лицо с  напряженно  сжатыми  губами  склонилось  к  скрипке,  тонкие  пальцы
уверенно держат смычок.
     В уголке дивана, скинув туфли и  поджав  под  себя  ноги,  сидит  Таня.
Рядом, на стуле, - Чернышев.
     Он выглядит необыкновенно торжественно и парадно,  в  белой  рубашке  с
галстуком, над карманом пиджака  -  орденская  колодка.  На  низком  круглом
столике - какая-то нехитрая снедь, бутылка коньяку и две рюмки.
     Таня  и  Чернышев,  надо  полагать,  уже  выпили,   и   поговорили,   и
повспоминали, и теперь Чернышев, разомлев и расчувствовавшись, поет, а  Таня
плачет. Она не всхлипывает, не закрывает лицо руками,  она  даже  улыбается,
слушая Чернышева, но по лицу ее катятся частые крупные  слезы,  которые  она
время от времени с досадою смахивает кончиками пальцев.

     Чернышев (покачивается на стуле, поет).

                       Гаснет в тесной печурке огонь,
                       На поленьях смола, как слеза,
                       И поет мне  в землянке гармонь
                       Про улыбку твою и глаза...

     Таня. Не "гаснет", а "бьется".
     Чернышев. Что?
     Таня. Не "гаснет в тесной печурке огонь", а "бьется  в  тесной  печурке
огонь".
     Чернышев. Не имеет значения! (Потянулся к бутылке.) Давай еще?
     Таня. С ума сошел? Я уже и так совсем пьяная.
     Чернышев. Праздник же.
     Таня. Хватит! (Вскочила, убрала  бутылку  и  рюмки.)  Людмила  приедет,
увидит - убьет меня.
     Чернышев. А если не приедет?
     Таня. Ну, не знаю. Она была на  вызове,  но  я  просила  передать,  что
звонили из дома... В котором часу салют?
     Чернышев. В десять... Татьяна, ну давай еще но маленькой.
     Таня. Нет. Ты, милый мой, становишься к старости пьяницей!
     Чернышев. Так ведь праздник... День Победы!
     Таня (нараспев). Праздник, праздник, праздник! Из-за этого праздника  я
сегодня с утра реву... Чай будешь пить?
     Чернышев. Не хочется! (Презрительно сморщился.) Чай!

     Татьяна подходит к двери в соседнюю комнату, чуть приоткрывает ее.

     Таня.  Давид,  хочешь  чаю?  (После  паузы,  не  расслышав  ответа.)  Я
спрашиваю - ты хочешь чаю?

     Из соседней комнаты слышен голос: "Нет".

     Таня (закрывает дверь). Как угодно!
     Чернышев (усмехнулся). Очередной разрыв дипломатических отношений?
     Таня. Холодная война.
     Чернышев (понизив голос). Слушай-ка, у него все  еще  продолжается  эта
переписка?
     Таня. Кажется! (Прошлась по комнате,  остановилась  у  открытого  окна,
вздохнула.) Ох, Ваня, если бы ты только знал, до чего мне все надоело!  День
за днем - консультация, суд, арбитраж. И все дела какие-то унылые...  А  тут
еще теперь - выяснение отношений!
     Чернышев. Он тебя просто ревнует.
     Таня (хмыкнула). Было бы к кому! Ну, ничего! Скоро я, слава богу, уеду.
Мне с конца месяца дают отпуск.
     Чернышев. Куда поедешь?
     Таня. Куда-нибудь к морю. Буду весь день ходить - до изнеможения, чтобы
ничего не снилось, чтобы ни о чем не вспоминать и не думать... Скажи, Ваня,
     у тебя бывает так: привяжется один какой-нибудь сон и  снится  чуть  не
каждую ночь?
     Чернышев. Я вообще сны вижу редко.
     Таня. А мне, вот уже который раз, снится все одно и то же... Как  будто
мы с Давидом едем куда-то в поезде... И так все, знаешь, ясно -  мы  в  купе
вдвоем, большой чемодан с вещами  заброшен  наверх,  в  багажнике  маленький
чемодан и сумка с продуктами - в сетке... Гудит поезд, стучат колеса, звенят
и подпрыгивают ложечки в стаканах... А потом - и это как-то сразу,  вдруг  -
уже не поезд, а Большой зал консерватории... И не Давид, а я почему-то  стою
на эстраде и рассказываю про то, как все было...
     Чернышев (хмуро). Что - было?
     Таня (грустно улыбаясь). Ну, про то, как у нас, на Рыбаковой балке,  во
дворе росла старая акация... И  под  этой  акацией  по  вечерам  сидели  две
девчонки - беленькая и черненькая - и слушали, как сердитый мальчик с  вечно
расцарапанными коленками играл мазурку Венявского...
     Чернышев (внимательно поглядел на Таню). Почему ты нервничаешь?
     Таня (помолчав). Не знаю. Ты нервничаешь, и я  стала  нервничать...  Ты
только, пожалуйста, не делай такого невинного лица! Ты же не  стал  бы  меня
просто так, за здорово живешь, просить, чтобы я звонила Людмиле,  у  которой
дежурство... Что-то случилось, да?
     Чернышев (пожал плечами). Праздник...
     Таня. Тьфу, заладил!

