тогда останется  только ветер. Он
переживет все -- камень, улицу, даже бессмертную любовь. И в голых кустах он
будет петь утешительные песни над падшими, заснеженными могилами. А  летними
вечерами  он  будет  заигрывать с  цветочками  и  приглашать их  к  танцу --
сегодня, завтра, всегда.
     Он --  первая и  последняя  великая симфония  жизни, и  его  дыхание --
вечная  мелодия,  звучащая  над  колыбелью  и  гробом.  И  в сравнении с его
напевами, громыханием, нашептыванием, грохотом и  свистом все  остальное  --
ничто. Даже смерть -- ибо ветер поет над крестами  и костьми, а где он  поет
-- там жизнь. Ибо цветы подвластны  ему, и они смеются над костлявой смертью
-- цветы и ветер.
     Ветер -- мудр, ибо он стар, как жизнь.
     Ветер -- мудр, ибо он может петь широко и мягко, если захочет.
     Его дыхание -- сила, и нет ничего, чтобы помешало ему.
     Жила одинокая,  разбитая, старая стена,  бывшая  некогда частью дома. А
теперь она стояла шатаясь  и  раздумывала о смысле  своей жизни, и глаза  ее
были пусты.  И,  темная,  она  поднималась  в  небо  --  угрожающе, покорно,
покинуто.
     А когда вечерний ветер взял ее в свои мягкие руки, они тихо качнулась и
вздохнула. Его  объятия были  теплые и мягкие, потому что  стена  постарела,
подряхлела, погрустнела. Ей  так хорошо стало от его объятий, они были такие
мягкие, и она вздохнула еще раз.
     -- Что с тобой? -- нежно спросил юный ветер.
     -- Я одинока. Я бесполезна. Я мертва, -- вздохнула старая стена.
     --  Ах, тебе грустно, потому  что они забыли  тебя. Ты  защищала их всю
жизнь -- их  колыбели, их свадьбы, их гробы. Но они забыли  тебя. Оставь их,
мир неблагодарен, -- юный ветер знал это, ведь он был так мудр.
     --  Да, они забыли меня. Моя жизнь потеряла всякий смысл. О, люди,  они
неблагодарны, -- жаловалась старая стена.
     -- Тогда кончай! -- науськивал ветер.
     -- Почему? -- спросила стена.
     -- Отомсти за себя, -- нашептывал ветер.
     -- Но как? -- допытывалась стена.
     -- Падай! -- сладострастно прошептал он.
     -- Зачем? -- отозвалась она дрожа.
     Тут юный  ветер  чуть-чуть наклонил  стену  вперед,  ее  негибкие кости
затрещали, и она увидела, как в  самом низу, у ног ее, спешили куда-то люди,
неблагодарные  люди.  И когда  она опять увидела людей,  она  задрожала всем
телом, эта старая покинутая стена, и спросила ветер:
     -- Упасть? Разве я могу... упасть?
     -- Ты хочешь? Значит можешь, -- изрек ветер, мудрый, как мир.
     -- Так и быть, попробую, -- вздохнула старая стена.
     -- Падай  же!  --  закричал ветер, и рывком схватил ее в  свои  молодые
руки, и наклонил ее  и прижался  к ней, и  приподнял ее чуть-чуть, и сломал.
Потом он ее оставил, и она упала.
     Она  клонилась все ниже и ниже. Там,  внизу,  копошились неблагодарные,
забывчивые, неверные людишки, которым она сохраняла верность всю свою жизнь.
И когда  она увидела этих людишек -- они были  такие крошечные и так усердно
копошились, --  она забыла о ненависти и мести. Ведь, в сущности, она любила
людей -- копошащихся, крошечных. И ей стало жаль их, и в последнее мгновение
ей захотелось подняться.
     Но ветер был начеку. И он дал пинка старой дряхлой стене, и она, скрипя
и визжа, грохнулась на улицу.
     Она убила пожилую женщину, и двух  детей, и молодого человека,  который
только  что  вернулся  домой с  войны.  Она  громко  вскрикнула,  умирающая,
разбитая, старая стена и,  в  последний  раз надтреснуто  вздохнув, спросила
ветер:
     -- Зачем? Зачем ты это сделал? Я же любила их!
     Но ветер засмеялся, когда стене пришел конец. В нем  бурлили силы, и он
был полон древней  мудрости. Он смеялся  над жизнью, он ведь знал, что так и
должно было случиться. И у него, у древнего юного ветра, не было сердца.
     Но он  мог  быть  мягким, если хотел. И он  стал  навевать своим пением
вечный сон стене, которая умерла, вздыхая, потому что убила четырех человек.
     Но вот он, юный ветер, уже опять смеется, ибо он переживет все: камень,
улицу, даже бессмертную любовь.
-==Маргерит==-
     Перевод А. Студенецкого
     Она не  была  красива. Но  ей  было семнадцать и я ее любил.  Я вправду
любил  ее.  Руки  у нее  всегда  были  холодные,  потому что  у нее  не было
перчаток.  Матери  своей она не знала, а про отца говорила:  "Он свинья".  А
родилась она в Лионе.
