ичтоженная
фабриками и заводами, где человек составляет только часть  огромной  машины,
совершенно уже не воспринимала чувства сострадания. Ребенка  он  даже  и  за
человека не считал. Посмотрев  в  пыльную,  затхлую  и  темную  пустоту  под
крышей, где на жерди возилась какая-то птица, Васька медлительно, с чувством
сплюнул, а потом заснул.
     Куприян же долго ворочался на сене. Ему  было  и  неловко  от  мокрого,
липнущего к плечам платья,  и  нехорошо  от  дум,  в  которых  первое  место
занимало всеподавляющее чувство одиночества и тяжелое, тупое  недоумение  от
тщетного желания  уяснить  себе  жизнь,  вставшую  перед  ним  непонятным  и
страшным вопросом.
     Потом армяк согрелся в сухом сене, и изморенный Куприян задремал.
     Серое утро пробралось в широкие щели и осветило пыльным молочным светом
две спящие фигуры самых грозных конокрадов округи.
     Куприян спал, вытянувшись на  спине,  и  его  чернобородое,  скуластое,
крепкое лицо было по-мужицки серьезно и неподвижно; дышал он тяжело и ровно,
широко работая грудью. Васька спал, свернувшись калачиком,  поджав  длинные,
худые ноги в прорванных портках и положив руку под голову. Его безбородое  и
безусое худое лицо мертвенно неподвижно и при  слабом  свете  утра  казалось
земляным; дышал он нервно, со  свистом  и  прихлипыванием;  тонкая  шея  его
вытягивалась и веки слегка вздрагивали,  как  у  человека,  готового  всякую
минуту вскочить и бежать.
     На деревне пели петухи сиплыми, простуженными голосами; а за  ригой,  -
за мокрым, покрытым сухим обломанным камышом болотом  тянулись  безотрадные,
серые мокрые поля. Над ними плыли серые тяжелые  тучи  и  моросилась  жидкая
завеса дождя.

III

     Васька сказал Куприяну неправду: Егор Шибаев ничего не знал  до  самого
возвращения домой.
     За пять лет солдатчины Егор Шибаев совершенно отвык от жены, но тем  не
менее хорошо помнил, что в деревне у него осталась жена,  и  хотя  сам,  как
всякий солдат, жил с другими женщинами, кухарками и проститутками, он твердо
верил в несокрушимость своих прав над женой. Мысль о  том,  что  жена  может
"забаловать", очень редко приходила ему в голову. Чем  больше  он  натирался
городским лоском, соединенным с нашивками и медалями, тем больше  проникался
уважением к себе, и ему казалось невозможным, чтобы жена  променяла  его  на
простого мужика.
     Вспоминать о жене всегда было ему  приятно,  не  потому,  чтобы  он  ее
любил, а потому, что он  чувствовал  себя  солиднее,  имея  жену  и  дом.  С
посторонними о жене говорил всегда полупрезрительно:  "Бабы,  известно!"  Но
иногда,  в  особенности  когда  получил  унтера,  стал  называть  ее:  "наша
супруга". Любил писать ей письма и писал каждый месяц сам.  Письма  наполнял
поклонами всей деревне  и  в  конце  подписывался:  "Унтер-офицер  такого-то
полка, такого-то баталиона и роты Егор Иванов Шибаев".
     Когда он ехал домой, то нарочно не писал жене, чтобы больше поразить  и
ее и всю деревню неожиданным великолепием своего унтерского вида.
     В городе и солдатчине он совершенно забыл  деревню,  и  его  не  тянуло
туда, но когда поезд двинулся и понесся по  чернеющим  распаханным  полям  с
кучами гнилого навоза и черными грачами, разгуливающими  по  меже,  хорошее,
радостное и оживленное чувство пробудилось у него в душе, и он уже по  целым
часам глядел в окно вагона на бесконечные  серые  равнины,  затянутые  серой
завесой дождя и сливающиеся на горизонте с таким же серым небом.
     Все то грязное,  скверное  и  бестолковое,  что  насадила  ему  в  душу
бессмысленная, непонятная его мужицкому уму и сердцу солдатская жизнь, разом
исчезло, уступив место сначала безотчетно  радостному  настроению  человека,
приближающегося после долгого отсутствия к родным местам, а потом и  деловым
соображениям хозяина-мужика, проснувшегося в нем, несмотря  на  колоссальную
величину той мерзости, разврата и лени, которая насела на него в казармах.
     Чем ближе он подъезжал к  родине,  тем  приятнее  становилось  ему  при
мысли, что он едет не на голое место, а в дом, где есть всякое хозяйственное
обзаведение и жена тоже. Последнюю он вовсе не отделял от первого, и ему  не
приходило в голову, как встретит его жена.
