ветхих  деревянных
ступеньках  деревенской  почты  в  тени,  которую  отбрасывала   маленькая
церквушка, что возвышалась прямо за забором.
   Непонятное чувство охватило  меня.  Вначале  мне  показалось,  что  это
чувство психологического порядка, нечто похожее на  первый  приступ  горя.
Мои ноги одеревенели и приросли к ступенькам. Мне казалось, что  лицо  мое
поплыло вниз, как подтаявший гуталин.
   В действительности же дико подскочила сила притяжения.
   Огромная трещина перечеркнула строение церкви  снизу  доверху.  Колокол
сорвался с насиженного места и рухнул с колокольни прямо вниз.
   Я попытался войти в здание почты. Что-то тяжело придавило меня к земле.


   В это же время по  всей  Земле  лопались  лифтовые  тросы,  разбивались
самолеты, тонули корабли, рвались автомобильные оси, рушились мосты и т.п.
и т.п.
   Страшное дело.



32

   Не дольше минуты длился первый страшный приступ сильного притяжения. Но
мир так и не смог полностью от него оправиться. Он уже  никогда  не  будет
таким, как прежде.
   Как сомнамбула выползал я из-под обломков почты, подбирая разлетевшуюся
корреспонденцию. Бадвайзер была мертва. Глупая,  она  надеялась  перенести
удар стоя. Внутренности ее валялись на мостовой.


   У меня, очевидно, было что-то вроде контузии. Я слышал,  как  где-то  в
деревне зовут на помощь. Я был единственным на всю  округу  врачом.  Но  я
ушел прочь. Помню, я бродил среди фамильных яблонь. Остановился  у  ограды
кладбища  и  со  скорбным  видом  вскрыл  пакет,  который   прислала   мне
фармакологическая  компания  Элли  Вилли.  В  пакете  я  обнаружил  дюжину
экспериментальных таблеток, размером и цветом очень похожих на чечевицу.
   Я  прочитал  инструкцию  к  таблеткам  с  большим  вниманием.   В   ней
сообщалось, что товарное название  таблеток  будет  "три-бензо-манерамил".
Часть названия - "манерамил"  -  указывала  на  то,  что  лекарство  имеет
какое-то отношение к хорошим манерам, к социально  допустимому  поведению.
Таблетки  предназначались  для  больных;  страдающих  социально   опасными
заболеваниями, которые в медицинском  мире  назывались  болезнью  Таретта.
Люди, подверженные  этой  болезни,  постоянно  говорили  непристойности  и
делали грубые жесты, невзирая на то, где они находились.
   Я был в  совершенно  растрепанных  чувствах.  Поэтому  я  ухватился  за
таблетки, как утопающий за соломинку. Я быстро заглотал две штуки.
   Прошло две минуты. Все мое существо  переполнилось  чувством  глубокого
удовлетворения и  уверенности  в  себе.  Я  никогда  не  испытывал  ничего
похожего.
   Так было положено начало пагубной привычке, которой  я  не  изменял  на
протяжении тридцати лет.
   Так-то вот.


   По счастливой случайности в моем госпитале никто не умер.  Потери  были
незначительны: проломились несколько кроватей да пару инвалидных кресел, в
которых были пациенты потяжелей. Одна сестра ухнула сквозь потайную дверь,
что была когда-то прямо под Элизиной кроватью, и сломала обе ноги.
   Мама, благодарение господу, мирно проспала весь этот кошмар.
   Когда она открыла глаза, я стоял у ее ног. Она тут же сообщила  мне,  в
который раз, что терпеть не может всего ненатурального.


   "Знаю, мама, - сказал я. - Трудно с  тобой  не  согласиться.  Нам  надо
назад к Матушке Природе".


   Сегодня я не отважусь утверждать, что знаю истину. Но в то время, когда
все это случилось, я был полностью уверен,  что  существует  прямая  связь
между ударом и тем, что Фу Манчу сфотографировал наше  с  Элизой  эссе  по
гравитации.
   Да, вот и потом, изрядно нагрузившись три-бензо-манерамилом,  я  извлек
из мавзолея старые записи.


   Выкладки по гравитации были для меня, что филькина грамота. Когда мы  с
Элизой соприкасались головами, мы,  очевидно,  порождали  разум  в  десять
тысяч раз более гениальный, чем ум каждого из нас по отдельности.
   Однако должен сказать, что  утопическая  схема  переустройства  Америки
путем создания искусственных разветвленных  семей  показалась  мне  вполне
доходчивой и удобоваримой. Между прочим, Фу Манчу отмахнулся от  нее,  как
от нелепой и смешной.
   Помню, он еще сказал: "Детская возня".


