и посажено ее бригадой.  В морозные дни у нес сильно мерзли руки и ноги,
губы  обветрились,  часто кровоточили.  Не  раз  она  плакала от  боли и
жалости к  себе,  называла себя дурой и  чокнутой,  еле  удерживалась от
того,  чтобы  бросить все,  пожарче натопить печку и  невылазно сидеть в
теплом своем логове,  но  работу не  оставляла.  Снегом натирала руки  и
лицо,  бегала по снежным сугробам,  отогревая онемевшие пальцы ног,  и с
упрямым ожесточением продолжала работать.
   Выпадали среди зимы и  теплые дни,  когда снег таял или шли проливные
дожди,  но Марии не было от этого легче:  к немецким сапогам,  в которые
она  была  обута,  налипали тяжелые комья грязи,  Мария еле  передвигала
ноги,  шагая по  размокшей пахоте.  Радовало ее  только то,  что одна из
воронок уже была доверху наполнена кукурузными початками, почти половина
подсолнухов срезана,  уложена и накрыта, а ямы, в которые она укладывала
вырытые ею картофель, морковь и свеклу, скоро можно было закрывать.
   Когда Марии становилось совсем невмоготу,  так,  что  она готова была
упасть среди поля и  лежать,  не вставая,  ей приходилось на день-другой
прерывать работу.  Но  и  в  такие вынужденные дни отдыха она не  сидела
сложа  руки:  или  чистила и  убирала коровник,  по-хозяйски складывая в
сторонке навоз,  или бродила по пустым окопам,  собирая и  унося к  себе
все,  что,  как ей  казалось,  могло потом пригодиться людям:  снарядные
ящики,  мотки  телефонных проводов,  брошенные  бойцами  шинели,  шапки,
противогазные сумки,  саперные лопаты,  топоры,  ломы, котелки, кружки и
ложки.
   - В хозяйстве все нужно будет,  -  говорила она себе.  - Чего ж добро
это  будет ржаветь да  гнить?  Может,  не  всю  нашу  бригаду фашистские
сволочи перестреляли.  Может,  кто и остался. Вернутся люди, и доведется
им на голом месте сызнова все начинать...
   В дни вынужденного отдыха Мария, взяв полевую сумку убитого политрука
Славы и кликнув собак, обходила разные участки бригады и делала при этом
пометки в Славиной записной книжке. Она записывала все, что ей удавалось
находить:  два  покрытых ржавчиной трактора,  два культиватора и  девять
железных бочек с  соляркой в  Грачевой балке,  где  все  это перед самым
приходом немцев захоронил Санин отец,  загнав тракторы в  гущу  колючего
терновника;  исправная телега, шесть борон и сеялка, брошенные кем-то на
дальнем участке; тяжелый тракторный каток, засыпанный снежным сугробом.
   Мария  не  вырвала  из  Славиной  командирской книжки  исписанные  им
страницы,  жалко  было.  Молодой политрук пофамильно перечислял погибших
бойцов  роты,   раненых  и   прибывших  с  новым  пополнением,   еще  не
обстрелянных юношей. Тремя-четырьмя строчками он  для  памяти  определял
характер каждого бойца,  чтобы  потом поговорить с  ними,  помочь,  если
надо.
   Так,  продолжая Славины записи,  появились новые,  написанные Марией,
строки о  тракторах и  сеялках,  о  саперных лопатах,  топорах и  ломах,
найденных ею в окопах,  о брошенных солдатами мотках телефонного провода
и  колючей  проволоки,  обо  всем,  что  могло  сгодиться вернувшимся на
пепелище людям...
   В  один из  морозных декабрьских дней Мария решила сходить на один из
самых  дальних  участков бригады,  который граничил с  землями соседнего
колхоза.  Этот  участок редко  пахали,  оставляя его  для  выгула телят.
Соседи, чье село было далеко от хутора, километров за сорок, тоже ничего
не  сеяли на  своих землях,  потому что степь тут на  большом протяжении
была   изрезана   неглубокими   балочками,    водомоинами,   солонцовыми
западинами.  Пахать  ее  было  трудно,  неудобно,  и  она  годами лежала
нетронутой.
   День  был  морозный.   Обведенное  призрачными,   радужного  оттенка,
кругами,  низкое солнце желтовато освещало засыпанную снегом степь. Снег
скрипел под  ногами Марии,  слепил глаза.  Она шла медленно,  по-утиному
переваливаясь.  Даже под запахнутой шинелью видно было,  как выпирает ее
живот.  "Шестой месяц пошел,  -  прикинула Мария,  -  скоро уж рожать, и
доведется тебе, дите мое ненаглядное, прийти в белый свет не в больнице,
не в родильном доме, а на пожарище, в темном погребе..."
