Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
я была бы
достойной застегивать пряжку на ее туфле; он сидел в одиночестве перед ее
портретом и плакал; а потом, вытерев слезы, шел к своей Вальмоден и
разговаривал с ней. 25 октября 1760 года, на семьдесят седьмом году его
жизни и тридцать четвертом году царствования, паж, как обычно, понес ему
утром чашку монаршего шоколада и вдруг видит: его величество
благочестивейший и всемилостивейший король лежит на полу мертвый! Побежали и
привели мадам Вальмоден; но и мадам Вальмоден не смогла пробудить его.
Святейшее величество был бездыханен. Король умер - боже храни короля! Но
сначала, разумеется, поэты и священники картинно оплакивали того, который
умер. Вот вам немудрящий образчик виршей, в которых один священнослужитель
выразил свои чувства по поводу кончины славного героя, - вы вольны над ними
смеяться, или плакать, как вам заблагорассудится;
При нем свелись раздоры к одному:
Кто будет ревностней служить ему.
В прекрасном внуке возродился он -
Как дед, сей отрок к славе устремлен.
Его всему тому учила мать,
Чем сердце возвышать и умягчать.
Он деда все достоинства обрел,
Чтоб вящим блеском воссиял престол;
Все королю дарил наш дольний край -
Даст большее блаженство только рай!
Будь он добр и справедлив, праведен и мудр - разве мог бы поэт сказать
больше? Этот же самый священнослужитель явился и пролил слезы над могилой,
когда там сидела мадам Вальмоден, и заверил ее, что дорогой усопший вознесен
на небо. Человек прожил жизнь, лишенную достоинства, чуждый просвещению и
морали; он запятнал великое общество дурным примером; как в юности, так и в
зрелых годах, и на склоне жизни, был груб и чувствен и управляем низменными
страстями, - а мистер Портеус, впоследствии милорд епископ Портеус,
утверждает, что земля недостаточно хороша для такого человека и единственно
подходящее для него место - это небеса! Браво, Портеус! Скромный священник,
проливший слезы в память Георга II, получил от Георга III батистовые рукава
епископа. Читают ли люди в настоящее время его стихи и проповеди, -
затрудняюсь сказать.
^TГеорг III^U
Теперь нам за каких-то шестьдесят минут надо окинуть взором период в
целых шестьдесят лет. Одно только перечисление видных фигур той долгой эпохи
заняло бы все отведенное нам время, а чтобы извлечь мораль, не осталось бы
ни мгновенья. За эти годы Англии предстояло пережить восстание американских
колоний; смириться с их победой и отпадением; содрогнуться от взрыва вулкана
Французской революции; схватиться не на жизнь, а на смерть с могучим
противником - Наполеоном; и долго переводить дух и приходить в себя, когда
окончилась великая битва. Старое общество с его придворным великолепием
должно было уйти в прошлое; предстояло явиться и исчезнуть новым поколениям
государственных деятелей - вслед за Чатемом сойдет в могилу Питт; слава
Нельсона и Веллингтона затмит память о Годнее и Вулфе; поумирают старые
поэты, связавшие нас с временами королевы Анны; умрет Джонсон, ему на смену
придут Скотт и Байрон; мир восхитит Гаррик своим ослепительным драматическим
гением, и Кин, неожиданно объявившись на подмостках, завоюет театр. Будет
изобретен паровой двигатель; в разных странах обезглавят, изгонят, свергнут
и вновь возведут на престол королей, Наполеон окажется лишь небольшим
эпизодом, - но во все эти бурные, переменчивые времена будет жить Георг III,
проходя вместе со своим народом через революции мысли, общества,
государственного устройства, и, переживя прошлое, достигнет мира наших дней.