     Однажды вечером она сказала:
     -- Если  мир полетит  ко всем чертям, mais je  ne crois pas  (1), давай
снимем  комнату и  будем пить шианс и слушать  музыку. А потом откроем газ и
будем целоваться, пока  не  умрем. Я хочу умереть вместе с моим  любимым, ah
oui! (2)
     Иногда  она  еще  называла меня  mon  petit  chou  (3).  Мой  маленький
кочанчик.
     Однажды мы сидели  в кафе.  Петушиные трели  кларнета  долетали  в  наш
уголок.  Голос певицы выводил чувственные синкопы.  Наши  колени, найдя друг
друга,   уже  не  могли  успокоится.   Наши  взгляды  встретились.  Маргерит
засмеялась, а мне  от  этого  стало как-то грустно. Она тотчас это заметила.
Мне подумалось -- слишком уж юная была  у нее  улыбка, -- что когда-нибудь и
она превратится  в  старуху. Но я сказал, что просто испугался:  а вдруг все
кончится? Тут она опять рассмеялась, но уже по-другому -- тихо:
     -- Пойдем отсюда.
     Музыка так  уютно мурлыкала, что на  улице мы  сразу  замерзли,  и  нам
оставалось  только целоваться. А потом еще  эти синкопы. И  эта  нахлынувшая
грусть.
     Нам помешали. Это был лейтенант  без лица. Нос,  рот, глаза -- все было
на месте, а лица не было. Но  зато была красивая униформа, и он полагал, что
мы  не можем  так  вот,  среди  бела  дня  (это  обстоятельство он  особенно
подчеркнул) целоваться на улице.
     Я выпрямился, всем своим видом показывая, что он прав. Но он не уходил.
     Маргерит рассвирепела.
     -- Не можем? О, еще как можем! Не правда ли, мы можем?
     Она глядела на меня.
     А я не  знал, как быть, а этот, в униформе, все не уходил. Я испугался,
как бы он чего не заметил, потому что Маргерит очень уж разбушевалась.
     --  Слушайте,  вы!  Тоже мне мужчина!  Вот уж вам-то  я  бы не подарила
поцелуя даже в темную ночь! О нет!
     Тогда он ушел. Я  ликовал. Я  ужасно боялся, как бы он не заметил,  что
Маргерит француженка. Но офицеры далеко не всегда все замечают.
     А потом мы опять целовались.
     Как-то раз мы повздорили.
     Мы сидели в кино. На экране маршировали парижские пожарные.  У  них был
юбилей. Маршировали они  на  редкость  комично.  Ну,  я  и засмеялся.  А  не
следовало бы. Маргерит  встала  и пересела  на другое место.  Я  понял,  что
оскорбил ее. С полчаса она  сидела одна. Потом  я не  выдержал.  Кинозал был
пуст, и я незаметно подкрался к ней сзади.
     --  Я  люблю  тебя.  Люблю твои  волосы,  люблю  твой голос,  когда  ты
говоришь:  "Mon  petit chou". Люблю, как ты коверкаешь немецкие слова, люблю
все чужое в тебе. И твои руки, Маргерит!
     И я  подумал, что, быть может, потому завораживает нас очарование всего
чужеземного, что нам приятно как бы заново открывать давно знакомое.
     Когда мы  вышли  из кино,  Маргерит  попросила у  меня мою трубку.  Она
закурила, и ее стало мутить. Но она просто захотела  доказать мне, что любит
меня теперь еще сильнее.
     Мы стояли у реки. По-ночному черная, она  украдкой  лизала опоры моста.
Одинокие желтые блики  на ее груди вздымались и опадали вместе с ее дыханием
-- одинокие желтые звезды, отраженные в воде.
     Мы  стояли у реки. Река уплывала  вдаль в  объятиях ночи  и  не  хотела
унести нас  с собой  в неведомые страны.  Быть может, она и сама не знала, к
какой  стремится цели и воистину ли  цель всех стремлений  -- рай. Мы готовы
были безропотно вверить свою судьбу парусу  ночи, но  река не раскрывала нам
тайн  своего волшебства. Она журчала и  лепетала что-то, смутно привораживая
нас своей красотой. Ради нас она могла бы выйти  из берегов и выплеснуть нас
из берегов нашей жизни. И нас смыло бы разливом этой ночи.
     Взволнованные, мы с трудом переводили дыхание. И Маргерит прошептала:
     -- Сегодня все пахнет любовью.
     И я прошептал в ответ:
     -- Это пахнет травой, водой, речной водой, пахнет туманом и ночью.
     --  А разве  ты не  чувствуешь,  --  зашептала Маргерит,  --что все это
пахнет, как любовь? Не чувствуешь?
     -- Это пахнет тобой, -- шепнул я еще тише. -- А ты пахнешь, как любовь.
     И снова шепот:
     -- А ты чувствуешь это?