   Уже четыре месяца она жила одна,  не  видя людей.  За долгие месяцы у
нее почти исчез страх.  Она поняла,  что гиблые эти места, отдаленные от
большой дороги,  никому не  нужны,  что  немцы прошли куда-то  далеко на
восток и  ей не угрожает опасность встречи с  врагами.  Теперь на душе у
Марии  остались только  тяжкое горе,  которое невозможно было  выплакать
никакими слезами,  да  тоска одиночества,  ранящей душу  оторванности от
людей...
   Вот и граница земли родной ее третьей бригады.  Кругом пусто.  Только
невысокие столбики с черными,  написанными дегтем номерами торчат из-под
снега,  да  неподалеку  высится  потемневший  от  осенних  дождей,  чуть
присыпанный снежком забытый стог сена.
   Мария остановилась,  постояла,  сунув озябшие руки  в  рукава шинели.
Ничто не  нарушало зимней тишины.  Где-то очень далеко шли невиданные по
ожесточенности сражения,  гремели залпы множества пушек,  умирали тысячи
людей,  стонала потревоженная земля,  а здесь, в пустом, осиянном желтым
солнцем,  заснеженном поле,  стояла  такая  тишина,  что  Мария  слышала
дыхание сидевших поодаль собак,  и  ей  казалось,  что нет ни войны,  ни
смертей, а есть только это вечное, глубокой голубизны небо, и недоступно
далекое солнце,  и земля,  которая кормит людей и,  отдыхая, спит сейчас
под холодным снегом, чтобы с первыми весенними лучами солнца пробудиться
и вновь начать бесконечную,  благостную, нужную людям, животным и травам
свою работу...
   Вдруг Марии почудилось, что она слышит глухие, невнятные человеческие
голоса.  Ослабив туго завязанный, сшитый из палаточного брезента платок,
Мария  прислушалась.  Да,  там,  где  стояла покрытая снегом копна сена,
слышался детский плач,  а два голоса, тоже детских, уговаривали кого-то,
и Мария ясно услышала слова:
   - Перестань плакать!  Слышишь?  Тебе говорят!  Перестань,  а то немцы
придут, всех нас повесят...
   Дружок и Дамка, навострив уши, поглядывали то на копну, то на Марию и
всем  своим  видом показывали:  в  копне кто-то  есть.  Приученные новой
хозяйкой,  они не  кидались очертя голову,  чтобы облаять неизвестную им
опасность, а ждали сигнала.
   Мария предостерегающе подняла руку.  Осторожно,  стараясь не скрипеть
снегом,  пошла  к  копне.  У  самой копны остановилась,  шепотом сказала
собакам:
   - Тихо!
   Из копны послышался тот же слабый детский голос:
   - Не плачь, Дашенька! Слышишь? Не плачь! Разве ты одна хочешь кушать?
И Таня хочет кушать,  и Наташа,  и Лара, и Андрюша - все хотят кушать, а
они, видишь, не плачут...
   Обойдя копну,  Мария увидела протоптанную в снегу тропу.  Из причолка
высокой копны  сквозь подтаявший снег  едва  заметно струился призрачный
парок.  Сердце Марии сжалось.  "Дети!  -  мелькнула у нес мысль. - Малые
дети! Заблудились... голодные..."
   Она  наклонилась,  разгребла сено.  Увидела  смуглое  лицо  худенькой
девочки, ее широко раскрытые, полные страха карие глаза.
   - Не бойтесь,  деточки,  - негромко сказала Мария. - Выходите! Немцев
тут нет... Я одна... Тетя Мария меня зовут... Выходите, прошу вас...
   Из   копны   вылезла  черноглазая  девочка  лет   тринадцати,   такая
изможденная и худая, что Мария дрогнула от жалости.
   - Откуда вы, детки, и сколько вас тут? - спросила она, обняв девочку.
   Девочка  заплакала  навзрыд,  упала  на  снег,  обхватила ноги  Марии
непослушными руками, невнятно залепетала:
   - Нас тут много...  Семеро...  Мы из Ленинграда,  из детского дома...
Эвакуированные...  Нас  долго  везли поездом,  потом,  когда немцы стали
бомбить поезд,  наши воспитатели были убиты и  много детей сгорело...  А
мы,  которые остались живыми,  убежали...  Бежали долго и заблудились...
Нас было восемнадцать, осталось семеро... Одиннадцать умерло по дороге с
голода -  три девочки и восемь мальчиков...  Не обижайте нас, тетечка...