Когда я впервые увидел Англию, она была в трауре в связи с кончиной
юной принцессы Шарлотты, этой надежды империи. Меня привезли ребенком из
Индии, по дороге наш корабль останавливался у одного острова, и мой черный
слуга повел меня гулять по каменным грядам и откосам, а под конец мы вышли к
ограде сада, за которой прохаживался человек. "Вот он! - сказал мой
чернокожий ментор. - Это Бонапарт. Он каждый день поедает трех овец и всех
детишек, которые попадут к нему в лапы!" В британских доминионах было немало
людей, относившихся к корсиканскому чудовищу с таким же ужасом, как этот
слуга из Калькутты.
Помню я и то, как в сопровождении этого же телохранителя разглядывал
сквозь колоннаду Карлтон-Хауса обиталище великого принца-регента. Как сейчас
вижу караул, вышагивающий перед воротами дворца. Какого дворца? Он исчез так
же бесследно, как дворец Навуходоносора. От него осталось одно название.
Куда подевались гвардейцы-стражи, отдававшие честь при выезде и въезде
королевской колесницы? Колесницы вместе с монаршими седоками укатили в
царство Плутона; рослые гвардейцы, маршируя, ушли в ночь, и дробь их
барабанов отдается под сводами Аида. Где прежде стоял дворец, теперь
резвятся сотни детей на широких террасах Сент-Джеймского парка. Серьезные
джентльмены пьют чай в клубе "Атенеум"; а старые бывалые воины занимают
Объединенный армейский клуб напротив. Пэл-Мэл стала теперь большой биржей
лондонского общества - ярмаркой новостей, политики, слухов, сплетен, - так
сказать, английским форумом, где граждане обсуждают известия из Крыма,
последнюю речь лорда Дерби или шаги, предпринятые лордом Джоном. А для
некоторых стариков, чьи мысли витают скорее в прошлом, нежели в настоящем,
она еще и памятник былых времен и ушедших людей, - наша Пальмира. Вот здесь,
на этом самом месте, "Том-Десять Тысяч" был убит людьми Кенигсмарка. Вон в
том большом кирпичном доме жил Гейнсборо, и еще - "Куллоденский" Камберленд,
дядя Георга III. А это - дворец Сары Мальборо в том самом виде, каким он
был, когда его занимала сия прославленная фурия. В номере двадцать пятом жил
Вальтер Скотт; а в доме, который значится теперь под номером семьдесят
девять и вмещает Общество по распространению слова божия в дальних странах,
проживала миссис Элинор Гвинн, комедиантка. Как часто из-под той арки
выплывал портшез королевы Каролины! Кто только не проходил по этой улице за
время царствования Георгов! Она видела коляски Уолпола и Чатема; видела
Фокса, Гиббона, Шеридана, направляющихся к Бруксу; и величественного Уильяма
Питта об руку с Дандесом; видела, как Хэнгер и Том Шеридан бредут из пивной
Рэгетта; как Байрон, прихрамывая, спешит к Уотьеру; как Свифт, гуляя,
сворачивает с Бери-стрит и с ним - мистер Аддисон и Дик Стиль, оба,
наверное, слегка навеселе; как скачут вихрем по мостовой принц Уэльский и
терцог Йорк; как, постояв перед книжной лавкой Додели, бредет доктор
Джонсон, пересчитывая уличные тумбы; как вскакивает в карету Хорри Уолпол,
купив у Кристи дорогую безделушку; а Джордж Селвин заходит к Уайту.
. В опубликованной переписке Джорджа Селвина мы находим письма, отнюдь
не столь блестящие и остроумные, как у Уолпола, или беспощадно язвительные,
как у Гар-вея, но в своем роде не менее интересные и даже более
содержательные, поскольку писаны они самыми разными людьми. Мы как бы слышим
в них несколько голосов, и притом более естественных, чем франтовская
фистула Хо-реса или зловещий шепоток Споруса. Когда читаешь переписку
Селвина - когда рассматриваешь прекрасные картины Рейнольдса, изображающие
те великолепные времена и вольные нравы, - словно слышишь голос умершей
эпохи, дружный смех и хор восклицаний; тост, произнесенный над полными
бокалами; гул толпы на скачках или вкруг ломберных столов; смелую шутку,
сказанную на радость веселой, изящной даме. Ах, что это были за изящные
дамы, выслушивавшие и сами отпускавшие такие грубые шутки, что за важные с
ними были господа!