     С возвращением домой у него было  связано  представление  об  удивлении
односельчан, об их любопытных расспросах, о своих хвастливых рассказах и еще
о водке.
     Больше всего его тешило и  занимало,  что  писарь,  старшина  и  прочие
сельские власти, пять лет тому назад сдавшие его, как барана, отупевшего  от
страха и  непонимания  окружающего,  в  рекруты,  теперь  встретят  его  как
равного, потому что он - унтер, заслуженный человек.
     Выйдя  из  вагона  на  станции,  лежавшей  в  десяти  верстах  от  села
Дернового,  Егор  Шибаев  почувствовал  себя  совершенно  дома  и   тут   же
подтянулся, приняв солидный и молодцеватый вид.
     И его радовало, что  это  удается  ему  хорошо  и  что  среди  мужиков,
оборванных, серых и грязных, он имеет вид начальства.
     Между мужиками оказались и его знакомые, в том числе писарь и старшина.
     Писарь Исаев был тот же курчавый, красивый, но заплывший жиром человек,
с маленькими постоянно бегающими глазами и одышкой, одетый в картуз,  пальто
и блестящие резиновые калоши.
     Старшина Головченко, пожилой,  высокий  и  очень  сутуловатый  мужик  с
низким лбом, на котором скобкой были подрезаны волосы, был такой же,  как  и
пять лет тому назад, и так же тупился и сопел носом.
     С ними был еще и третий деревенский мужик с бляхой сотского на груди, с
длинной палкой и суровым, угрюмым лицом.  Егор  Шибаев  знал  его.  Это  был
сильный и пьющий запоем мужик по имени Шпрунь.
     Односельчане сейчас же узнали Егора Шибаева. Писарь воззрился  на  него
и, отдуваясь и улыбаясь, поздоровался с ним, как  образованный  человек,  за
руку.
     Старшина снял картуз и поцеловался  с  ним  три  раза.  Сотский  Шпрунь
поднял шапку, но подойти не посмел. Егор Шибаев,  хотя  мальчиком  и  парнем
часто был бит пьяным Шпрунем, не подошел к нему, думая, что  недостойно  его
звания здороваться с простым мужиком.
     - Какими судьбами? - спросил Шибаев  писаря.  По  делам  больше.  А  вы
окончательно в наши палестины?
     - Да.
     - Ну что же-с? После Питера вам, конечно, все оченно плохо покажется!
     Егор принял значительный вид.
     -  Да  оно  конечно...  то  столица,  а  это,   конечно,   деревня,   -
снисходительно ответил он.
     - Что уж тут, - тяжело, точно сокрушаясь, заметил старшина и вздохнул.
     - Рады, чай, все-таки, что домой прибыли?  -  с  любопытством  и  бегая
глазами по сторонам, спросил писарь.
     - Как водится. Все-таки солдат, хоть там и унтер-офицер  тоже,  человек
военный ни кола ни двора, как говорится, не имеет. А тут  все  в  порядке...
дом, хозяйство.
     - Супруга ваша  здравствует,  -  сообщил  писарь.  Ему  очень  хотелось
сообщить Егору Шибаеву об измене жены, но он не решался.
     - Благодарим вас... Опять же вот  жена,  -  продолжал  Егор  солидно  и
внушительно, - солдатом, конечно, баловаться приходилось... по разным там...
а тут все-таки, какая ни на есть, законная жена.
     - Оно конечно! - согласился писарь, бегая  глазами  по  сторонам  и  не
решаясь сказать то, что ему хотелось.
     Старшина вздохнул и потупился.
     - Одно слово - в гостях хорошо, а дома все лучше! -  сострил  писарь  и
сам коротко и с одышкой засмеялся.
     Егор Шибаев радостно улыбнулся.
     - Что и говорить!
     - Вы, собственно, давно из Дерновой? - спросил
     - Со вчерашнего дня.
     - Что так?
     - Да такое дело вышло... конокрадишки у  нас  завелись...  У  господина
земского начальника лошадь свели... хорошую лошадь... Ну и  подозрение  есть
такое, что из наших же деревенских.
     - Ну? - спросил Егор Шибаев, очень довольный, что писарь посвящает  его
в такие дела, о которых с простым мужиком и говорить бы не стал.
     - Да-с, - вздохнул писарь, - может, помните Куприяна Тесова... вот, что
еще при вас в острог свезли?
     - Помню, как же...