миленькая... нам всем очень холодно, и мы хотим кушать...
   Опустившись на  корточки,  прижав к  себе худое тельце едва прикрытой
лохмотьями девочки, Мария забормотала, содрогаясь от рыданий:
   - Голубяточки  мои...   Деточки   родные...   Выходите   все...   Все
выходите...  Я вас накормлю, напою, искупаю... Мы будем жить вместе... Я
одна, совсем одна... и голоса человеческого давно не слышала...
   Из копны стали вылезать дети. Худые, полуголые, забитые, придавленные
страхом  и  голодом,  с  глазами,  полными слез,  они  сгрудились вокруг
рыдающей Марии,  навзрыд заплакали сами,  повисли на ее шее,  на плечах,
прижимались к ней, бились у ее ног.
   Мария, пытаясь обнять и согреть их всех, целовала грязные их ножонки,
жалкие,  запавшие животы,  давно не стриженные волосы, в которых торчали
колючие сухие остья...
   Они шли по заснеженной степи гуськом,  одиноким,  затерянным в  глуши
караваном,  до  которого не было дела ни прозрачному небу,  ни холодному
солнцу,  ни равнодушной, скованной морозом земле. Впереди, неся на руках
двух-,  трехлетних  детей  -  Дашу,  которая  плачем  обнаружила  жалкое
пристанище сирот,  и такого же мальчика Андрюшу,  шла Мария. Черноглазая
Галя - она в этой заблудившейся стайке была за старшую - тащила на спине
совсем ослабевшую,  уснувшую Олю,  а  белобрысая Наташа и  две девочки -
Таня и Лара, спотыкаясь, еле волоча ноги, брели сзади...
   Весь  вечер  Мария  грела на  печке воду,  поочередно искупала детей,
приспособив для  этого  большой алюминиевый термос из  немецкой походной
кухни,  помыла им головы, напоила всех теплым молоком и уложила спать, а
сама, поглядывая на спавших детей, принялась стирать их ветхие лохмотья.
   Не спали только две старшие девочки -  Галя и Наташа. Следя за Марией
полузакрытыми  глазами,   они  вздыхали,   тихо  ворочались,  потом,  не
выдержав, стали шепотом, чтобы не разбудить спящих, рассказывать Марии о
долгих и страшных мытарствах.
   - Из Ленинграда наш детдом везли ночью на машинах,  - шептала Галя. -
Было очень холодно,  и мы долго ехали по льду.  Над нами летали немецкие
самолеты,  они бросали бомбы.  Тогда прожекторы освещали томное,  совсем
черное небо,  и  наши зенитчики стреляли в немцев из пушек...  потом нас
привезли на какую-то станцию, посадили в поезд, но никто не сказал, куда
мы едем...
   - А  в Ленинграде все люди голодали и воды ни у кого не было,  потому
что  немцы окружили город,  -  вспоминала Наташа.  -  Нашему детдому еще
давали хлеб и  повидло...  маленький такой кусочек хлеба,  как спичечная
коробка,  и  чайную ложечку повидла...  У нас умерло мало детей:  только
девять мальчиков и четыре девочки...
   Галя прерывисто вздохнула:
   - Люди там  умирали прямо на  улицах.  Идет,  идет человек,  упадет и
умрет...  Долго лежит на  тротуаре,  пока кто-нибудь его похоронит...  У
нас,  в соседнем доме,  жил один доктор,  так его девочка свои босоножки
сварила,  порезала ножом и  ела...  У нее каждый день была рвота,  и она
умерла возле ворот своего дома...
   - Когда немцы бомбили наш поезд,  было так страшно, - сказала Наташа.
- Они налетели утром,  мы все еще спали.  Вскочили от взрывов,  а вагоны
уже   горят  и   опрокидываются  под   насыпь.   В   нашем  вагоне  была
воспитательница Евгения Васильевна, хорошая такая, старенькая женщина...
Она  всегда  в  черном платье ходила и  очки  носила,  потому что  плохо
видела...  Мы,  когда выскочили из  вагона,  видим:  под насыпью Евгения
Васильевна мертвая лежит, голова у нее оторвана, и кровь течет...
   - А оторванная голова в траве... и очки на закрытых глазах...
   Отвернувшись к стене, Галя заплакала.
   - Не плачь,  деточка,  - сказала Мария. - Не плачь и ничего не бойся.
Теперь все  будет хорошо...  У  меня вот  тоже сыночек был,  Васенька...
такой примерно, как вы... так немцы его повесили...
   Мария тоже заплакала. Теперь Галя стала ее утешать:
   - Не плачьте,  тетенька,  не надо. Вы же сами сказали, что теперь все
будет хорошо.