     В  коридоре   раздаются   быстрые   шаги.   Стремительно,   без   стука
распахивается дверь, и в комнату почти вбегает Людмила - в белом  халате,  с
докторским чемоданчиком в руке.

     Людмила (еще с порога). В чем дело? (Взглянула  на  Таню  и  Чернышева,
задохнулась.) Ну неужели вы не понимаете... Неужели вы не понимаете, что мне
нельзя так звонить?! Что всякий раз, когда мне говорят - звонили из дома - у
меня останавливается сердце?
     Таня. Но я же просила передать, что все в порядке, что он здоров, сидит
у нас...
     Людмила. Мало ли что ты  просила  передать!  (Плюхнулась  на  диван,  с
трудом перевела дыхание.) А я, пока ехала, представила себе, что  он  опять,
как тогда... шел по улице и упал... И опять  -  уколы,  кислород,  бессонные
ночи, страх... (Помолчав, тряхнула головой.)  У  меня  дежурство,  мне  надо
ехать, - в чем дело?
     Чернышев (медленно). Дело, дорогие мои, в том, что...

     Не договорив, Чернышев вытаскивает из бокового кармана партийный  билет
и, стряхнув предварительно крошки со  скатерти,  бережно  кладет  его  перед
собою на стол.

     Людмила (вскрикнула). Ваня!
     Чернышев. Вот, как говорится, таким путем.

     Молчание.

     Таня. Когда?
     Чернышев. Вчера. Я вернулся, а ты уже уехала на дежурство.
     Таня. И молчал! Слушай, но ведь не один же день...
     Чернышев (вдруг почти весело засмеялся). Нет, не один день.  Совсем  не
один день. Исключили меня двадцатого  декабря  пятьдесят  второго...  Больше
двух лет! Вот и посчитай - сколько это получается дней? И я,  между  прочим,
долго не мог понять - правильно ли я поступил.

     Людмила всхлипнула.

     Ну, Люда, Люда, Люда!.. Ну что вы, в самом деле - такой сегодня день, а
вы обе ревете!
     Людмила (вытерла кулаком глаза, протянула партийный  билет  Чернышеву).
Спрячь! И учти - я еще ничего не знаю.  Ты  ничего  не  говорил...  Я  кончу
дежурство, приеду - и  тогда  ты  нам  все  расскажешь...  Все  и  со  всеми
подробностями! (Взглянула на часы.)  О  боги!  (Подошла  к  телефону,  сняла
трубку, набрала номер.) Это Чернышева.  Ай,  беда,  а  я-то  надеялась!  Ну,
говорите... Так... фамилия?.. А-а, я ее знаю... Что с ней?..  У  нее  всегда
болит! Ладно! (Повесила трубку.) Надо ехать!
     Таня. Подбросишь меня до Белорусского? Я к машинистке - забрать работу.
Забегу заодно в гастроном - куплю чего-нибудь к вечеру.
     Людмила. Давай, только быстрей.

