а всеобщей пьянки, которую полярной зимой не одолеть.
     До  середины  мая  зима еще девственно-бела и,  кажется, легла на землю
навсегда.  Только  в конце  месяца снег оседает.  Словно  опаленные порохом,
чернеют придорожные  сугробы.  Зима  пятится  в  овраги.  Черные  проталины,
разрастаясь,  темнеют  на сопках; проглядывает блекло-зелеными клочьями мох.
Вдруг оживают и  тянутся  к холодному  солнцу  невымерзшая  черника, зеленая
незрелая морошка.  Жадно впитывая в себя неверное, переменчивое тепло, разом
подымаются ягоды, наливаются соком. Медлить некогда...
     Люди от  природы доверчивы,  как цветы  или  зеленая  завязь  деревьев,
ждущих тепла.
     Наше поколение, как  известно, было доверчиво, как полярная морошка или
голубика. Чуть-чуть спадал  мороз, переставал сбивать с ног  ледяной ураган,
тут же воздевали руки от радости: "Оттепель!"
     Птицы мудрее.  Многоязычный  пернатый мир,  пролетая  на свои  весенние
базары к  Белому  морю,  Заполярье обходят стороной. Не  верят птицы "адской
кухне"  Баренцева  моря, где сталкиваются лбами теплый Гольфстрим и  тяжелый
паковый  лед  Северного  Ледовитого  океана.  Разве   не  сон,   что  где-то
неподалеку, в норвежском порту Тронхейм, цветут розы.
     У  нас  только  мох,  валуны с  прилепившимися грибами-ольхоушками,  да
жадные  горластые  чайки,  выхватывающие  из  Кольского   залива  оглушенную
взрывами   рыбу.   Неизвестно  каким   ветром   занесло   к  нам   одичалого
бедолагу-воробья, который независимо вышагивал по летному полю.
     Когда кажется, что весна, наконец, одолела, вдруг снова налетает заряд,
запорошит снежной крупой  землю, затянет  лужи тонкой  коричневой пленкой. А
через час снова проглянет солнце.
     И так много-много раз. Днем отдышишься кое-как, а ночью...
     Ночью  пили. Таясь от начальства. Как всегда. Впрочем, пили  больше чем
всегда.  От  радости,  что дожили  до второй военной весны. И  налетов стало
меньше - как не выпить!
     Иван Як пропал - пили вмертвую. Всем аэродромом. С горя.
     А  вернулся  - что  тут  было!  Старика норвежца поили без  продыха,  я
боялся, сгорит  старик.  Ничего,  норвежцы-рыбаки  -  крепкий  народ. Отплыл
обратно, гудком тоненько пискнул на прощанье. Мол, счастливо оставаться!
     Иван  Яка  генерал Кидалинский немедля отправил домой,  в неведомый мне
город Каргополь, поскольку двумя днями раньше штабные поторопились отправить
его матери "похоронку".
     ...Приехал  Иван  Як, будто  и не уезжал,  протянул  мне, незаметно  от
других,  стеклянную фляжку - глотни! Я огляделся воровато, глотнул. Спасибо,
Иван Як!
     Выпили мы с ним на солнышке, он папиросы достал, двинулись к курилке; я
повинился перед Иван Яком, не сберег его "Обнаженной махи". Когда Иван Як не
вернулся с боевого задания - тут же изчезла. Такая досада!
     Он  рукой  повел в  сторону,  мол,  безделица  это.  Сказал  тяжело,  с
неожиданной для меня болью:
     - Тут вот двенадцать "мах" заявилось. И что получилось?
     Я притих, знал, о чем он...
     Месяца три назад прибыли  в Ваенгу двенадцать девчонок в военной форме.
Телефонистки, метеослужба.
     Девчонки  вологодские,  онежские,   смешливые,   все,  как   Иван   Як,
белоголовые. Вроде  бы сестренки его. Нрава  самого  сурового, деревенского.