   Помолчав, Галя закончила горестный свой рассказ:
   - Когда немцы разбомбили наш поезд,  все дети разбежались,  кто куда.
Всего нас в  поезде было сто шестьдесят.  Кого убили,  кто сгорел и куда
девались остальные, мы не знаем... Мы долго шли степью, лесами. Ночевали
где-нибудь в  кустах или  в  копнах,  чтоб немцы нас  не  нашли.  Иногда
заходили в деревни,  и женщины плакали и давали нам хлеба,  сала, яичек.
Женщины в двух деревнях хотели нас оставить у себя,  разобрать по домам,
но мы один раз увидели живых немцев,  они были все пьяные, в трусиках, в
грязных рубашках с  подвернутыми рукавами.  Они стреляли из  автоматов в
людей, в собак, в кошек... Мы испугались и, когда стемнело, опять ушли в
степь...  Шли долго,  много дней,  и  очень хотели нить.  Один раз нашли
пустые консервные банки, подвязали к ним проволоку. Получились ведрышки.
Когда приходили к  пруду или  к  речке,  набирали в  них воду и  несли с
собой...
   - А что ж вы, бедняжки, ели? - спросила Мария.
   - Ели что придется. Картошку копали и грызли сырую, потому что спичек
у  нас не было и  мы не могли развести костер.  Семечки подсолнухов ели,
разную травку и листья жевали. Нашли брошенный людьми сад, яблок с собой
набрали.
   - Ну,  а те три девочки и восемь мальчиков,  -  спросила Мария, - они
что? С голоду умерли?
   - Да,  -  спокойно сказала Галя,  -  с голоду. Сначала у них началось
расстройство желудка,  они  одной водой ходили,  потом совсем ослабели и
умерли за  два дня.  Мы  их закопали,  крестики из веточек на их могилах
поделали, поплакали и пошли дальше...
   Мария погладила темные волосы девочки, прижалась щекой к ее щеке.
   - Спи,  деточка,  - сказала она тихо, - больше этого ничего не будет.
Дождемся наших, и все будет хорошо...
   Так семь маленьких странников, сирот из ленинградского детского дома,
остались жить с  Марией в  ее  теплом погребе.  Вот Марии и  пригодилось
тряпье,  которое она собрала в  окопах,  постирала и  сложила про запас.
Несколько дней  она  возилась,  обшивая  полураздетых детей:  пошила  им
платьишки,  тапочки и шапочки из плотного шинельного сукна,  раскроила и
порезала  полинявшие солдатские гимнастерки на  портяночки,  одела  всех
потеплее.
   С приходом детей Мария как будто ожила:  рассказывала им о хуторе,  о
приходе  немцев,  о  смерти  Ивана,  Васятки и  Фени,  о  том,  как  она
похоронила  в  кукурузе  Саню,  а  потом  несчастного Вернера  Брахта  и
политрука Славу,  как,  ища  человека,  к  ней  стали  сходиться коровы,
собаки, овцы, лошади, куры, как слетелись на хуторское пожарище голуби.
   Она по-прежнему ежедневно уходила на работу,  наказав детям никуда не
отлучаться,   выходить  из   погреба  только  по  крайней  нужде  и   не
разговаривать громко, чтобы не привлечь к себе внимания.
   Несколько дней  она  кормила детей  щами  из  соленого конского мяса,
заправленной молоком кукурузной кашей, потом зарезала овцу, пять кур. На
ее глазах изможденные дети стали поправляться,  посвежели,  на их худых,
обветренных лицах появился румянец...
   Маленький Андрюша первый  назвал  ее  мамой.  Однажды вечером,  когда
Мария вернулась с  поля и  спустилась в  погреб,  мальчик вскочил с нар,
повис у нее на шее и радостно закричал:
   - Мама пришла! Мама пришла!
   А трехлетняя Даша повторила, захлопав в ладошки:
   - Мама! Наша мама!
   Скрывая слезы, Мария сказала:
   - Ну да... мама... ваша мама... а то чья ж?
   В этот же вечер Галя,  Наташа,  Таня и Лара,  окружив Марию, спросили
застенчиво:
   - Можно, мы тоже будем называть вас мамой?
   - А  я  и  есть  ваша мама,  -  глухо сказала Мария.  -  Выл  у  меня
один-единственный сыночек,  а  теперь вон  вас сколько,  и  все славные,
хорошие деточки...