Боюсь, что это детище прошлой эпохи, важный господин, почти, исчез
теперь с лица земли, он вымирает, подобно бобру и американскому индейцу. У
нас не может быть больше важных господ, поскольку мы не в состоянии создать
для них такого общества, в котором они существовали. Простой народ им больше
не подчиняется; паразиты утратили былое подобострастие; дети больше не
испрашивают на коленях родительского благословения, домашние священники не
читают после трапезы молитв и не удаляются из-за стола до появления пудинга;
слуги не приговаривают на каждом слове: "ваша честь" и "ваша милость";
торговцы не снимают шляп, когда важный господин проходит мимо; и в прихожих
у важных господ не просиживают часами романисты и стихотворцы, которые
принесли с собой пространные посвящения и надеются получить за них от его
сиятельства пять гиней. Во дни, когда существовали важные господа, секретари
государственного секретаря мистера Питта не смели сидеть в его присутствии;
но сам мистер Питт, в свою очередь, опускался на свои подагрические колени
перед Георгом II; а лорд Чатем прослезился от благодарности и почтительного
восторга, когда Георг III сказал ему несколько ласковых слов, - такой трепет
внушало людям представление о монархе и так велико было значение
общественных различий. Вообразите сэра Джона Рассела или лорда Паль-мерстона
на коленях внимающими словам монарха или проливающими слезы оттого, что
принц Альберт сказал им любезность!
При воцарении Георга III патриции еще были в зените. Их превосходство
признавалось обществом, и они сами принимали это как должное. Им доставались
по наследству не только титулы, земельные владения и места в палате лордов,
но даже места в палате общин. Для них имелись в изобилии доходные
государственные должности, и не только их, но и прямые подачки от
правительства размерами в пятьсот фунтов члены палаты общин принимали,
нисколько не смущаясь. Фокс вошел в парламент двадцати лет; Питт - при
достижении совершеннолетия; его отец - немногим старше. Да, то были хорошие
времена для патрициев. И трудно их винить за то, что они пользовались -
порой неумеренно - выгодами политики и удовольствиями светской жизни.
Читая письма к Селвину, мы знакомимся с целым миром этих вымерших
важных господ и получаем прелюбопытную возможность наблюдать жизнь, которую,
мне кажется, почти не описывали романисты того времени. Для Смоллетта и даже
для Фильдинга лорд - это лорд, роскошный мужчина с голубой лентой, с
огромной звездой на груди, в кресле с гербом на спинке, принимающий
поклонение простого люда. Ричардсон, человек более низкого рождения, чем эти
двое, сам признавал, что плохо знает обычаи аристократов, и просил миссис
Доннеллан, даму из высшего света, прочитать роман о сэре Чарльзе Грандисоне
со специальной целью указать автору на все допущенные им в этом отношении
погрешности. Миссис Доннеллан нашла столько ошибок, что Ричардсон изменился
в лице, захлопнул книгу и сказал, что лучше всего будет бросить ее в огонь.