     Писарь подумал и, окончательно решив ничего не  говорить  Егору  о  его
жене, продолжал с одышкой:
     - Бежал, изволите видеть, и так полагают - его рук дело.
     - Такой род у них, - вставил старшина и  тяжело  вздохнул,  потому  что
боялся за свою тройку.
     - Скажите... тэк-с. А каким бы родом мне до Дернового добраться?
     Писарь сообразил, пошевелил толстыми пальцами.
     - Мужичок тут есть наш. Может, тоже помните: Мозявым  прозывается.  Так
он, надо быть, вскорости домой.  Он  муку  привез  господину  Твердохлебову,
начальнику станции...
     Егор Шибаев кивнул головой, хотя совершенно не  знал  этого  начальника
станции.  Но  ему  казалось  почему-то,  что  не  знать  начальника  станции
неприлично для его унтерского и столичного достоинства.
     - Ну, так вот им муку-с... а теперь, надо полагать, и  в  обратный.  Вы
попросите его. Он мужик ничего, хороший мужичок.
     - А где бы мне его?
     - А вот сейчас... Шпрунь, а Шпрунь! - крикнул писарь сотскому,  который
с начала разговора из уважения к начальству отошел.
     - Тут я, - отозвался он густым и хриплым с недавнего перепоя голосом.
     - Ты... найди там Мозявого и спроси, не подвезет ли вот их?..  Это  ваш
сундучок?
     - Мой.
     - Вот их с сундучком. Скажи: я спрашиваю.
     Сотский мрачно повернулся и пошел,  топая  пудовыми  сапогами  и  стуча
палкой. Писарь посмотрел ему вслед.
     - Тоже вот... обстоятельный мужик, а только зашибает.
     - Бывает, - сказал Егор Шибаев.
     Ему было очень лестно, что писарь отзывается при нем о других  мужиках,
как бы не причисляя его, Шибаева, к ним.
     А потому он счел нужным поддержать свое достоинство и,  разгладив  усы,
сказал:
     - Вот у  нас,  в  третьей  роте,  тоже  один  солдатик,  из  цыган  он,
Белокопытин по фамилии, так тоже, ежели трезвый - куда хочешь  его  ткни,  а
напьется и - дрянь человек. Уж его и так, и этак...  А  тоже  обстоятельный,
как следовает быть, по всей форме солдат...
     - Это случается, - согласился теперь писарь.
     В это время старшина кашлянул и раскрыл рот.
     На платформе показался сотский Шпрунь, со своей палкой и бляхой,  а  за
ним, в оборванном азяме, в стоптанных лаптишках - Мозявый.
     - Вот, - сказал сотский, икнул и из уважения к начальству отошел.
     Мозявый поспешно сдернул шапчонку и остановился в трех  шагах  от  них,
вывернув носки и вытянув тонкую черную шею. Слезящимися глазками  он  глядел
на  начальство  с  видом  забитого   животного,   потому   что   Шпрунь   не
заблагорассудил пояснить ему, зачем он  понадобился  начальству,  а  сам  по
себе, по опыту и вкоренившейся привычке, он от начальства добра не ждал.
     Писарь сразу превратился во властное начальство.
     - Эй ты, вот отвезешь их в Дерновое. Ты сейчас?
     - Сею минуту, - поспешно и хрипло, точно слова  с  усилием  выходили  у
него из горла, ответил Мозявый.
     - Сундучок там у них... вот этот самый.
     Мозявый посмотрел на сундучок и заморгал глазами: сундучок был довольно
велик, а лошадь у него была плохая и не кормленная целый день. Мозявому было
жаль своей лошади, но  ослушаться  писаря  он  не  посмел  и  даже  с  видом
готовности засуетился, засунул шапку за пояс и  обхватил  обеими  тонкими  и
корявыми руками сундук, но с трудом только приподнял его. Он засуетился  еще
больше, переложил шапку под мышку и опять ухватился за сундук.
     Шпрунь смотрел на него с явным презрением.
     - Пущай!
     Он оттолкнул Мозявого, взял без всякого усилия сундук и понес. Мозявый,
почесывая спину движениями костлявых лопаток  и  производя  носом  хлипающий
звук, пошел за ним.
     - Тэк-с, - сказал писарь, - вот он вас и доставит.
     -  А  теперь  до  свиданья-с,  -  сказал  Егор  Шибаев,  премного   вам
благодарен.
     - Не за что-с, - возразил писарь,  -  я  всегда  с  моим  удовольствием
приличному человеку всякое одолжение... До  свиданья-с.  Изволите  кланяться
вашей супруге.
     - Очень вам благодарен. До свиданья-с.