   На  мой  взгляд,  схема  представляла  определенный  интерес.   В   ней
подчеркивалось, что сама по себе идея создания искусственных разветвленных
семей в Америке не нова. Испокон веков врачи считали себя тесно связанными
с  врачами,  адвокаты  с  адвокатами,  писатели  с  писателями,  атлеты  с
атлетами, политики с политиками и т.д. и т.п.
   Идем дальше. Мы с Элизой писали, что это был плохой  тип  разветвленных
семейств, так как из них полностью  исключались  дети,  старики,  домашние
хозяйки, а также все остальные неудачники.
   Хуже того, интересы их были настолько узко  специализированы,  что  все
это непосвященным казалось полной белибердой. "В идеале,  в  разветвленном
семействе, - пришли к выводу мы с Элизой много лет тому  назад,  -  должны
быть представлены все слои  населения  Америки  в  прямо  пропорциональной
зависимости к их численности".
   Создание, допустим, десяти тысяч таких  семейств,  будет  гарантировать
существование в Америке десяти тысяч пресловутых парламентов.  И  все  эти
парламенты  с  полной  искренностью  и  добросовестностью   будут   решать
наболевшие проблемы, когда сегодня  их  разрешением  занимаются  с  ложным
рвением всего лишь пара дохлых лицемеров. И, наконец, будет решен  главный
вопрос: вопрос о благополучии всего Человечества.


   Мое чтение было прервано появлением медсестры. Она пришла сообщить, что
перепуганные маленькие пациенты, наконец, крепко, уснули.
   Я вежливо поблагодарил сестру за приятное известие.  И  вдруг,  как  со
стороны, до меня донесся мой собственный голос. Он  как  бы  между  прочим
обращался  к  сестре:  "Да,  пожалуйста,  сделайте  милость,  напишите   в
Индианаполис в компанию Элли Вилли. Пусть оформит заказ еще на две  тысячи
пакетов своего нового лекарства "три-бензо-манерамила".
   Так-то вот.



33

   Прошло еще две недели. Умерла мама. Следующие лет  двадцать  проблем  с
притяжением не было.
   А время шло. А время уходило  сквозь  пальцы.  Оно  растекалось  липкой
бесформенной  массой,  очертания  которой  были  смазаны  всевозрастающими
дозами три-бензо-манерамила.


   Не  могу  уже  точно  сказать,  когда,  но  я  закрыл  свой  госпиталь,
распрощался с медициной и был избран сенатором Соединенных Штатов от штата
Вермонт.
   А время уплывало сквозь пальцы.
   Пришел день, когда моя кандидатура была выдвинута на  пост  президента.
Слуга привинтил значок избирательной кампании к лацкану  моего  фрака.  На
значке были написаны слова, которым суждено было принести  мне  победу  на
выборах: "Долой одиночество!"


   За всю предвыборную кампанию я появился в Нью-Йорке  один  единственный
раз. Я держал речь прямо на ступеньках Публичной библиотеки, что находится
на пересечении 42-й Улицы и 5-й Авеню.  Остров  напоминал  сонный  морской
курорт. Он так и не оправился после второго  страшного  удара  притяжения,
который оборвал все лифты в  зданиях,  затопил  туннели,  изувечил  мосты.
Выстоял один единственный Бруклинский мост.
   Когда я держал свою речь, притяжение капризничало. Но это были  детские
игрушки по сравнению с первым ударом. Если виной всему  были  китайцы,  то
они, кажется,  научились  манипулировать  притяжением,  плавно  повышая  и
уменьшая его силу. Наверное,  они  решили  снизить  процент  разрушений  и
человеческих жертв.
   Притяжение стало  таким  же  величественно-элегантным,  как  приливы  и
отливы.


   Во время моей  речи  притяжение  было  сильным.  Поэтому  мне  пришлось
говорить, сидя в кресле. Я был трезв, как стеклышко, но, несмотря на  это,
меня качало из стороны в сторону, как  набравшегося  английского  эсквайра
добрых старых времен.
   Мою аудиторию составляли в большинстве своем люди, ушедшие  от  дел.  И
вот эти люди, в буквальном смысле слова, распластались поперек 5-й  Авеню.
Полиция на всякий случай  блокировала  движение.  Мне  кажется,  эта  мера
предосторожности была абсолютно излишней! Машина на улице Нью-Йорка к тому
времени стала чем-то вроде музейной редкости.
   Из района Мэдисон Авеню донесся  отдаленный  взрыв.  Это  разбирали  на
камни никому не нужные небоскребы.