У Селвина же мы видим настоящих, подлинных обитателей света, каким он был в
начале царствования Георга III. Можем последовать за ними в новый клуб
"Олмэк" или отправиться с ними в путешествие по Европе, а можем наблюдать их
не в публичных местах, а в их собственном загородном доме, в узком кругу
родных и друзей. Вот они, всей компанией: остроумцы и кутилы; одни -
неисправимые прожигатели жизни, другие раскаиваются, но потом вновь
предаются пороку; вот очаровательные женщины; паразиты; кроткие священники;
подхалимы. Эти прелестные создания, которыми мы восхищаемся на портретах
Рейнольдса, которые спокойно и любезно улыбаются нам с его полотен; эти
роскошные господа, которые делали нам честь управлять нами, получали в
наследство избирательные округа, предавались праздности на правительственной
службе и непринужденно отправляли в кружевной карман камзола жалованье от
лорда Норта, - мы узнаем их всех, слышим их смех, разговоры, читаем об их
любовных похождениях, ссорах, интригах, долгах, дуэлях, разводах; и если
вчитаемся, сможем представить себе их как живых. Можем побывать на свадьбе
герцога Гамильтона и увидеть, как он обручается кольцом от занавески;
бросить взгляд на смертное ложе его несчастной свояченицы; послушать, как
Фокс бранится за картами, а Марч выкрикивает ставки в Ньюмаркете; можем
представить себе, как Бергойн отправляется в поход на завоевание Америки, а
после разгрома возвращается к себе в клуб, заметно поутратив спеси. Вот
молодой король завершает туалет перед малым дворцовым приемом, подробно
расспрашивая про всех присутствующих. Понаблюдаем высшее общество и
полусвет; увидим свалку перед оперным театром, куда рвутся, чтобы лицезреть
Виолетту или Дзамперини; поглядим франтов и модных дам в портшезах,
собирающихся на маскарад или к мадам Корнелис; толпу зевак на Друри-Лейн,
спешащих увидеть труп несчастной мисс Рэй, которую застрелил из пистолета
пастор Хэкмен; а можем заглянуть в Ньюгетскуго тюрьму, где злосчастный
мистер Раис, фальшивомонетчик, ожидает конца и последнего ужина. "Не велика
разница, под каким соусом подавать ему дичь, - говорит один тюремщик
другому, - все равно его утром повесят". - "Так-то оно так, - отвечает
второй, - но с ним будет ужинать тюремный священник, а он страсть как
придирчив и любит, чтобы масло было растоплено в самую меру".
У Селвина есть домашний священник и паразит, некто доктор Уорнер -
фигуры ярче не найти ни у Плавта, ни у Бена Джонсона, ни у Хогарта. В
многочисленных письмах он рисует нам штрих за штрихом свой собственный
портрет, и теперь, когда оригинала больше нет на свете, присмотреться к
этому портрету отнюдь небезынтересно; низкие удовольствия и грубые забавы,
которым он предавался, все окончены; вместо нарумяненных лиц, в которые он
подобострастно заглядывал, остались лишь голые кости; и важные господа, чьи
стопы он лобызал, все давно в гробу. Этот почтенный клирик считает нужным
уведомить нас, что в бога, им проповедуемого, не верит нисколько, но что он,
слава тебе господи, все же не отпетый негодяй, как какой-нибудь судейский
крючок. Он выполняет поручения мистера Селвина, поручения любого характера,
и, по его собственным словам, гордится этой должностью. Еще он прислуживает
герцогу Куинсберри и обменивается с этим вельможей забавными историйками.
Вернувшись домой, как он выражается, "после трудного дня панихид и крестин",
он сначала пишет письмо своему патрону, а потом садится за вист и за ужин из
дичи. Он упивается воспоминаниями о бычьем языке и бургундском вине, этот
бойкий, жизнерадостный приживал, который лижет сапоги хозяина со смехом и
смаком, - господская вакса ему так же по вкусу, как лучший кларет из
погребов герцога Куинсберри. Сальными тубами он то и дело цитирует Рабле и
Горация. Он невыразимо подл и необыкновенно весел; и втайне еще чувствителен
и мягкосердечен - эдакий добродушный раб, а не озлобленный блюдолиз. Джесс
пишет, что он "пользуется любовью у прихожан часовни в Лонг-Акре благодаря
приятному, мужественному и красочному слогу своих проповедей". Быть может,
вероломство заразно, быть может, порок носился тогда в воздухе? Молодого
короля, человека высокой нравственности и бесспорного благочестия, окружало
самое развратное придворное общество, какое знала эта страна. Дурные нравы
Георга II принесли свои плоды в первые годы царствования Георга III, подобно
тому как позднее его собственный добрый пример, - умеренность во всем,
непритязательность и простота и богобоязненный образ жизни, - хочется верить
мне, немало способствовали исправлению нравов и очищению всей нации.