     - До свиданья-с.
     Старшина опять ничего не сказал, вздохнул и неловко,  не  сгибая  своих
заскорузлых пальцев, тряхнул руку Шибаева.

IV

     Мозявый ждал, стоя около  своей  телеги,  на  которой  уже  громоздился
сундук.
     Они уселись, и лошаденка, пузатая и шершавая, поплелась вялой рысцой.
     Сначала мимо тянулись железнодорожные пути, груды гнилых  шпал,  ржавых
рельс и бесконечно длинные ряды  товарных  вагонов,  между  которыми,  шипя,
двигался взад и вперед рабочий паровоз и резко бряцал буферами.  Потом  пути
стали реже и пустыннее  и  скоро  слились  в  одну  ровную,  гладкую  ленту,
убегавшую вдаль к горизонту, а по сторонам пошли опять голые, то черные,  то
рыжие поля, с теми же грачами, гуляющими по пахоте, и сухим  чернобыльником,
уныло мотавшимся по меже.
     Мозявый сидел понуро, далеко выдвинув сухие лопатки, и изредка тоненько
причмокивал,  подергивая  голову  лошади  веревочными   вожжами.   Лошаденка
помахивала редким хвостом и трясла ушами.
     И опять душу Егора Шибаева охватило радостное чувство простора.
     Тучи на небе стали разрываться местами; по равнине пробегал  тусклый  и
мимолетный солнечный луч и, скользя по бледной  спине  пузатой  лошаденки  и
рваному армяку Мозявого, ярко золотил их.
     Мозявый чуть-чуть подымал ему навстречу свои подслеповатые,  слезящиеся
глазки и  поводил  худыми  лопатками.  Егору  же  становилось  еще  лучше  и
радостнее и хотелось говорить.
     - Чай, меня не знаешь, дядя? - спросил он.
     Мозявый быстро взглянул на него и поспешно ответил:
     - Признал... как же...
     Потом помолчал и вдруг  прибавил  таким  тоном,  что  видно  было,  как
всецело завладела им эта мысль:
     - А меня драть будут.
     Егор Шибаев поразился и от неожиданности заявления, и от сомнения,  что
такого старого и худого мужика можно драть.
     - За что? - спросил он.
     - Леску, значит... казенного, который...
     Шибаев подумал, что ему, как начальству,  следует  внушить,  и,  приняв
строгий вид, сказал:
     - Как же ты, брат, это?..
     Мозявый быстро повернулся к нему и  вдруг  озлобленно  заговорил  -  не
одним языком, а как-то всем телом, жестикулируя  руками,  плечами  и  тонкой
шеей:
     - А потому, милый человек, невозможно... Землицы нет, а  которая  есть,
та вся одна глина... А у меня их шестеро ртов, не сумлевайся...  Во  как!  А
теперича драть? Да  рази  я  по  дурости?  Ежели  шесть  ртов...  Вот  ты  и
понимай... Изба - одна смехота: ты ее не  подопри  седни,  завтра  она  тебя
задавит, во как! А за это тоже не хвалят нашего брата...
     - И выдерут, чай?
     Мозявый опять весь пришел в движение.
     - За милую душу... вот как! Отдерут, это уж верно. Писарь не сказывал?
     - Нет.
     - Отдерут, - убежденно и как будто грустно подтвердил Мозявый.
     И вдруг хвастливо прибавил:
     - А мне - наплевать.
     Егор Шибаев с достоинством сказал:
     - А разве не стыдно?.. Старый ты мужик...
     Мозявый забегал глазками по сторонам и зашевелился  беспокойно  и  пуще
прежнего.
     - А мне что? Я рази на такое дело их подбивал, что ли? Пущай  дерут  за
милую душу... драли уж...
     - Драли?
     - Известно, - подернул лопатками Мозявый, - исхлестали за  милую  душу.
До сей поры спина-то полосатая... Здорово...
     - И не стыдно? - с любопытством спросил Егор Шибаев, отвыкший в большом
городе от таких грубых и скверных дел.
     Мозявый сгорбился, помолчал, причмокнул на лошадь и нехотя ответил:
     - Не... спервоначалу, как рубаху стали заворачивать, дюже стыдно  было,
а опосля ничего... Чего там стыдно?..
     Мозявый с неудовольствием подернул лопатками и замолчал.
     Егор Шибаев посмотрел ему в спину и недоумевающе ухмыльнулся. Ему  было
странно и то, что Мозявый как будто находил более стыдным дело поровших его,
а уж потом ставил свой стыд; и то, что в городе он видел много очень  дурных
людей, делавших мерзкие и ужасные преступления, - их за это ссылали в тюрьмы
и на каторгу, но не пороли, как этого седого и хлипкого мужика.