     Таня, кивнув, начинает собираться. Людмила подсаживается к Чернышеву на
ручку кресла, обнимает Чернышева за плечи.

     Чернышев (тихо и ласково). Что?
     Людмила. Знаешь, Ваня, у меня еще нет слов... Ничего нет - ни слов,  ни
радости... Это все, наверное, придет потом! А ты? Как ты себя чувствуешь?
     Чернышев. Нормально.
     Людмила. Ты оставайся здесь. Татьяна  скоро  вернется.  Ты  ведь  скоро
вернешься, Татьяна?
     Таня. Скоро, скоро.
     Людмила. Ну вот... Нитроглицерин у тебя при себе?
     Чернышев. При себе, при себе.

     Людмила  и  Чернышев,  обнявшись,  смотрят,  как  Татьяна   собирается,
надевает туфли, прихорашивается перед зеркалом.

     Людмила (вздохнула). До чего же ты все-таки красивая, Танька!
     Таня (не оборачиваясь). Была.
     Людмила. Нет, ты и сейчас красивая. Иногда ты бываешь  такая  красивая,
что просто сердце заходится!
     Таня (резко обернулась). Откуда... Это ты не сама придумала!.. Кто тебе
это сказал?
     Людмила. Один человек, ты не знаешь! (С беспокойным смешком.) Ох, как я
когда-то завидовала  и  восхищалась  тобой.  Я  запомнила  один  вечер  -  в
студгородке, на Трифоновке... Меня кто-то обидел, я сидела на подоконнике  и
хныкала, а ты шла по двору - нарядная, красивая, легкая, как будто с  другой
планеты. (Снова засмеялась, но теперь уже легко.) Я и  представить  себе  не
могла в тот вечер, что когда-нибудь выйду вот за него  замуж,  буду  жить  с
тобой в одном доме, брошу стихи, стану доктором...
     Таня. А я, между прочим, до сих пор помню одни твои стихи.
     Людмила. Какие?
     Таня (медленно).

                        Мы пьем молоко и пьем вино,
                        И мы с тобою не ждем беды,
                        И мы не знаем, что нам суждено
                        Просить, как счастья, глоток воды!

     Людмила (странно дрогнувшим голосом). Почему именно эти?
     Таня. Потому что я не знала других! (Вытащила из шкафа,  из-под  белья,
деньги, отсчитала, сунула в сумочку.) Ну, я готова!
     Людмила (встала). Ваня, мы поехали! Дежурство у меня, будь оно неладно,
до  двенадцати,  но,  может,  и  отпрошусь!  Ты  действительно  хорошо  себя
чувствуешь?
     Чернышев. Честное слово!
     Таня (поглядела на дверь в соседнюю комнату, негромко). Вот что... Если
у тебя с ним - тут, без меня -  возникнет  какой-нибудь  разговор...  Ну,  в
общем, сам понимаешь!
     Чернышев (усмехнулся). Соображу.
     Таня. Едем! (Бросила на себя взгляд в  зеркало,  поправила  волосы.)  И
никакая я не красивая, все сказки!

     Таня  и  Людмила  уходят.  Чернышев  один.  Во  дворе  отчаянно  кричат
девчонки: "Раз, два, три, четыре, пять - я иду искать!.."
     Далекий  гудок   паровоза.   Чернышев   включает   висящий   на   стене
радиорепродуктор. Марш. Это тот самый  марш,  который  гремел  в  санитарном
поезде, в "кригеровском" вагоне для тяжелораненых, на рассвете, когда диктор
сообщил, что наши войска перешли границу Германии. В дверь стучат.

     Чернышев. Кто там?