Кто-то  из  летчиков обошелся с одной из  них  непочтительно, в  зубы  дала.
Другому ухажеру нос расквасили.
     Иван  Як  ходил  именинником.  "Это  вам  не  столичные   дульцинеи,  с
шестимесячной, это наши, онежские"...
     И тут девчонки, одна  за  другой, повлюблялись. В истребителей конечно.
Летчики-истребители были в нашем кромешном углу действительно самыми юными и
красивыми. У каждого  из них  по два-три  ордена Боевого Красного Знамени на
чистом отглаженном синем кителе. Брюки клеш режут воздух со свистом.
     Влюбились  девчушки,  а  через  месяц-полтора  остались  их  любимые  в
Баренцевом море. Истребители  прикрытия  сгорали  быстро. Проревели девчушки
вместе с  друзьями погибших, выпили за упокой,  ну, и остались у заплаканных
друзей до  утра. Недели  через  две  не возвратились и новые  дружки.  Снова
ревели на груди оставшихся ребят и пили на поминках.
     -  ...Слушай,  земеля,  - горестно  воскликнул Иван Як.  -  Три  месяца
прошло, всего каких-то три месячишки, и что? Двенадцать деревенских "мах"...
Я знаю наших недотрог, с Вологды,  с Онеги, умеют  себя блюсти... двенадцать
скромнейших  "мах" превратились  в двенадцать  портовых блядей... да  каких!
Ночью  на посту, на  дежурстве юбки  задирают. -  Грубое лицо  Иван Яка было
таким, словно он сейчас расплачется. Нос морщил долго.
     Я понимал,  почему Иван  Яку стало невмоготу. Ко мне  вчера  дядя  Паша
наведывался, стрелок-радист. Иван Як частенько спрашивал его:  "Ну,  как там
твоя дроля ненаглядная? Что пишет?"
     Когда дали Иван Яку отпуск в город Каргополь, на десять  суток вместе с
дорогой,  дядя  Паша  приготовил  ему  свой адрес.  Пересадка  у Иван  Яка в
городишке Няньдома, от  Вологды  недалеко, а  дядя Паша как-раз из Няньдомы.
Конечно, заехал Иван  Як к  жене  дяди  Паши,  навез колбасы копченой, муки,
крупы - туго  набитый солдатский мешок.  Выпили с Пашиной дролей за то, чтоб
Паша  живой  вернулся,  а  потом  она постелила постель, бойко скинула через
голову свое  бумазейное платьице и  зовет  рукой  Иван  Яка,  мол,  ты  чего
замешкался...
     Иван  Як выхватил в ярости из  брюк широкий флотский ремень с  железной
пряжкой, швырнул дролю ненаглядную на  свое  колено,  да ремнем  по  круглой
заднице.
     - Муж  твой любезный помирать со мной летает  каждый  день, а ты в  это
время?!.
     Наяривал ремнем, пока соседи в стенку не застучали: что там у вас.?!
     Дядя Паша,  от которого  Иван Як не  скрыл беды,  отозвал  вчера меня в
сторонку, советовался шепотком. Любит он свою  дролю  без  памяти, как лучше
отписать  ей,  без угроз,  без матерных слов,  а  чтоб  проняло ее, до  души
проняло!..
     И вот теперь все сошлось у Иван Яка: и наши заматерелые "махи", и дроля
дяди Паши. В синих глазах Иван Яка вдруг промелькнуло что-то вроде ужаса, он
сказал мне, резко отбросив едва начатую папироску:
     - Не женись, земеля, никогда! Проживем, мать их так, бобылями...
     Следующей ночью  мы  меняли  на шаталовской  машине  пробитый  цилиндр.
Завели мотор, вроде, все нормально.
