тлынивали,   и
основной  груз  лег  на  плечи Евгения, в свою очередь также не
ведавшего, каким образом осуществить  намеченное  руководством.
Хотя  в  лени  и  оперативной  несостоятельности упрекнуть себя
Дробызгалов не мог. Квартиру Фридмана он исследовал до пылинки,
затем - дачу, жилища всех близких "теневику" людей, трясясь при
этом  от  страха,  что  застанут  при  незаконном  производстве
обыска,  да  ладно застанут - убьют! - однако ни одного тайника
не  обнаружил.  В  квартире,  правда,  нашел  за  шкафом  около
тридцати  тысяч  в  бумажном  засаленном  пакете, но что это? -
крохи! И просто снился Евгению тот сладостный миг, когда  берет
он  в руки заветную кубышку, целует ее страстно, а после мчится
за  постановлением  о  проведении  обыска.  А  затем  входит  с
понятыми,  следует  к  заветному  месту под гневные комментарии
хозяина и - захлопывается рот Фридмана, а вернее, открывается в
изумлении...  А  он,  Дробызгалов,  невозмутимо   корректен   и
загадочен - мол, знай наших, все насквозь видим!
     Существовал,  однако,  вопрос:  а  вдруг  да уплыли уже за
рубеж искомые ценности? Но  визу  Фридман  получил  недавно,  с
получением  ее  находился  под  контролем,  а до этого момента,
целиком  завися  от  произвола  властей,  вряд   ли   стал   бы
предпринимать    безоглядный   маневр   с   капиталом...   Хотя
относительно   эффективности   контроля   Дробызгалов    весьма
сомневался.  Фридмана  круглосуточно  охранял  едва ли не взвод
боевых  ребят  спортивного  сложения,  имелись  у   него   свои
посыльные  и  связные,  мощная  автотранспортная  база и личная
радиосвязь; кроме того, Фридман как  представитель  фирмы  США,
владельцем  которой  являлся  его  старший  брат,  встречался с
приезжими   коммерсантами,   крутил    дела    с    совместными
предприятиями,  и уследить за всей кутерьмой его контактов было
задачей   невероятной.   Конечно,    кое-что    подслушивалось,
записывалось,  фирмачей  проверяли  таможенники, доверенных лиц
Фридмана порой задерживали и обрабатывали, но - толку?
     - Дробызгалов? Ко мне, срочно! - потребовал  полковник  по
селектору.
     Матюкнувшись, Евгений подчинился.
     - Звонили  из КГБ, - сказал начальник. - По их данным, все
деньги вложены Фридманом в очень серьезную  партию  бриллиантов
старинной  огранки. Вещи уникальные, дореволюционные. Готовится
контрабанда, поняли? Если предотвратите...
     - Будем стараться, - откликнулся Евгений не без издевки  в
интонации,  подумав  при  этом  не  без удивления, что кого-то,
видимо, из ближайшего окружения  Фридмана  удалось  завербовать
всерьез  и  прочно.  Работать  гэбэ  умеет,  не  перевелись там
таланты  неумолимого  сыска,   машина   проржавела,   но   мощь
сохранила...  Хотя,  с  другой  стороны, на что-либо конкретное
комитетчики все равно не вышли. Так, общая информашка...
     Свой план работы по данному делу  Дробызгалов  связывал  с
Мордашкой,  чья  сестра Марина - женщина ослепительной красоты,
дорогая валютная проститутка  -  крутила  с  Валерой  Фридманом
роман,  и  крутила не без умысла, надеясь на состояние жениха и
на его эмиграцию. Жених между тем о профессии Марины не  ведал,
да и не стояла она у отелей, а имела солидную налаженную базу с
многоопытной бандершей.
     Прищучить  проститутку  Дробызгалов  не  мог,  был  у  нее
основательный "отмаз", в чем Евгений убедился  еще  год  назад,
когда  сам  положил  глаз  на  Марину,  познакомившись  с ней у
Мордашки - та как-то заглянула к братцу в гости.
     Посидели, попили кофе, посмотрели какой-то  фильм,  и  тут
предложил Евгений Марине проводить ее до дома. Согласилась.
     Мишка,  взирая на кобеляж Дробызгалова, усмехался коварно,
но тот поначалу не уяснил смысла его гаденьких улыбочек,  смысл
открылся  позже,  когда  вышел  с  Мариной  из  такси,  дрожа в
неуемном сексуальном желании от точеной гибкой фигуры,  длинной
ее  шеи,  маленькой  головы,  припухлых  губ, одуряющего запаха
духов - морозно-тонкого... И еще: от того, что уже знал:  живет
Марина  одна,  и  достаточно  подняться  сейчас  к  ней  на  ту
сакраментальную чашечку кофе...