     Тут зашептала  и  река: как любовь... ты чувствуешь... ты чувствуешь...
как любовь...
     Впрочем, может быть она шептала  совсем о другом. Но Маргерит казалось,
что она нас подслушивает.
     Внезапно послышались шаги, они приближались к нам.  И яркий свет фонаря
полоснул по глазам: патруль!
     Ловили несовершеннолетних девчонок,  которые по ночам цвели в  объятиях
солдат,  как  цветы  в  парке.  Но Маргерит  показалась  начальнику  патруля
достаточно взрослой.  И мы уже  собрались было уйти, как что-то  в  Маргерит
вдруг привлекло его  внимание.  Думаю, ее косметика. Наши девушки так сильно
не красятся. А фельдфебели иногда вовсе не такие тупицы, какими выглядят. Он
потребовал ее паспорт. Маргерит даже бровью не повела.
     -- Так я и знал, -- сказал он, -- Француженка! Эк, размалевалась.
     Маргерит не шелохнулась. Я  что я мог  сделать? Фельдфебель записал мою
фамилию, и мы с Маргерит снова остались одни.
     Я знал, что теперь мне не вырваться из казармы по  меньшей мере  недели
четыре. Не говоря  уж о других взысканиях. Я помолчал,  собираясь с мыслями,
но ничего путного так и не надумал и просто выложил Маргерит все, как есть.
     -- Тебя не будет четыре недели? О, в таком случае все кончено, да, все.
Ты просто трус. Я разве струсила? Может, я  затряслась от страха? А  ты дашь
запереть себя на четыре недели? Ха! У тебя вовсе нет храбрости. Ты не любишь
меня. Да, не любишь.
     Никакие  доводы  не помогали.  Маргерит считала, что  я  просто слишком
труслив,  чтобы  верхом  перемахнуть  через  забор.  Она  не  догадывалась о
множестве всевозможных хитроумных рогаток, делавших это неосуществимым.  А я
думал об этих четырех  неделях и не  мог выдавить из  себя ни слова. Немного
помолчав, она принялась за свое:
     -- Так ты не придешь? Целых четыре недели? Да?
     -- Я не смогу, Маргерит.
     Ну как ей еще объяснить?
     Но для Маргерит этого было мало.
     -- Хорошо! Очень хорошо! Знаешь, что я сейчас сделаю?
     Откуда ж мне было знать!
     -- Сейчас я пойду домой и умоюсь. Хорошенько  умоюсь. Да. А потом снова
наведу красоту и найду себе нового возлюбленного. Вот! Ah oui!
     И ночь поглотила ее. Раз и навсегда.
     Я одиноко  брел к казарме, и мне хотелось плакать. Я даже попробовал  и
закрыл лицо руками.  От рук исходил  таинственный запах: Франция. И я решил,
что сегодня вечером не стану их мыть.
     Заплакать не удалось. Из-за сапог. Они бесстыдно, предательски скрипели
при каждом  шаге: mon  petit  chou... Мой маленький  кочанчик...  Mon  petit
chou...
     "А  все ты,  огромный  глупый кочан,  -- злобно усмехнулся я, глядя  на
луну. -- Если бы не твое  бесстыдное сияние, патруль  нипочем бы не заметил,
как она размалевалась".
     ------------------------------------------
     Но я это не думаю (фр.)
     О да! (фр.)
     Мой миленький (фр.). Chou - буквально: капуста.
-==Писатель==-
     Перевод Н. Ман
     Писатель должен дать  имя дому,  который все строят сообща. И отдельным
помещениям  тоже.  Комнату  больного  он должен назвать "скорбной комнатой",
чердачную  комнату "открытой  ветру", а  подвал  "сумрачным".  Он не  вправе
назвать подвал красивым.
     Если ему  не дают карандаша,  он  должен  впасть в  отчаяние.  И должен
попытаться выцарапать на стене обратным концом ложки, как в тюремной камере:
это мерзкая дыра. Если он, в  своей беде, этого не сделает,  он не писатель.
Его надо отослать в дворницкую.
     Если  его письма читают в других  домах, там должны говорить: "Ага! Вот
каковы  они в  этом доме". Несущественно, пишет он  длинно  или коротко.  Он
должен  писать удобочитаемо.  Ему  дается  право  занимать в доме  чердачную
комнатушку. Оттуда  открываются  безумнейшие виды.  Безумно, это прекрасно и
грозно. Там, наверху, одиноко. И там всего холоднее и всего жарче.
     Если  каменотес  Вильгельм  Шредер  посетит  писателя  в его  чердачной
комнатушке, у него  возможно закружится голова. Писатель не  должен обращать
на это  внимание. Господину Шредеру  следует привыкать к высоте. Она  пойдет
ему на пользу.
     Ночью писатель  может  глазеть  на  звезды.  Но  горе ему,  если он  не
чувствует, что  его дом в опасности. Тогда  он должен трубить, покуда у него
не лопнут легкие.