     Прикатил  инженер  гвардейского полка  майор Работяга, тощий, черный от
морозов.  Приставил  ладонь  к  уху  (слух у  него,  как  считали  механики,
музыкальный)  ,  и  сказал, чтоб мы  снимали  мотор к  чертовой  бабушке. Он
произнес также много других, уж совсем ненужных слов и в крайнем раздражении
отправился отмыкать свой окованный железом сарай, где хранился его  "золотой
запас". Новые моторы. Прямо  с  завода. В тавоте и масле. Самолеты Туполева,
Ильюшина, Лавочкина  -  все знают.  А моторных  гениев? Ну, хотя бы Климова,
Шевцова?  Сколько  наших  ребят  они из  ада  вытягивали, а  забыли моторных
гениев, и моя душа мотористская плачет.
     А на Баренцевом новый мотор подарить - жизнь подарить.
     Подарил бы сразу оба, жадюга! Для Иван Яка-то!..
     Мы   отмыли  "новичка"  бензином,  воткнули  его  на  штыри,  соединили
бензо-масло-проводку и долго гоняли на всех оборотах  - опять  не понравился
Работяге звук.
     Уже  полярный  день  начался, серый,  подслеповатый,  а мы все возились
сперва  с новеньким двигателем, затем  со вторым  "доходягой", который  тоже
заставил инженер-майора скривить губы.
     Сам добавил ему пятьдесят часов жизни, расписался заодно с комиссией, а
теперь - не тот звук!
     День  погас, как  не был,  а  работе и конца не видно. Ну, не  нравится
Работяге звук. Слушает напряженно одним ухом, а рот кривой.
     Ветер  с залива рвал парусиновую палатку, наброшенную на мотор.  Ватные
штаны  продувало так,  словно  они  были из  газеты.  А  тут еще тонкие, как
гвоздики, шплинты в отверстия не вставляются.
     Я пожаловался технику самолета на проклятые шплинты.
     - Узких плоскогубцев нет. А пальцы не достают.
     - Ты уже и растерялся, - осуждающе пробасил "технарь", такой же широкий
и красноносый, как Иван Як, техник-лейтенант. - Послюнявь палец и приставь к
нему шплинт. Мигом примерзнет. Как зашплинтуешь, оторви палец.
     Я  плюнул на  палец, приложил железку, она приморозилась мигом; в самом
деле, дотянулся до отверстия  в  болте, вогнал в него шплинт, железные усики
развел, все честь-честью, некуда теперь болту деться, какая  тряска ни будь,
и - отдернул руку.
     - Черт! Со шплинтом кожа отрывается! Кровь идет!
     - Не кожа, а кожица, пленочка, - вразумительно поправил меня "технарь".
- Покажи пальцы. У тебя пальцы - на  роялях играть!.. Ты меняй пальцы, тогда
ничего.
     Ночь выдалась ледяная. Завертело страшней вчерашнего. Засвистело.
     Я взглянул на часы. До ужина минут сорок. Есть хотелось зверски.
     Впервые ощутил, что жду не еды, жду водки. Ста "наркомовских" грамм. А,
может, и больше перепадет...
     -   Слушай,  у  тебя  противогаз  есть?  -  спросил   вдруг  "технарь",
оледеневший на морском ветру, как и я. - У меня бидончик  налит, технический
спиртяга из  торпеды. Если через противогаз пропустить... Опасно? Тогда эти,
в тридцать шестом  полку,  гнали  через  неисправную коробку. А у нас, как в
аптеке! Проверим!
     - Живем!  -  вскричал я и помчался одалживать у кого-либо из  приятелей
противогазную сумку.
     Ужинать  нас вместе  со  всеми Работяга не  пустил. Звук был все еще не
тот... Сказал:  остаться!  А  поесть позже,  "по расходу",  который  на  нас
заказали.
     Вбежал  я в наше  подземное царство,  пахнувшее талым  болотом и тухлой
капустой. В огромной столовой - никого. Налил мне повар миску дымящихся щей,
из большой кастрюли, стоявшей  на огне, достал я из  валенка  свою сломанную
ложку. Зачерпнул, с радостью думая о том, что к утру удастся перегнать через
противогаз спиртягу и тогда не  придется ждать этих тухловатых жиденьких щей
как избавления.