   Проходили зимние  дни,  долгие  зимние  ночи.  В  поле  выли  метели,
высвистывала ветрами снежная пурга.  А  в жарко натопленном,  скрытом от
людских глаз  погребе всегда  было  тепло,  в  железной печурке негромко
потрескивали загодя принесенные из  леса  дрова,  мигал,  слабо  освещая
детские лица,  светильник-жировичок. Перед сном Мария рассказывала детям
сказки или тихо-тихо пела любимую песню покойной своей матери:
   Снежки, белые, пушисты,
   Покрывали все поля,
   Одного лишь не покрыли
   Они горя моего...
   Притихнут,  прижавшись друг  к  другу,  дети,  слушают грустные слова
песни:
   Есть кусточек среди поля,
   Одинешенек стоит,
   Он не сохнет, он не вянет,
   А листочков на нем нет...
   Слезы льются из глаз Марии,  вытирает она их украдкой, чтоб не видели
ребята:
   День тоскую, ночь горюю,
   Потихоньку слезы лью.
   Слезка капнет, снег растает,
   Травка вырастет на нем...
   Несколько  вечеров  Мария  рассказывала детям  о  своем  колхозе,  об
угнанной немцами третьей бригаде,  о каждом из хуторян в отдельности.  С
гордостью говорила о том, как не покладая рук работала третья бригада на
отведенной ей колхозной земле, какими чистыми были всегда поля пшеницы и
кукурузы,  каким упитанным и ухоженным -  скот,  как много молока давали
коровы и  какими сладкими и  сочными были на бахче выращенные в  бригаде
арбузы и дыни.
   - Как немцы пришли, так все это добро порушили. спалили, а людей всех
угнали неведомо куда,  -  с  горечью сказала Мария.  -  Не  стало  нашей
бригады,  и колхоза не стало.  Вывеску и ту фашисты сорвали,  бросили на
землю и ногами затоптали.
   - А мы вывеску вашу видели, она на дереве прибита, - сказала Наташа.
   - Это я ее прибила,  -  задумавшись, сказала Мария. - Жалко мне стало
наших людей,  которые столько труда в  колхозную землю вложили,  столько
Почетных грамот  и  переходящих знамен  получили за  свой  честный труд.
Подумала я,  подумала, подняла с земли эту растоптанную вывеску, прибила
на старую яблоню.  Погляжу на нее -  и перед глазами,  как живые, встают
наши люди и  зеленые поля и  сады.  Один раз глядела я  на  эту вывеску,
вспоминала все, чем мы до войны и до этого разорения жили, и так решила:
не дам сгинуть бригаде.  сама за всех буду работать... Вот и работаю всю
осень и почти всю зиму: подсолнухи режу, кукурузные початки ломаю.
   - И много еще осталось убрать? - спросила Наташа.
   Мария печально усмехнулась:
   - Осталось начать да  кончить,  деточки.  В  бригаде у  нас  работали
шестьдесят три человека, а теперь я одна...
   Однажды  вечером,  вернувшись  домой,  Мария  заметила,  что  старшие
девочки шепчутся,  поглядывая на  нее просительно,  вроде сказать что-то
хотят.  Наконец  Галя  решилась,  подошла,  теребя  конец  темной  русой
косички.
   - Мы хотим вам помочь,  мама, - сказала она, - вам трудно одной. А мы
уже  большие -  Наташа вот,  Таня,  Лара  и  я.  Оля  будет оставаться с
малышами дома, а мы четверо с вами в поле пойдем...
   Пришлось Марии вновь заняться шитьем. Она порезала еще одну найденную
в окопе шинель, пошила из сукна четырем девочкам валенки, вместо подошвы
подшила конскую кожу, рукавички всем поделала, одела девочек потеплее, и
пошли они с ней в поле.
   - Ну вот,  -  сказала Мария, - это уже настоящая бригада. Теперь дело
пойдет веселее.  А  за бригадира,  деточки,  доведется быть мне.  У  нас
только один тесак,  больше ничего нет. Значит, я буду резать подсолнухи.
Галочка их к месту относить будет, а вы, Наташа, Таня и Лара, кукурузные
початки будете ломать и в воронку складывать...
   Так  морозным зимним днем  в  степной глуши  возродилась уничтоженная
немцами третья бригада колхоза имени Ленина...
   С  приходом девочек работа в  поле пошла значительно быстрее.  За три
недели  обе  бомбовые  воронки  были  заполнены  обломанными кукурузными
початками. Росли бурты срезанных головок подсолнуха. Все в новой большой
семье Марин было спокойно,  мирно:  старшие девочки ежедневно выходили с
ней  на  работу,  сытые малыши вели  себя  чинно,  из  погреба никуда не
выходили, скотина вовремя была накормлена и напоена...
   Марии  казалось,   что  уже  ничто  не  нарушит  той  жизни,  кот