     Такси  он  отпустил.  Сжал  ее   руку.   Выдохнул   сиплым
дискантом:
     - Может... чаем напоишь?
     Взгляд  ее вдруг изменился. Приветливо-дружеский, он вдруг
стал оценивающе куражливым.
     - Трахнуться хочешь, опер?
     Как обухом...
     - Ну, что молчишь?
     - Ну-ну...  -  протянул  он,  удивленно  и  неуверенно,  с
каким-то стыдом даже.
     - Сто долларов есть?
     - Чего?
     - Ничего.  Любовь, ее большевики придумали, чтобы дамам не
платить. Понял, оперок?
     - Сто  рублей  есть,  -  процедил  он,  отвернувшись,  все
наконец уяснив.
     - Ну  и засунь их себе в одно место. - Она внезапно весело
и очаровательно рассмеялась, чмокнув его в щеку, и впорхнула  в
подъезд - красивая, верткая птица - недосягаемая.
     А   Дробызгалов   так   и  остался  на  месте,  словно  бы
оглушенный.  А  после  подкатила  к   нему   колкая   ярость...
Отомстить! Чего бы ни стоило! За унижение свое, за наглость ее,
за недосягаемость ту же...
     У Мордашки он время от времени о Марине справлялся, однако
вскользь,  в  канве  общей болтовни на второстепенные жизненные
темы. Кое-что полезное - в частности, информация о ее романе  с
Фридманом  -  в  разговорах  всплывало,  но главные подробности
Дробызгалов  разведал  самостоятельно:  адрес  бандерши,  канал
сбыта  валюты... А после, подкараулив ее, неспешно выложил свои
козыри.
     - Ну, - сказал в итоге, - сто зеленых по крайней мере  наш
разговор стоит, как ты считаешь?
     - Сто зеленых отдать? - усмехнулась она.
     - Не, - зевнул он, - предпочитаю натурой.
     - Завтра получишь, - согласилась скучно.
     И - получил Дробызгалов!
     С  утра,  когда  вышел  из дома на службу, был он насильно
втиснут в черную "Волгу", с частным номером  и  государственным
радиотелефоном,  где  помимо шофера находились еще трое молодых
людей с  тренированной  мускулатурой.  Представившись,  молодые
люди  низкими голосами объяснили Дробызгалову, что действия его
мало того что мешают их работе, но и носят характер,  порочащий
работника  милиции,  который,  впрочем,  после  их  доклада  по
инстанциям   в   любой   момент   может   стать    обыкновенным
гражданином...
     С  отдавленными  боками  -  на заднем сиденье "Волги" было
очень и очень тесно - Дробызгалов  побрел  на  службу,  вернее,
поехал,  ибо  "Волга" за время содержательной беседы увезла его
довольно далеко, к лесному массиву, откуда Евгений добирался до
управления часа полтора, получив в итоге бэмс за опоздание.
     Со "старшими братьями", кому  оказывала  Марина  кое-какие
услуги,  не  поспоришь, и новую обиду тоже пришлось переварить.
Несмотря на упорную мысль: а не открыть ли  Фридману  глаза  на
занятия  его  невесты? Однако урезонил себя Дробызгалов. Ибо за
его работой наблюдало много глаз,  а  стальные  руки  парней  в
"Волге" запомнились до дрожи.
     Успокаивало  Евгения, что, пусть косвенно, а сквитается он
с проституткой, посадив ее жениха, и не видать им обоим никаких
америк. А поможет в том Мордашка.  Никуда  не  денется.  Выбора
нет.
     С такими размышлениями явился Дробызгалов домой.
     Открыл  двухстворчатую  входную  дверь - перекосившуюся, с
разболтанным  замком  -  ремонтировать  ни  дверь,   ни   замок
Дробызгалов  даже  не  пытался:  грабить  тут было нечего, да и
соседи толклись в квартире день и ночь.
     Тотчас обрушился на Евгения детский гомон, пар от стирки и
жирные кухонные ароматы.
     Соседка Валентина  -  незамужняя  лимитчица,  обремененная
выводком пацанят - все от разных отцов, а рожала она как кошка,
- встретила  Дробызгалова  направленным  визгом в лицо: мол, не
дает покоя телефон!
     - Безобразие! - орала она, перемешивая  редкие  пристойные
слова с обилием отборного мата. - Замотали! День и ночь!