     В эту минуту опять стали скрипеть, шмякать об воду доски у входа; вошел
в своих лохматых, не раз чиненых унтах Иван Як, наш "Батя".
     Кожаный  шлем на нем тот  же, счастливый, потертый, выгоревший, круглые
очки-бабочки поблескивают.
     Стянул наш "Батя" посинелой от холода рукой шлем с головы, приторочил к
полевой сумке, и - к повару, по-доброму:
     - Служба, налей сто грамм!
     Повар поправил свой мятый колпак вытянулся по стойке "смирно".
     -- Не могу, товарищ капитан!
     Иван Як вздохнул тяжко, переступил с ноги на ногу..
     - Ну, дай глоток, что тебе стоит?
     - Не могу, товарищ капитан!
     Бурлацкие  плечи Иван  Яка опустились, хотел  уж,  видно,  уйти и вдруг
положил локти  на стойку и не сказал - выдавил из  себя невозможным для него
голосом - молящим, униженным.
     -  Слушай,  старшина.  Лейтенант  Трофимов,  истребитель,   сегодня  не
вернулся,  ты на него получил... Наш Петюха Ляпунов в воздухе сгорел - ты на
него получил. - Погасшим  мертвым голосом он перечислил всех, кто сегодня не
мог допить свое...
     Лицо  у  повара-старшины красное, тугое, наглое, известный  ворюга, наш
старшина. После войны их расстреляют поголовно - от замкомандующего по тылу,
который  продавал  продукты,  отправленные  в  адрес  ВВС  Северного  флота,
вагонами,  до всех  этих  старшин,  загонявших водку в  Мурманском порту, по
тысяче рублей за бутылку... Мы еще не знали тогда о таком размахе, но в том,
что старшина - жулик, - не сомневались.
     А Иван Яку, видать, невдомек  было, что  он унижается перед прохвостом.
Тянет свое:
     -   Ну,  дай,  старшина!   У  тебя  два   литра  сегодня  накопилось...
непредвиденных. Тяпнем за упокой души.
     - Не могу, товарищ капитан!
     - Ну, человек ты или нет?.. А?
     У меня щи застряли в глотке. Я не мог больше слышать этого... Мой самый
любимый   человек,  Батя,  "полярный   волк",   как  называла   его  военная
многотиражка, готов встать на колени перед этой шкурой.
     Я  выскочил  из  землянки,  а   утром,  когда  все  продирали  глаза  и
матерились,   объявил,  что  отныне   -   и  навсегда!   -  отказываюсь   от
"наркомовских" ста грамм. Пить не буду. НИКОГДА!
     Потопи  я  булыжником  военный  корабль,  сбей гаечным ключом  самолет,
никогда  бы  не  стал  такой  знаменитостью  на  аэродроме  Ваенга.  На меня
приходили  смотреть. И  тут  же записывались на очередь -  не  пропадать  же
добру!
     Нары в  землянке подпирал  огромный,  чуть осевший от бомбежек столб, я
показывал в его сторону, мол, на нем отмечаются.
     Вскоре бревно было исписано сверху донизу.
     Тут уж деваться некуда: не давши слова, крепись, а давши - держись!..
     ...В  июле  1944  года, когда на севере  бои, казалось,  затихали,  мне
вручили  приказ срочно явиться  в  губу Грязную. Здесь, в  досчатом лагерном
бараке, начала выходить ежедневная,  газета  "Североморский  летчик". Первые
номера газеты уже разошлись и вызвали такой хохот в летных землянках, какого
никогда  не   удостаивался   здесь  никакой  сатирический   журнал.   Газету
"Севеоморский  летчик"  открыла,  как  водится,  унылая  передовая статья  о
задачах  партийной работы.  И в  этой  директивной  передовой было написано,
черным по белому: "партийная организация обсуждает застой своего члена".