     Входит высокий широкоплечий человек с очень обветренным загорелым лицом
и крупной седой головой. Если бы не резкие морщины, не хромота и не стальные
зубы, он  был  бы  даже  красив  -  внушительной  и  спокойной  стариковской
красотой. Это  Mейер  Вольф.  Остановившись  в  дверях,  он  с  интересом  и
волнением оглядывает комнату.

     Вольф. Здравствуйте. Я звонил, но...
     Чернышев. Звонок не работает.
     Вольф. Возможно. Мне нужен Давид Шварц... Он дома?
     Чернышев (помедлив, громко зовет). Давид!..

     Отворяется дверь, ведущая в соседнюю комнату, и  на  пороге  появляется
Давид. Ему четырнадцать лет, у него светлые рыжеватые вихры, вздернутый  нос
и слегка оттопыренные уши.

     Давид (хмуро). Ну что?
     Чернышев. Во-первых, здравствуй.
     Да в ид. А мы днем виделись.
     Чернышев. А во-вторых... (Вольфу.) Вот, пожалуйста - Давид Шварц!
     Вольф. Так! (Вгляделся,  улыбнулся,  кивнул  головой.)  Да,  это  Давид
Шварц! Ошибиться трудно! Глупые люди сказали бы, что все повторяется  -  род
уходит, и род приходит... Но мы теперь знаем, что все имеет; свое  начало  и
свой конец!
     Давид (с внезапно посветлевшим лицом). Мейер Миронович?!
     Вольф. Догадался!
     Давид. Здравствуйте, Мейер Миронович! Когда вы приехали?
     Вольф. Вчера. Собственно говоря, сегодня я уже должен был ехать дальше,
но очень уж мне хотелось на тебя посмотреть! (Огляделся,  придвинул  кресло,
сел.) Если не возражаешь, я немножко присяду.
     Давид (смутился). Ой, да, конечно! (После паузы.) Мейер Миронович, а вы
мое последнее письмо получили?
     Вольф. Получил. Но не  успел  ответить,  я  уже  собрался  В  дорогу...
Впрочем... (Из кожаной папки,  которая  у  него  в  руках,  достал  какой-то
конверт, из конверта старую фотографию, протянул фотографию Давиду.) Смешно,
ЧТО ИЗ всех МОИХ старых вещей у меня уцелела именно эта фотография... Вот  -
взгляни! Это некоторым образом ответ на твое последнее  письмо.  Ты  просил,
чтобы я рассказал тебе про твоего дедушку Абрама, - вот мы с ним вдвоем.
     Давид (сдвинув брови). Он - слева?
     Вольф. Да! (Обернулся к Чернышеву.) Извините,  но  я  как-то  сразу  не
сообразил... Вы, наверное, товарищ Чернышев?
     Чернышев (протянул руку). Иван Кузьмич! Про  вас,  Мейер  Миронович,  я
тоже слышал. С приездом.
     Вольф. Спасибо. Большое спасибо.
     Давид (с недоумением разглядывая фотографию). Странно!
     Вольф. Что тебе странно, милый?
     Давид. Ну, вы же знаете... Я вам писал...  Дедушку  Абрама  расстреляли
фашисты. Он набил морду одному гестаповцу, и они его расстреляли!
     Вольф (с улыбкой). Ну и что же?
     Давид. А здесь, на фотографии, он какой-то маленький, и...
     Вольф (слегка насмешливо). А ты думал, что он был похож на Чапаева  или
Спартака? Нет, нет, милый, - он был  маленького  роста,  и,  когда  работал,
надевал очки,  и  очень  боялся  темноты...  И  вообще  всю  свою  жизнь  он
чего-нибудь боялся!
     Давид (возмущенно). Но он набил морду гестаповцу!
     Вольф (с той же интонацией). Ну и что же?! Не повторяй ошибки глупцов -
не ищи прямых связей! У портных есть поговорка:  если  клиент  заказывает  к
костюму две  пары  брюк,  это  еще  не  значит,  что  у  него  четыре  ноги!
(Помедлив.)  Маленький  трусоватый   человек   бросается   с   кулаками   на
гестаповца... Он выходит один - против целой армии. Впрочем, нет - это  тоже
ошибка! Он был не один! Родина его, сыновья и внуки - стояли за ним!  Вот  в
чем секрет! И этот секрет, наверное, в самую последнюю  минуту  своей  жизни
понял твой дедушка Абрам... Понял и перестал наконец бояться!
     Давид (растерянно). А я не думал... Я ведь совеем... Ну  просто  совсем
про пего ничего не знал! С папой - другое дело,  у  меня  и  фотографии  его
есть, и письма с фронта, и пластинки, на которых записано, как он играл...
     Вольф. Где он погиб?
     Давид. Он умер в госпитале. В Челябинске. Он был контужен  и  ранен,  и
все надеялись, что он останется жить, но он умер. На руках у дяди  Вани!  (С
сердитым смешком.) Мама почему-то считает, что я не могу его  помнить!  А  я
его прекрасно помню, прекрасно!
     Чернышев (покачал головой). Ну что ты, братец, сочиняешь?
     Давид (неожиданно и мгновенно взрывается). Я  СОЧИНЯЮ,  да?!  Это  мама
всех вас уговорила, что я сочиняю, что я маленький, что я ничего не знаю, не
помню, не понимаю! А я, между прочим, если хотите знать, все помню, все!  Вы
думаете, я не помню, как мама с вами советовалась... Не изменить  ли  мне...
Ну, одним словом, не взять ли мне ее фамилию?! Вы думаете, я не  помню,  как
тетя Люда прибежала к нам сюда ночью и плакала  -  когда  вас  исключили  из
партии?!
     Вольф (взглянул на Чернышева). Ах, вот как?! было и это?
     Чернышев. Все было.
     Вольф. Когда?
     Чернышев. В пятьдесят втором. За  потерю  бдительности  и  политическую
близорукость - так записано было в решении.
     Вольф (задумчиво усмехнулся). Близорукость?! Один  профессор-глазник...
мы с ним вместе работали в шахте... Так вот, он рассказывал мне, что  бывают
случаи, когда ранняя близорукость переходит в позднюю дальнозоркость!..