Следующим после Уорнера интересным корреспондентом Селвина был граф
Карлейль, дед любезного аристократа, ныне занимающего пост вице-короля
Ирландии. Дед тоже был ирландским вице-королем, до этого - казначеем
королевского дома, а в 1778 году - главным комиссаром по взысканию,
обсуждению и принятию мер, долженствовавших смирить беспорядки в колониях,
плантациях и владениях Его Величества в Северной Америке. Вы можете
ознакомиться с манифестами его сиятельства, полистав "Нью-йоркскую
королевскую газету". Потом, так и не усмирив колоний, он возвратился в
Англию, и очень скоро после этого "Нью-йоркская королевская газета"
почему-то прекратила существование.
Этот добрый, умный, порядочный, изящно воспитанный лорд Карлейль был
одним из тех английских важных господ, которых едва не погубили роскошные
нравы, царившие тогда в великосветском английском обществе. Разгул этот был
поистине ужасен. После заключения мира английская аристократия хлынула в
Европу; она танцевала, играла на скачках и в карты при всех королевских
дворах. Она отвешивала поклоны в Версале; прогуливала лошадей на полях
Саблона, близ Парижа, и заложила там начало англомании; она вывозила из Рима
и Флоренции несчетное число картин и мраморных статуй; она разорялась на
строительстве дворцов и галерей, предназначенных для размещения этих
сокровищ; она импортировала певиц и танцовщиц из всех оперных театров
Европы, и сиятельные лорды изводили на них тысячи и тысячи, предоставляя
своим честным женам и детям чахнуть в пустынных загородных замках.
Помимо лондонского великосветского общества, существовало в те дни еще
и другое, непризнанное светское общество, расточительное сверх всякой меры,
поглощенное погоней за удовольствиями, занятое балами, картами, вином и
певицами; с настоящим светом оно сталкивалось в общественных местах - во
всяких Раниле, Воксхоллах и Ридотто, о коих без конца твердят авторы старых
романов, - стремясь перещеголять настоящих светских львов и львиц блеском,
роскошью и красотой. Когда, например, однажды знаменитая мисс Ганнинг
посетила в качестве леди Ковентри Париж, рассчитывая вызвать там своей
красотой такие же восторги, как и у себя в Англии, ей пришлось обратиться в
бегство перед другой англичанкой, которая в глазах парижан оказалась
прекраснее ее и ее сестры. То была некая миссис Питт, она заняла в опере
ложу как раз напротив графини и затмила ее сиятельство своей красотой.
Партер громко провозгласил ее "настоящим английским ангелом", после чего
леди Ковентри оставалось только в сердцах покинуть Париж. Бедняжка вскоре
умерла; у нее открылась чахотка, течение которой, как говорят, было ускорено
действием белил и румян, коими она совершенствовала злосчастную свою
красоту. (Вообще, представляя себе европейских красавиц той эпохи, следует
помнить, что их лица сплошь покрыты слоем краски.). После себя она оставила
двух дочерей, к которым Джордж Селвин был очень привязан (его любовь к
маленьким детям удивительна), и в его переписке они подробно и трогательно
описаны: вот они в детской, где темпераментная леди Фанни, проигрывая,
швыряет свои карты прямо в лицо леди Мэри и где маленькие заговорщицы
обсуждают между собой, как им встретить мачеху, которую их папаша вскоре
привел в дом. С мачехой они поладили очень хорошо, она была к ним добра; и
они выросли, и обе вышли замуж, и обе потом оказались в разводе, бедняжки?
Бедная их размалеванная маменька, бедное великосветское общество,
отвратительное в своих радостях, в своих любовных похождениях, в своем
разгуле.
А что до лорда Главного Комиссара, то мы вполне можем себе позволить
повести о нем речь, ибо хоть он и был никудышным и невоздержанным комиссаром
в Америке, хоть он и разорил родовое имение, хоть он игра