     Дробызгалов  всмотрелся  в  ее  оплывшую физиономию. Хотел
заметить, что, в отличие от нее, неизвестно на  какие  средства
существующую,   он   работает   день   и   ночь  и  звонят  ему
исключительно  по  делу,  серьезные  люди,  а   не   сексуально
озабоченные  хахали,  но - промолчал, сил не нашлось. Свинцовая
апатия.
     Учуяв расслабленное состояние Дробызгалова, вторая соседка
- старуха,  провонявшая  всю  квартиру  какими-то  полутрупными
запахами, скользнула в свою протухшую комнатенку, тоже позволив
себе проскрипеть о телефоне и о соседе нечто гнусное.
     - Пошли  вы! - вяло выдохнул Дробызгалов в адрес соседей и
открыл дверь своей комнаты. Жены с ребенком не было - уехали  к
теще. Уже легче!
     С  тоской  он  уселся на стул в маленькой комнате, забитой
мебелью, с бельем на веревках, протянутых от стены  к  стене  -
жена  боялась,  что его закоптят коммунальным кухонным чадом; с
ванночкой для ребенка, хранящейся  на  верху  платяного  шкафа,
холодильником, втиснутым в угол...
     Время  подходило  к  обеду, но так не хотелось тащиться на
кухню, где бегали разномастные Валентинины отпрыски и  слышался
ее  голос,  повествующий  о  нем, Дробызгалове, соседу Панину -
хроническому  алкоголику,  дважды  сидевшему  и  жутко  Евгения
ненавидевшему за принадлежность к милиции.
     Диалог  Валентины  и  Панина  сводился  к  тому,  что всем
Дробызгалов плох и в быту невыносим.  На  кухню  же  -  убогую,
ничейную,  принадлежащую  всем  и  никому  кухню  - Дробызгалов
обычно шел как на казнь.
     Евгений сделал бутерброд, сжевал его мрачно и запил  прямо
из  горлышка  остатками  выдохшегося  "Боржоми",  стоявшего  на
подоконнике по соседству с  чахлым  желтым  алоэ,  над  которым
кружили мошки-дрозофилы.
     Сильный стук потряс хлипкую дверь.
     - Телефон! - заорала соседка. - Опять, твою мать!
     - Заткнись,  стерва!  - в приливе отчаянной ярости взревел
Дробызгалов, выбегая в коридор и хватая  трубку,  свисающую  до
пола, всю в утолщениях изоляции - синей и красной.
     - Женька?  - послышался голос одного из приятелей - клерка
в аппарате больших милицейских властей.  -  Ты  когда  из  норы
своей наконец переселишься?
     - Разве  в  другую  нору,  в могилу, - морщась и прикрывая
ладонью  ухо,  дабы   не   слышать   детского   визга,   молвил
Дробызгалов. - Ты-то как? Хапнул квартирку? Дали?
     - Нет...  У  нас  все  мимо... Как перетасовка штатов - из
других городов кадры прибывают, и весь  фонд  -  им...  Тоже  -
кошмар! Теща, тесть, дети... Вшестером в двух комнатах.
     - Но хоть все свои...
     - Тебе бы таких своих... Ладно. Тут разговор я слышал... Я
из автомата звоню, усекаешь?
     - Та-ак... - похолодел Дробызгалов.
     - Кушают  тебя,  Женя.  Считай,  съели.  Шеф твой. Так что
учти.
     - Выход? - произнес Дробызгалов отрывисто.
     - Какой  еще   выход?!   Там...   беда.   Злоупотребления,
подозрения   на  взяточничество,  человека  своего  провалил...
Держишься пока  на  теневике  этом...  В  общем,  или  проявляй
доблесть  и  находчивость,  или  подавай  рапорт.  Да!  - решай
срочно, а то вызовут к нам и - привет. В комендатуре  наручники
и  в  кепезе...  Система  отработана.  Думай, Женек, взвешивай.
Пока!
     Дробызгалов понуро застыл. Положил нетвердой рукой трубку.
Затем, преисполнившись решимости, оделся и вышел на улицу.
     Он ехал к Мордашке.

     ИЗ ЖИЗНИ АДОЛЬФА БЕРНАЦКОГО

     Наверное, именно по возвращении в Нью-Йорк Алик понял, что
безнадежно постарел...
     Шалили сосуды, скакало давление, ныл  крестец  от  долгого
сидения   в   машине,   к   близорукости   прибавилась  напасть
дальнозоркости и пришлось разориться на сложные двойные  стекла
для очков.
     Вставать чуть свет на таксистскую службу было мукой, а для
самой службы элементарно недоставало сил.