   Я говорил о великом американском одиночестве, этой излюбленной  народом
теме. Карта оказалась беспроигрышной. Сама  по  себе  эта  тема  могла  бы
принести победу кому угодно. А я просто-напросто не умел ни о  чем  другом
говорить. Потрясающее совпадение.
   Позор,  говорил  я,  что  такую  простую  и  приемлемую  схему   против
одиночества никому не пришло в голову  извлечь  на  свет  божий  на  более
раннем историческом этапе развития  Америки.  Сколько  ненужных  злодеяний
пришлось совершить детям Америки! И злодеяния эти совершались не из чистой
любви к греху. Причиной всему было великое одиночество!
   Когда я закончил речь, ко мне на четвереньках подполз пожилой  мужчина.
Он рассказал грустную историю о том, как пристрастился одно время  скупать
страховки, облигации государственных займов, всякое барахло,  "незаменимое
в хозяйстве", автомашины и т.п. И он совершенно не нуждался во  всех  этих
вещах. Просто он надеялся породниться с коммивояжером.
   "У меня не было родни, и мне постоянно ее не хватало", - сказал он.
   "Всем не хватает", - ответил я.
   Он рассказал  мне,  что  одно  время  изрядно  выпивал.  Но  делал  это
исключительно из желания обрести родственников.  Он  пытался  брататься  с
завсегдатаями баров. "Бармен становился чем-то вроде отца родного, вы меня
понимаете? Но в самый неподходящий момент заведение закрывалось".
   Я рассказал ему полуправду о себе самом. Потом эта история стала ужасно
популярной. "Я тоже когда-то был очень одинок, - сказал я.  -  Свои  самые
сокровенные мысли я мог доверить одной лишь кобыле по кличке Бадвайзер". И
я поведал ему историю смерти любимой кобылы.


   Беседуя, я то и дело подносил руку ко рту, словно хотел подавить  вопль
возмущения и т.п. На самом же деле я потихоньку запихивал в рот  маленькие
зелененькие горошинки. К тому времени они были строго запрещены законом  и
полностью сняты с производства. Но я припрятал целое ведро этих таблеток в
помещении Сенатской канцелярии.
   Это  им  я   обязан   своим   неувядающим   оптимизмом   и   неизменной
обходительностью. Благодаря им я  не  старился  так  же  быстро,  как  все
остальные люди. Мне исполнилось семьдесят лет, а сила  и  энергия  у  меня
были, как у сорокалетнего мужчины.
   Я даже умудрился  подцепить  новую  хорошенькую  жену.  Звали  ее  Софи
Ротшильд Свеин. Ей было всего двадцать три года.


   "Вас  изберут  президентом,   я   получу   кучу   новых   искусственных
родственников, - рассуждал мужчина. -  Сколько,  вы  сказали,  их  у  меня
будет?"
   "Десять тысяч родных братьев  и  сестер,  -  ответил  я.  -  190  тысяч
двоюродных и прочеюродных".
   "Не многовато ли?"
   "Но мы ведь договорились, что в такой огромной и неуютной  стране,  как
наша, человеку просто необходимо иметь как можно больше  родственников,  -
сказал  я.  -  Вдруг  вам  придет  в  голову   отправиться   в   Вайоминг.
Представляете, как потеплеет у вас на душе при мысли, что в Вайоминге  вас
с распростертыми объятиями ждут не дождутся целые полчища родственников?!"
   Он тщательно переварил мои слова.
   "Ваше новое имя будет представлено именем  существительным,  означающим
название цветка или фрукта, или ореха, или овоща, или  растения  семейства
бобовых, или птицы, или  пресмыкающегося,  или  рыбы,  или  моллюска,  или
драгоценного камня. Оно  будет  писаться  через  черточку  с  числительным
порядка от одного до двадцати".
   Я поинтересовался, как величали мужчину до сегодняшнего дня.
   "Элмер Гленвиль Грассо", - ответил он.
   "Отлично. Вы, например, можете стать Элмером Уран-3 Грассо.  И  каждый,
кто будет носить в своей фамилии слово "Уран", автоматически превратится в
вашего родственника".
   "Что делать, если попадется новоиспеченный родственничек, которого я на
дух переносить не буду?"


