
крепости.
     Только что мы попрощались с родными, с  друзьями, с воинами, с которыми
еще  в  Иерушалаиме плечом к плечу  сражались  против римлян, а здесь за три
года обороны крепости стали роднее родных.
     Мы убивали их, стараясь не плакать. Они умирали, стараясь не кричать.
     У нас не было  другого выхода. Завтра, нет, уже сегодня, - уже бледнеют
звезды  и  над Моавом рождается  утро, - римляне из  башни проломают  стену.
Воины могли бы  погибнуть  в бою. А что будет с нашими женами  и детьми?  Мы
перестали  быть рабами, когда Моше вывел  наших  праотцов из  Египта.  Мы не
хотели, чтобы наши жены и дети снова стали рабами.
     Лучше  увидеть мою Ципору  и маленького Давида мертвыми,  чем в римском
рабстве.
     Я не увидел их  мертвыми. Я убивал в соседней пещере. Я не знаю, кто из
моих друзей убил Ципору и маленького Давида.
     А сейчас Яир убьет меня, и восьмерых моих друзей, и убьет себя.
     Яир всегда  любил  меня.  И  я  любил  Яира.  Ему  нравились мои песни.
Странно. Яир - герой. А песни у меня грустные. Песни о войне.
     Я  хотел  сочинять  псалмы, как у  царя  Давида.  Но  у  меня почему-то
получались  грустные  песни  о войне.  Сочинять  я  начал  только  здесь,  в
крепости.
     В бою я умел прятать свой страх. Друзья считали меня смелым. Даже  Яир.
А  из  песен  проступал  мой   страх.  В   песнях  я  был   обнаженный,  как
новорожденный.
     Вот этот короткий римский  меч,  на котором  еще  не  свернулась  кровь
евреев, кровь самых близких мне людей, я однажды взял, чтобы доказать самому
себе, что я не трус.
     Меня потом  ругали все,  кричали, что  я  мальчишка, что  никому не был
нужен этот глупый героизм. Но я знал. Он был нужен мне.
     Полгода  назад,  в  такую  же предутреннюю пору  я  тайком спустился по
Змеиной тропе в римский лагерь. Я задушил  часового. Забрал у него этот меч.
Вырезал девять  римлян в шатре. Ни один из них  не успел  проснуться. Я тихо
выбрался на Змеиную тропу и поднялся в крепость.
     Яир  кричал на меня. Но  я знал, что в  глубине  души он  гордится моей
проделкой.
     Сейчас я  должен вернуться к нему.  Когда римляне ворвутся  в крепость,
они найдут в ней достаточные запасы воды и пищи. Они заберут наше оружие. Но
ни один еврей не попадет к ним в рабство. Ни один.
     Мне было невыносимо трудно убивать своих. Яиру будет очень трудно убить
меня.
     Может быть, я сам?
     С усилием  я  воткнул рукоятку римского меча в расщелину  между камнями
стены. Конец лезвия  возле левого  соска. Прощай все, что я так любил, что я
так ненавидел. Изо всей силы я навалился на меч.
     Боже мой, какая адская боль!

     Печально,  что  эта  душа вновь обречена претерпеть  уже испытанные  ею
страдания.
     Счастье, что в новом теле она не помнит того, что было в прошлой жизни.
     У души есть свобода выбора. В ситуации, подобной пережитой в прошлом, в
забытом, в  неосознанном  она  не обязательно  должна повторить все  то, что
совершила тогда.
     Новый поступок может изменить причинно-следственную цепь.
     Душа не всегда  обладает всеми шестью степенями свободы.  Но даже одной
степени  вполне  достаточно, для большой амплитуды колебаний между  Добром и
Злом. Бесчисленное  количество  отрезков на этой  дуге. У  души есть свобода
выбора любого из этих отрезков.

     Сегодня ровно  десять месяцев осады нашей  крепости. Сегодня  в полдень
истекает срок ультиматума, предъявленного полякам.
     Вчера  с высоты вала  я  видел,  как  этот  убийца, Богдан Хмельницкий,
гарцевал  на своем жеребце,  подбадривая  головорезов. Они убили  почти всех
евреев в  окружающих  местечках.  Только  очень немногим удалось укрыться  в
нашей крепости или удрать в леса за рекой.
     Десять месяцев. Мы обложены со  всех сторон. Сколько раз они  бросались
на  штурм, и каждый раз  мы отражали их атаки. Каждый раз казаки оставляли у
подножья стены горы трупов. Даже  сейчас, на исходе зимы,  можно задохнуться
от смрада. А что было летом!
     Из каждых  десяти человек в крепости  на  трех  поляков приходится семь
евреев. На стене мы сражались  плечом к  плечу. За эти десять месяцев поляки
стали  относиться  к нам значительно  лучше,  чем раньше.  Они  не перестают
удивляться нашему  героизму. Они считали  евреев покорненькими. А сейчас они
знают: не будь нас, казаки давно овладели бы крепостью.
     Но сегодня, после десяти месяцев осады, они все -таки овладеют.