     Снизу, со двора, раздается чей-то истошный крик:

     - Дави-и-ид!

     Давид подбегает к окну, перевешивается через подоконник.

     - Чего-о-о?

     Несколько секунд продолжается таинственный, главным образом при  помощи
жестов, разговор между Давидом и невидимым собеседником  во  дворе.  Наконец
Давид слезает с подоконника.

     Давид. Дядя Мейер, вы извините - вы не очень торопитесь?
     Вольф. Не очень... А тебе нужно куда-то идти?
     Давид (махнул рукой). Да нет... Там Вовка Сидельников... И он просит...
Ну, я только сбегаю вниз и тут же вернусь, хорошо?
     Вольф. Хорошо, конечно.
     Давид. Я мигом! (Убегает.)

     Молчание. Снова загремел по радио торжественный марш.

     Вольф. День Победы сегодня.
     Чернышев. Да. День Победы.
     Вольф. Большой праздник!

     Чернышев достает спрятанную Таней бутылку коньяку, две чистые рюмки.

     Чернышев. Хотите?
     Вольф (помолчав). А вы знаете, я - с удовольствием.
     Чернышев  (наливает  коньяк  в  рюмки).  Ну  ладно.  Выпьем.   Помянем.
Помолчим.

     Вольф и Чернышев, не чокаясь, пьют. Молчание.