     Весь  Кольский   полуостров,   истосковавшийся   по  "женскому   полу",
"прорабатывал"  знаменитую передовую.  Скандал достиг  Москвы.  Самого Ивана
Грозного-Рябова...
     Стали  искать  грамотных  людей,  -  по  всем  эскадрильям.  Вызвали  в
политотдел и меня, я - ни в какую: война вот-вот кончится. Из полка отпустят
домой, а  из газеты? Дали слово: не задержат. Ни на день... О мире я впервые
узнал от истребителя Бурматова: Бурматов поймал в полете сообщение норвежцев
(нам о мире еще  не  объявили). Прибежав в землянку, он встал на руки, потом
на голову, и  так стоял; в политотделе  дивизии  всполошились. Что, если все
этак перевернутся?
     Иван Як пил и плакал по Скнареву, сгоревшему над последним караваном, а
сказочный фейерверк  над Кольским  заливом  потрескивал дня три: стреляли  в
воздух  со  всех  кораблей: и американцы,  и  англичане, и канадцы. Кольский
залив,  в  отраженном свете  ракет, стал из черной смерти - розовой,  синей,
красной...
     Вот тут-то на меня и положили глаз.
     Я,  по правде говоря, никак не мог  постичь  причин восторга, с которым
меня били.
     А  был  ли в  этот  момент  в  Политуправлении  ВВС  лучший объект  для
отстрела?
     Судите сами.
     Ежедневная газета -  домна  не  затухающая. Только  успевай  загружать.
Завернул  я,  новоявленный  разъездной  корреспондент, на  высокую  сопку  -
кладбище Ваенги. А как не завернуть!
     У  Ивана   Яка  образование   было,  как  он   сам  охотно   говаривал,
церковно-приходское,  потому,  считалось,  ходил  он  в  вечных  "замах".  А
командиром эскадрильи, как известно, был интеллигентный застенчивый человек,
майор Семен Васильевич Лапшенков, "старик", как мы его почтительно называли.
Когда  немецкий  асс Мюллер  сбил "старика",  мы  хоронили его  на  кладбище
Ваенги, как водится, с оркестром  и ружейным салютом. А спустя год от могилы
нашего "старика", к тому же  Героя Советского  Союза (Лапшенкову дали  Героя
посмертно) , и следа не осталось. Затоптали могилу.
     Легко можно  представить,  что  я  продиктовал,  поскрипывая  от ярости
зубами,  прямо  на   линотип   наборщику:  в  тот  же  день  комиссар  пятой
авиадивизии, отвечающий и за  кладбище Ваенги, пьяный вдрызг,  искал меня по
всей губе  Грязной  с  пистолетом в руке. Срочно заперли меня  в  радиорубке
газеты, тем и спасли.
     Недели  не прошло, поехал я к  своим "шаталовским". (Все  время  к  ним
тянуло,  что  скрывать...). Сидят летчики в унтах и комбинезонах  - в первой
готовности, на телефон поглядывают.
     Звякнет телефон - вылет в Баренцево море. Многие ли вернутся?
     А  звонили  кто не  попадя. Из  каптерки  (не у вас ли фонарь  "летучая
мышь?"),  из хозчасти - завезли ли бачок  с  водой? От "ветродуев" - прогноз
погоды на ночь, (а ночью кроме Иван Яка никто  не летает), наконец, из бани:
ваша очередь тогда-то...
     И так  без  перерыва  - звяк, да звяк.  Утомили,  задергали шаталовских
ребят, а им идти в огонь...
     Командующий  ВВС  генерал  Андреев  после  моего  "репортажа из  летной
землянки" издал приказ:  летчикам, находящимся  в десятиминутной готовности,
не звонить. Никому. Сообщать только о приказе на вылет...