     Уже на Суккот в крепости почти не осталось  еды. Почти полгода мы  жили
не известно чем.
     Через месяц после Хануки  умерших  от  голода уже не закапывали. Только
слегка присыпали промерзшей землей.
     Не  могу  себе  представить, каким  образом  Фейгале  сохранила  нашего
маленького Давида до этой ночи. Почти все  старики и маленькие  дети  умерли
еще месяц назад.
     Вчера казаки  предъявили полякам ультиматум. Если они выдадут им жидов,
украинцы не только пощадят поляков, но  даже сохранят оружие ясновельможному
пану.
     Поляки голодают не меньше нас. У них уже нет сил сопротивляться. Но как
они могут выдать жидов, если нас больше, чем поляков?
     Вечером  рабби собрал  в  синагоге  всех боеспособных мужчин. Не пришли
только те, кто караулил возле ворот вместе с поляками.
     В  последние  дни  в воздухе повисло недоверие. Мы боялись,  что поляки
впустят в крепость украинцев. А тут еще этот ультиматум.
     У нас очень умный рабби. Ему нравились мои  стихи. Странно. Наш рабби -
герой. Во время каждой  атаки  рабби  рядом с  нами  на стене.  Он не только
молился  за  нас, но даже подавал  ведра с расплавленной  смолой. Ксендза мы
никогда не видели на стене. Он молился только в костеле.
     Рабби действительно герой. Поэтому странно, что ему нравятся мои стихи.
Они грустные.  Стихи  о войне. Мне  хотелось  сочинять другие. О том, как  я
люблю Фейгеле. О  том, как красив лес  -  и осенью, когда он пылал желтым  и
красным,  и сейчас,  зимой, уснувший  под  белым одеялом. О том, как красива
улыбка  моего маленького Давида. Но он перстал улыбаться и только  плакал от
голода.
     До войны я не сочинял стихов.
     В бою я умел преодолеть свой страх. В крепости меня считали смелым -  и
свои,  и поляки. Даже  рабби. Хотя такой  умный  человек не  мог не заметить
страха, пропитавшего мои стихи. В них я был обнаженным, как новорожденный.
     Вот этот пистоль и дорогой кинжал я однажды взял, чтобы доказать самому
себе, что я не трус.
     Это было осенью. Я уговорил Менаше помочь мне. Он долго не  соглашался,
но потом махнул рукой. Он знал, что если я что-нибудь вбил себе в голову, то
никто не отговорит меня от задуманного.
     Возле стены я соорудил ворот, а на  стене укрепил блок. В такую же, как
сейчас, предрасветную пору я спустился со стены на канате.
     Часовой,  усатый  казак, дремал, опершись на ружье. От него  на  версту
несло сивухой.  Без труда я задушил часового и забрал у него дорогой кинжал.
В курене я вырезал шестерых спящих казаков. Взял еще этот пистоль.
     Я  тихо выбрался  к  стене крепости, три  раза  дернул канат,  -так  мы
договорились с Менаше, - и он поднял меня наверх.
     Рабби  кричал  на  меня.  А  ясновельможный пан  обнял  меня  на виду у
поляков, глядевших с изумлением на эту сцену. Уже нет ни Менаше, ни рабби.
     Вечером он собрал нас в синагоге. Он сказал, что рано или поздно поляки
откроют ворота, что лучше нам самим убить наших женщин и детей, чтобы они не
погибли в муках и  позоре, когда  крепость сдадут  украинцам, что мы  должны
убить друг друга, а последний должен покончить жизнь самоубийством.
     Я посмел возразить  рабби. Зачем  кончать  жизнь  самоубийством?  Лучше
погибнуть в бою с украинцами.
     Но рабби  сказал, что  это может  повредить  евреям  в других  городах.
Согласно  ультиматуму поляки обязаны выдать  жидов. Мы должны пойти  на это,
чтобы не повредить евреям в других городах.
     С  детства я  привык к  таким  словам. Когда  на нас нападали  польские
мальчишки,  родители  не разрешали  нам дать  им,  как  мы  умели,  чтобы не
разгневать поляков и не повредить евреям.
     Скоро  рассвет.  Кроме меня, в крепости не осталось  ни  одного  живого
еврея.  Только Господь знает, чего  мне стоило  убить рабби. Кто-то из наших
убил мою Фейгеле и маленького Давида.
     Я еще не решил, что применить - кинжал или пистоль.
     И все-таки  рабби  неправ.  Один  еврей не  помешает полякам  выполнить
требование ультиматума. Кроме кинжала и пистоля у меня еще есть канат.
     Я укрепил его на  уже ненужном  блоке и бесшумно  спустился в  холодную
темноту.
     Самоубийство ли это?
     Можно ли назвать самоубийством смерть в бою, даже если цель этого боя -
самоубийство?
     Одиннадцать убитых  казаков и еще двое покалеченных  - результат боя, в
котором он  не  надеялся уцелеть. Он даже не хотел этого.  Условия не давали
ему возможности уц