     Впрочем, мысли Шибаева долго не могли сосредоточиться на одном.
     За косогором выглянули какие-то жерди, за  ними  сейчас  же  вытянулись
крылья мельницы, а потом и сама  почерневшая,  с  крышей,  поросшей  зеленым
мхом, выглянула мельница. За ней другая, третья, десятая;  некоторые  стояли
неподвижно, некоторые с  легким  скрипом,  доносившимся  до  Егора  Шибаева,
вертели крыльями.
     - Дерновое, - сказал Мозявый.
     Но Шибаев и сам узнал знакомое с детства место,  и  счастливое  чувство
давнуло у него в груди так, что слезы выступили на глазах.
     Петроград с его шумом, скучной и  потому  тяжелой  казарменной  жизнью,
нелепыми парадами и ученьями сразу точно растаял в тумане, а на месте его  и
на  самом  деле  выдвинулось  село   Дерновое,   с   его   белой   церковью,
развалившимися тынами, ощипанными вербами  на  черных  огородах,  с  избами,
похожими издали на кучи  прелого  навоза  и  покрытыми  издерганными  серыми
крышами.
     Тут Егор Шибаев вдруг вспомнил о жене, и совсем не так,  как  вспоминал
раньше. Ему захотелось произвести на нее хорошее  впечатление.  Егор  Шибаев
приободрился, и у него даже сердце застучало и стали дрожать ноги.
     Мимо потянулись  плетни  и  избы  со  своими  мутными  окошками.  Стали
встречаться бабы и мужики. Они останавливались и смотрели  на  Егора,  долго
провожая его глазами, а  потом  шли  по  своему  делу.  Куры  с  кудахтаньем
разлетались с дороги; какая-то мохнатая собачонка, как шарик,  понеслась  за
телегой, но увидела свинью и бросилась за ней.
     Егор Шибаев смотрел на все радостными глазами и все  выглядывал  поверх
головы Мозявого и дуги, не увидит ли где жены.
     Солнце выглянуло на миг и облило ярким  блеском  село,  золотя  грязную
солому и мокрые крыши и сверкая на далеко  видной  новой,  нарядной  вывеске
волостного правления.

V

     Он еще издали узнал свою избу, и она показалась ему  совсем  особенной,
не похожей на другие избы. И ее пыльные, давно  не  беленные  стены,  старый
плетень, растрепанная крыша, покрытая зелеными  лишаями,  все  -  вплоть  до
вороны, сидевшей на заборе, показалось ему точь-в-точь таким же, каким  было
пять лет тому назад, хотя тогда ему и в голову  не  приходило  рассматривать
все все.
     И сейчас же он почувствовал такое нетерпение скорее увидеть  жену,  что
ему стало казаться, будто он только се и хотел видеть и всегда о ней думал.
     Проезжая мимо избы, он радостно и немного даже конфузливо заглянул в ее
крошечные пыльные окна, но ничего, кроме какой-то зеленой бутылки, заткнутой
тряпкой, не увидел.
     - Тпрру... - сказал Мозявый тоненьким  голосом  и  натянул  вожжи,  как
делают эго кучера, лихо подкатывая на горячих конях.
     Взъерошенная лошаденка очень покорно остановилась  и,  расставив  ноги,
тяжело вздохнула, высоко поднимая свои втянутые ребра и раздутый живот.
     - Ишь, дохлая... -  пробормотал  Мозявый,  потому  что  ему  было  жаль
заморенной лошади, и вздохнул таким же тяжелым, покорным и  долгим  вздохом,
как и его лошаденка.
     Егор Шибаев молодецки выскочил  из  телеги,  разминая  сильно  затекшие
ноги, взял без всякого усилия свой сундук и шагнул к калитке.
     - Спасибо, дядя, - буркнул он Мозявому.
     Мозявый посмотрел ему вслед, вздохнул опять и тронул лошадь уже шагом.
     Лошаденка бойко, помахивая головой, пошла  к  дому  и  даже  попыталась
закрутить ощипанным и грязным хвостом.
     - Ишь, дохлая... - повторил Мозявый и приободрился.
     Помахивая кнутом, он мечтал о том, что соберется с деньгами и по  осени
купит новую лошадь, хотя прекрасно знал, что собираться ему не из чего и что
новой лошади он ни в коем случае не купит.
     Но он мечтал об этом всю жизнь.
     Егор Шибаев отворил калитку, повернувшуюся на ржавых петлях  с  тем