   "Мистер Грассо, я лично буду очень огорчен, если после того,  как  меня
изберут  на  пост  президента,  вы  не  пошлете   всех   ненавистных   вам
искусственных родственников подальше со следующими словами: "Катись-ка  ты
к  едрене-фе-не-е-е!"  И  знаете,  дорогой   мистер   Грассо,   произойдет
презабавнейшая штука, - продолжал я, -  те  самые  родственники,  в  адрес
которых вы бросите эти слова, поспешат восвояси и крепко подумают, как  бы
им стать получше".
   "Вы даже представить не можете, насколько реформа облегчит вашу  жизнь.
Допустим, к вам подошел нищий и просит денег", - говорил я.
   "Не понимаю, к чему вы клоните", - сказал мистер Грассо.
   "Сейчас поймете. Вы спрашиваете у нищего, как его зовут.  Он  отвечает,
предположим, что его зовут Устрица-19 или Гаичка-1, или что-то  в  том  же
роде. А вы ему вежливо в ответ: "Милок, я - Уран-3. У тебя есть 190  тысяч
дальних и десять тысяч близких родственников. Ты в этом мире не одинок.  А
у меня есть свои родственники, заботиться о которых мой святой  долг.  Так
что не обессудь, милок, катись-ка ты подальше к едрене-фе-не-е-е!"



34

   Первая головоломка, с которой я столкнулся, как только вступил на  пост
президента,  состояла  в  том,   откуда   взять   достаточное   количество
электроэнергии,  чтобы  обеспечить   бесперебойную   работу   компьютеров,
выдававших гражданам новые средние имена. Дело в том, что  в  стране  была
острая нехватка топлива.
   Я отдал приказ по жалкому подобию армии, которую я получил в наследство
от  своего  предшественника.  Приказ  состоял  в  том,  чтобы  совместными
усилиями свезти тонны бумаг из Государственного Архива на  электростанцию.
Документы были  нажиты,  в  основном,  за  время  правления  администрации
Ричарда М.Никсона  -  единственного  в  своем  роде  президента,  которого
"попросили" с занимаемого поста.


   Я собственной персоной следил за претворением в жизнь приказа.  Я  даже
не поленился обратиться к солдатам и случайным прохожим с речью  прямо  со
ступеней Архива. Я говорил, что мистер Никсон и его коллеги были  сбиты  с
толку особо опасной разновидностью одиночества.
   "Он обещал собрать нас всех воедино,  а  вместо  этого  разъединил  как
нельзя дальше, - сказал я. - А сейчас ему помимо собственной воли  все  же
придется нас объединить.
   Здесь, в этом здании, упрятаны концы стольких преступлений, совершенных
членами правительства, страдавшими от одиночества, - говорил я, -  что  на
его фасаде  должны  были  бы  быть  написаны  такие  слова:  "Лучше  иметь
преступную семью, чем не иметь никакой".
   Так-то вот.


   В честь радостного события я приказал выпустить для солдат  специальный
орден. Орден состоял из ленты бледно-синего  цвета,  на  которой  держался
кружок из пластика.
   Я пояснил полушутя-полувсерьез, что синяя  лента  символизирует  "синюю
птицу счастья". А на кружке, как вы несомненно догадались, было  написано:
"Долой одиночество!"



35

   Утро уже занялось. Жизнь в Национальном парке небоскребов бьет  ключом.
Притяжение стоит ласкающе-нежное. Но несмотря  на  этот  факт,  Мелодия  с
Изадором сегодня не пойдут сооружать свою погребальную пирамиду.
   Мы решили устроить небольшой пикник на самой вершине здания.  Последнее
время молодые люди ведут себя ужасно компанейски по отношению ко мне. Ведь
до моего дня рождения остается всего два дня!
   Что за радость!
   Больше всего на свете они любят дни рождения!
   Мелодия ощипывает цыпленка, которого утром доставил раб Веры Бурундук-5
Дзаппа. Кроме цыпленка раб принес  еще  две  буханки  хлеба  и  два  литра
густого пива. Жестами он указал нам на ценность своего визита. Он приложил
к соскам бутылки, будто хотел этим сказать, что нацедил густое пиво  прямо
из собственной груди.
   Мы посмеялись. Мы дружно похлопали в ладоши.