     Я торжествовал победу.
     А подо мной, оказывается, горела земля.
     Из Москвы в ответ  на жалобу  кладбищенского комиссара пришла  шифровка
Ивана Грозного: "На Северном сержанты учат офицеров. Прекратить!.."
     А как прекратить? Не закрывать же газету.
     Вызвали меня в Политуправление ВВС Северного флота и радостно сообщили,
что я  удостоен  офицерского  звания, еще  месяц  назад,  и  погоны  золотые
показали - вот они. И  две  маленьких звездочки. Распишись,  и  дадим задним
числом приказ...
     - Сержантом  ты и  не  был.  Пусть  утрутся!  -  удовлетворенно  сказал
принявший меня полковник.
     Я понял, что пропал. Армейские части распускают, а флот-то  остается...
Кадрового офицера из флотской газеты не отпустят никогда.
     Ну  нет,  я был сержантом.  И  никем иным.  Вместо двух солдатских  лет
отгрохал семь. Обещали  после войны ни  дня  не держать.  Все! Пора домой, в
университет. Не взял я золотые погоны. Обрыдла солдатчина.
     Оказалось, Политуправление Северного флота дни и ночи думало о том, как
проучить флотских офицеров, которые после  войны  измечтались расстаться  со
своими погонами и вернуться к женам и детям.
     Да  если бы они только мечтали!  Два Героя  Советского Союза из дивизии
Кидалинского  выпили  "для куража" и прошествовали  с утра пораньше строевым
шагом по губе Грязной, мимо штаба ВВС, в  белых трусах и сапогах. Крича не в
лад: "Идем на гражданку!"
     Позвонили в тревоге генералу Кидалинскому,  он, большого опыта человек,
естественно, ответил: "Не замечать!"
     К  полудню  герои  кого-то поколотили  и, тут уж  ничего  не поделаешь,
попали на гауптвахту.
     Тогда лишь в  пятой  многоорденоносной началась паника. То,  что  Герои
Советского  Союза   в  подпитии,  дело  десятое.  Им  работать  надо:  Герою
Советского Союза Туркову вылетать  на ледовую разведку, другому - передавать
боевой опыт молодым пилотам, которые уже собрались в землянке.
     Отправили за арестованными Героями инженера полка Работягу:  он человек
крутой, пьяниц, случалось, бивал, церемониться не будет.
     Герои быстренько затолкали  Работягу  в камеру, в которой  сидели сами,
заперли снаружи на засов.
     И  хотя  инженера  девятого  гвардейского минно-торпедного полка майора
Работягу, ставшего после этого случая "притчей во языцех", выпустили тут же,
штабные пришли в волнение.  Постигли,  надо что-то срочно делать. Перешибать
"демобилизационные настроения", принимавшие порой самые дикие формы.
     Решение явилось привычное, само собой - запугать. Раз и навсегда...
     И  тут,  как нельзя  кстати, подвернулся  зайчишка,  который,  подумать
только!  золотые офицерские  погоны  отказался  даже  взять. Домой  захотел,
видите ли, в Москву.
     Стереть в  порошок!  Выгнать из партии,  да передать  прокурору. Пример
всем и каждому.
     И кладбищенский меня заклеймил, и "ветродуй" с метеостанции, мол, мешал
им   "работать  с  погодой",  и  штабные   разгулялись...  Особенно  лютовал
синюшно-худой начальник тыла ВВС. Мол, знаем мы эту братию...
     - Свирский всю войну стремился в тыл...
     И тут вдруг прозвучал до боли  знакомый, сиплый  на  низких нотах  бас,
кто-то просит  слова. Шагает к трибуне капитан  Шаталов, которого только что
назначили  инспектором  по технике пилотирования  ВВС  флота,  и  потому  он
оказался здесь, на штабной церемонии.
     Прокосолапил к трибуне, подтянут, трезв как стеклышко. Золотая кольч