     Изматывало   и   безденежье.   Пришлось   вскоре   продать
прожорливый "линкольн" и приобрести более экономичный "крайслер
нью-йоркер" с японским движком и бортовым  компьютером,  каждый
раз  при  открывании  дверцы механическим голосом приказывающим
застегнуть ремни и говорящим,  если  подчинялись  его  команде,
"спасибо".   Алика  это  умиляло.  Компьютер  также  сообщал  о
неисправностях, возникающих в автомобиле, но иногда ошибался  -
что-то в нем замыкало.
     Сам  по  себе  автомобиль был небольшим, но удобным: салон
обтянут  лайкой,  отделан   карельской   березой,   кресла   на
электроприводе,  цифровая  магнитола... С такой тележкой вполне
можно было устроиться в "Лимузин-сервис", куда Алика  взяли  бы
даже  без спецномера, по дружбе, однако контора располагалась в
глубине  Манхэттена  и  добираться  туда  с  рассветом,  чтобы,
возвратившись  в  полночь  домой,  рухнуть на топчан в подвале,
Адольфу не жаждалось.
     Устроился в "Кар-сервис"* на Брайтоне, на подхвате. Работа
шла слабенько, выходило от тридцати до  пятидесяти  долларов  в
день,  "крайслер"  барахлил,  а  ремонт  съедал  едва ли не все
заработанное. С любимых сигарет "Салэм" Алик перешел на дешевку
- "Малибу", "Вайсрой", Белэйр", начал выгадывать на еде...
     Единственной удачей был день, когда  в  очередной  раз  на
перешейке  подземки  "Бруклин  -  Манхэттен" прорвало подводный
туннель и публику пришлось  перевозить  на  машинах  в  ударном
порядке.  Народ  "голосовал"  на  тротуарах, как в России, Алик
снимал по четыре пассажира  за  раз  и  заработал  в  тот  день
пятьсот  зеленых,  но  затем  от перенапряжения не мог встать с
дивана неделю, так что в итоге все равно получилось кисловато.

     ----------------------------------------------------
     *  -  Служба  второразрядного   такси,   вызываемоего   по
телефону.

     Начавшаяся  перестройка  открыла  Алику  дорогу  назад,  в
Россию,  многие  неудачники  уже  отчалили  туда,  подумывал  и
Адольф: ведь там старая мама, квартира, а вдруг и заработает он
чуть-чуть,   обменяет   зеленые  на  деревянные  по  громадному
коэффициенту, что здесь, на  Брайтоне,  проще  простого:  здесь
отдаст,  там  получит  или  наоборот...  А  уж  коэффициент  на
Брайтоне самый высокий, тут рады лишь  бы  как  обменять,  дабы
заполучить  реальные деньги, а не те, прошлые, мики-маус-мани -
игрушечные...
     Так   размышлял   Алик,   копаясь   в   багажнике   своего
"крайслера",  когда  почувствовал неожиданно настойчивую боль в
ногах чуть выше колен и сообразил, что  к  бамперу  собственной
машины   придавливает  его  бампер  машины  иной,  придавливает
планомерно и беспощадно.
     Боль стала невыносимой,  Алик  заорал  что  есть  мочи,  и
водитель,  неудачно  парковавший грузовик, подал вперед. Адольф
грохнулся на асфальт, хватая ртом воздух.
     Грузовик принадлежал богатой компании  "Пепсико",  и  Алик
смело подал на компанию в суд.
     Два  Аликина  синяка  обошлись  капиталистам  в  сто тысяч
долларов, но  половину  суммы  забрал  адвокат,  не  без  труда
выигравший процесс, ибо юристы компании выдвинули версию, будто
мистер Бернацкий подставился под грузовик с умыслом.
     Алик,   тряся   на   суде   костылями,  бросал  в  сторону
враждебного адвоката испепеляющие взоры и  русские  нецензурные
слова, чем, видимо, убедил судью в своей правоте.
     Костыли,  говоря  по правде, были использованы так, театра
ради, посоветовали умные люди.
     Пятьдесят  тысяч  для   среднего   нормально   работающего
американца   -   сумма,   ничего   принципиально   в  жизни  не
определяющая, однако для Алика -  богатство.  Пять  тысяч  было
пропито   на   радостях   в  течение  недели.  Бары,  казино  в
Атлантик-Сити, распутные жизнерадостные  девочки,  прогулки  на
яхте в океан...
     Вылечив  очередную  легкую венерическую болезнь, Бернацкий
призадумался. Можно было выбраться из подвала, снять  приличную
квартиру,  пожить  широко,  однако  Алик рассудил иначе. Подвал
экономил едва ли не полтысячи  долларов  в  месяц,  от  загулов
Адольф уже подустал, а вот найти бы стабильную работенку...