   Да, вот и в моей памяти всплыл из потока голубой мечты, что  называлась
жизнью, знаменательный денек. В тот день я  как  раз  получил  пространное
письмо от президента своей страны. Если помните, президентом был я сам.  Я
ничем не  отличался  от  рядовых  сограждан  и,  как  на  иголках,  ожидал
приговора компьютера. Мне не терпелось узнать,  какое  же  он  выдаст  мне
новое имя.
   Мой президент поздравлял меня  по  случаю  вручения  нового  имени.  Он
просил, чтобы я не забывал ставить  это  имя  в  своей  подписи,  а  также
поместил его на почтовом ящике, на листах печатных заготовок,  в  адресном
справочнике... Он сообщал, что в основе выбора имени лежал безукоризненный
принцип чистой случайности. Имя не содержало в себе ни малейшего намека на
мой характер, внешность или прошлое.
   В обманчиво-панибратской манере мой президент предлагал мне  целый  ряд
идиотских примеров, как бы я мог проявить  заботу  о  новых  искусственных
родственниках: а именно, поливать во время их отпуска комнатные  растения,
присматривать  за  детьми,  чтобы  дать  возможность  немного  развлечься,
порекомендовать действительно хорошего зубного  врача,  отправить  за  них
письмо, сопровождать во время пугающего визита к врачу, навещать в  тюрьме
или больнице, составить компанию для просмотра фильма ужасов.
   Так-то вот.


   Между прочим, мое новое имя  привело  меня  в  неописуемый  восторг.  Я
приказал немедленно перекрасить Овальный зал Белого дома  в  бледно-желтый
цвет. Сделал  я  это  для  того,  чтобы  подчеркнуть  свое  превращение  в
Нарцисса.
   Да, вот и когда я отдавал своему личному  секретарю  Гортензии  Щука-13
Мак Банда распоряжение о покраске,  перед  нами  как  из-под  земли  вырос
мойщик посуды из кухни Белого дома. Было видно, что  он  явился  по  очень
щепетильному вопросу. Он так сильно волновался,  что  слова  застревали  у
него в горле.
   Когда ему все-таки  удалось  справиться  со  своей  нерешительностью  и
членораздельно изложить  суть  дела,  я  поспешил  заключить  его  в  свои
объятия.
   Он поднялся из чадных недр, чтобы отважно сообщить мне, что,  как  и  я
сам, он получил имя Нарцисс-2.
   "Брат мой!" - воскликнул я.



36

   Неужели, скажете вы, у новой социальной программы  не  было  ни  одного
противника? Почему же, конечно, были и противники. И в точности так, как и
предсказали когда-то мы с Элизой, мои враги  настолько  ополчились  против
создания  искусственных  разветвленных  семей,  что  сами   сплотились   в
разношерстную искусственную разветвленную семью.
   Они нацепили свои отличительные значки  и  продолжали  их  носить  даже
после того, как я официально вступил на  пост  президента.  А  надпись  на
значках была предопределена с роковой неизбежностью. Она гласила: "Одинок,
слава Богу!"


   Даже когда моя собственная жена,  урожденная  Софи  Ротшильд,  нацепила
этот значок, я не мог удержаться от смеха.
   Так-то вот.


   Получив вышеупомянутое письмо от своего президента, которым  являлся  я
сам, Софи пришла в бешенство. В  письме  сообщалось,  что  она  больше  не
является одной из представительниц рода Ротшильдов. Она стала полноправным
членом семейства Земляной орех-3. Повторяю: мне было очень жаль, но  я  не
мог удержаться от смеха.


   Несколько недель Софи медленно закипала. А потом, в один из дней, когда
стояло особенно сильное притяжение, она на четвереньках вползла в Овальный
зал. Она хотела сообщить,  что  ненавидит  меня.  Я  не  был  ни  капельки
уязвлен.
   Я уже неоднократно говорил, что не питал на свой счет никаких  иллюзий.
Я понимал, что навряд ли  представляю  из  себя  подходящий  материал,  из
которого лепятся счастливые браки.


   Софи не пришлось задирать голову, чтобы заглянуть мне в глаза.  Подобно
ей, я распластался на  полу,  упершись  подбородком  в  подушку.  Я  читал
интересный репортаж о событиях в Урбане, штат Иллинойс. Я не мог посвятить
ей все свое внимани