     Вольф (внезапно). Хороший мальчик.
     Чернышев. Трудный.
     Вольф. А разве бывают легкие?! Главное,  чтоб  и  ему  не  свела  скулы
оскомина!
     Чернышев. В каком смысле?
     Вольф. В Библии сказано: "Отцы ели кислый виноград, а у детей на  зубах
оскомина..." Закон возмездия! (Снова помолчал, зажег спичку,  закурил.)  Под
старость мне все чаще и чаще вспоминается детство, местечко, где я  родился,
и лохматые местечковые мудрецы - те самые, что с утра и до ночи вбивали этот
закон в наши  ребячьи  головы!  (Грозным  движением  поднял  тяжелую  руку.)
"Помните всегда, ты - чернявенький, и ты - рыжий, ты -  конопатый,  и  ты  -
быстроглазый, помните и не забывайте, что на вас лежат  грехи  отцов  ваших,
дедов ваших и прадедов... И сколько бы ни молились  вы  и  ни  каялись,  все
равно - будут дни ваши безрадостными и долгими и ночи душными и короткими. И
сердца ваши будут вечно сжиматься от страха - и все  потому,  что  отцы  ели
кислый виноград, а у вас, детей, на зубах оскомина..." Знаете, Иван Кузьмич,
я пролетел сейчас через всю страну - из Магадана  в  Москву...  Может  быть,
некоторым я казался немножко сумасшедшим - но и в пути, и  здесь  я  хожу  и
заглядываю в лица молодым... Мне, понимаете, хочется убедиться, что они  уже
есть, что они существуют - эти молодые, с добрыми глазами и добрым  сердцем,
которые только добрые люди,  только  подвиги  их  отцов  и  старших  братьев
принимают в наследство!
     Чернышев (осторожно). Видите ли, Мейер Миронович... Кстати, я  ведь  не
очень-то в курсе: как это у вас получилось с Давидом?  Как  у  вас  началась
переписка?
     Вольф. Сначала - когда мне уже было можно - я написал в Тульчии, Абраму
Ильичу.  Но  открытка  вернулась  обратно  с  пометкой:  "За   ненахождением
адресата"... Тогда я запросил через  московский  адресный  стол  -  так  мне
посоветовали умные люди - адрес Давида Шварца! (Улыбается.) Конечно, я  имел
в виду другого Давида - но ответил мне этот...
     Чернышев (встал, прошелся по комнате, остановился). Вы сказали - добрые
дела! (В упор взглянул на  Вольфа.)  А  заблуждения  и  ошибки?!  Нет,  нет,
погодите, дайте мне договорить! Вчера мне вернули мой партийный билет! И вот
я шел из райкома и так же, как и вы, заглядывал в лица встречным... Когда-то
я  воевал  на  гражданке,  потом  учился,  был  секретарем  партийного  бюро
консерватории, начальником санитарного  поезда,  комиссаром  в  госпитале...
Работал в Минздраве... После пятьдесят второго мне пришлось,  как  выражался
этот... ну, Остап Бендер, переквалифицироваться в управдомы... И вот  я  шел
ИЗ райкома и думал... (Снова взволнованно зашагал по комнате.) ...Нет, Мейер
Миронович, не так-то все просто!.. И они, эти молодые, они обязаны знать  не
только о наших подвигах, но и о наших ошибках... Мы сейчас много  говорим  о
нравственности! Так вот, Нравственность - начинается с Правды! (Поглядел  на
портрет старшего Давида.) Вот ему Я когда-то на один его  вопрос  ответил  -
разберутся! Понимаете?! Не я  разберусь,  не  мы  разберемся,  а  они,  там,
разберутся! И я знаю - Тане нелегко с этим мальчишкой,  но  мне  нравится...
Мне, черт побери, нравится, что он хочет и пытается до  всего  дойти  сам...
Пришло, видимо, такое время - время задавать вопросы  и  время  отвечать  на
них!..

     Возвращается Давид. Он прижимает к груди проекционный фонарь и  круглую
жестяную коробку с диапозитивами.

     Давид. Извините!..
     Вольф. Что это у тебя?..
     Давид. Это?.. Вы понимаете, у нас есть  кружок,  астрономический...  Он
объединяет сразу несколько школ... Там даже из десятого класса  ребята...  И
вот моему другу - Вовке Сидельникову, и мне - нам поручили доклад: "Есть  ли
жизнь на Марсе..." И вот - Вовка доста