     Друг  Фима,  приютивший  когда-то Алика в Сан-Франциско, а
ныне в Нью-Йорке, предложил подрабатывать у  него  в  страховом
агентстве   -  охмурять  клиентов,  работающих  за  наличные  и
уклоняющихся от налогов: дескать, вложи под проценты деньги  из
чулка   в   страхование  по  специальной  программе  и  отмоешь
заработок с выгодой...
     Однако Алик с трудом уяснял детали  сложного  бизнеса,  от
его английского произношения шарахались, оставалось попробовать
удачи  на  русскоязычном  Брайтоне,  но  Брайтон Фима охватывал
самостоятельно и конкуренции бы не потерпел.
     На некоторое время Алик устроился  в  похоронном  бюро  по
доставке   цветов  и  веночков,  но  бюро  прогорало,  зарплата
выплачивалась нерегулярно, и Алик, заявив хозяину,  что  он  не
волонтер,  бесплатно  уже  коммунизм  в  отдельно взятой стране
отстроил, уволился.
     После  трудился  инструктором  по  вождению  автомобиля  в
подпольной  школе  у  оборотистого  паренька  Леши,  катался на
стареньком "стэйшнвагене"* по  тихим  улочкам  Манхэттен-Бич  с
новоприбывшими   эмигрантами   и,   с  тоской  глядя  на  часы,
командовал  им:  разворот  в  три  приема,   парковка,   полная
остановка...
     Пятьдесят  долларов  в  день  зарабатывалось стабильно, но
работа отличалась удручающим однообразием  и  к  тому  же  дико
Алика унижала.
     Эти  новоприбывшие,  платившие  Бернацкому  свои последние
гроши из  пособий,  напористо  входили  в  суету  эмигрантского
бытия,  входили  с энтузиазмом и верой, а он уже пережил все их
будущие взлеты  и  разочарования  и  презирал  это  их  будущее
потенциальных    лавочников,   таксистов   и   микроскопических
служащих,  обретающихся  на   задворках   сытой   Амери   и   и
довольствующихся крохами.
     Алик  крепко  уяснил  истину: Америка - для американцев. А
американцем можешь быть лишь родившись в  Америке.  Исключения,
конечно,  существовали.  Но  редчайшие  из талантливых и умелых
завоевывали себе имена, авторитеты, серьезные деньги.
     В болоте же Брайтона в основном жили караси. Некоторые  из
карасей  -  зубастые,  однако с мозгами, интеллектом и реакцией
все-таки карасиными. До щук и акул, резвящихся в  чистых  водах
крупного бизнеса, всем им было далече.

     ----------------
     * - Пикап (амер.)

     Сравнивая  свое  советское  и  американское существование,
Алик пришел к мысли, что там, в  Союзе,  для  него,  да  и  для
многих из перебежчиков, все-таки лучше. Дешевое жилье, всеобщая
нищета,  бездумье...  В  Стране  Советов  можно  было всю жизнь
пролежать на диване, нигде не  работая,  и  -  не  пропадешь...
Главное  - не высовываться. Вновь стукнуло в голове: вернуться!
Приехать в родной  Свердловск  с  кучей  барахла  и  сувениров,
деньги  обменять  по  спекулятивному  курсу  -  миллион  будет!
Продукты  с  рынка,  хорошая  машина,  девочки...  И  ведь  все
реально! Не зря же он страдал в Америке...
     Однако  газета  "Новое  русское  слово" каждодневно пугала
страшными условиями  тамошней  жизни,  возрастающей  юдофобией,
неотвратимостью прихода к власти "твердой руки"...
     Останется  тысяч  тридцать  -  слиняю, читая прессу, решил
Алик.  Нет...  двадцать.  Все   равно   хватит!   Двадцать   на
двадцать... Да почти полмиллиона!
     Будучи  оператором, получая чуть более сотни в месяц, он и
думать о таких цифрах не мог, а ведь хватало, жил, даже гулял и
развлекался... А уж тут-то никакая инфляция не страшна, лишь бы
здоровья хватило...
     Алик послал маме письмо: готовься прислать гостевой вызов,
жажду узреть свою замечательную родину.
     Затем совершил вояж  за  визовыми  анкетами  в  Вашингтон,
заполнив   их   тут  же,  в  автомобиле,  и  вернув  сотруднице
консульства.
     Через месяц анкеты отбыли почтой в СССР, к  маме,  которая
по  версии,  изложенной  судье  в Сан-Франциско, давно почила в
бозе.
     Старушке  надлежало  сходить  в  ОВИР,  заполнить  бумаги,
прождать  месяцы  и,  получив наконец разрешение на въезд сына,
отправить соответствующую  бумагу