кухонке
до конца жизни и слушать ее.
   Только какая-то незавершенность в душе мешала этому временному
успокоению.
   Несколько дней я прожил у Лены и даже не заходил домой. Дней пять я
хотел предложить ей выйти за меня замуж, но непривычная тревога на душе
останавливала меня. Такого чувства столь длительное время я не испытывал
никогда. Порой я готов был биться сам с собой об заклад, что за мной
кто-то неотступно следит, дышит в спину, и с этим дыханием в мое сознание
проникает тревога, мнительное и болезненное беспокойство. С каждым днем
ощущения эти обострялись, превращая меня в сжатую -пружину.
   В один из вечеров мы вышли на балкон.
   В чернильницу апрельских сумерек капнули луны.
   Никогда еще полнолуние не производило на меня столь удручающее
впечатление. Холодный свет проникал даже под сомкнутые веки и мертвил душу.
   В эту ночь заболел Андрей.
   Жена Андрея позвонила утром.
   - Никогда не болел, а тут вдруг сразу - сердце. Его в кардиоцентр
увезли, - с порога сказала она мне. В голосе ее одновременно звучали и
обида на судьбу и какое-то высшее смирение.
   Так начали сбываться обещания Билла.
   - Андрей просил передать вот это. - В руках у меня оказались местные и
центральные газеты за последнюю неделю.- Он последние дни ждал твоего
звонка, ждал, что ты зайдешь, сам звонил тебе. А ленин телефон ему только
вчера Иван сказал...

   Газеты, собранные Андреем, я просматривал в троллейбусе по дороге в
больницу. В первой же из них бросилась в глаза фотография Бжезинского.
Где-то за его спиной угадывалось нерезкое, размытое лицо Гражины (контора
пишет!). Заголовок крупнокалиберно обещал:
   "Работа для российских девушек за рубежом - обыденная реальность".
Принцип приема заявок показался мне знакомым: данные заносились в
компьютер, якобы для создания банка данных и систематизации. За этим,
очень знакомым мне компьютером, и сидела Гражина.
   От "абитуриенток" требовалось немногое: большое желание и отсутствие
мужа. Тут же - интервью с "удачливыми" горожанками: фотомодель
"Пентхауза", официантка ночного стрип-бара, продавщица киоска на
российском теплоходе, зафрахтованном иностранной турфирмой и даже
представительница русского секса по телефону в Бельгии. "Молодые бельгийцы
шумно занимаются онанизмом, когда слышат мой голос..." - хвасталась она.
   Над всем этим чувствовалась рука пронырливого шоумэна.
 
   В другой газете сообщалось об открытии в областном центре филиала
немецкой фирмы "Моторы Крупна", разумеется, прилагалось интервью с
директором Адольфом фон Тойфелем. Фотографии, к сожалению, не было. Зато
под именем Тойфеля рукой Андрея было подписано: Сэм Дэвилз сотоварищи.
 
   В третьей газете сообщалось о приезде в город нового
проповедника-целителя. На этот раз из Финляндии.
   Так или иначе, в любой из собранных Андреем газет я наталкивался на
следы или прямое явление "Америкэн перпетум мобиле". И, наконец,
"Московские новости", которые оказались последней газетой в пачке, с
прискорбием сообщили о закрытии нескольких филиалов крупнейшей
американской компании "Америкэн перпетум мобиле", "проводившей на
территории России широкую исследовательскую и благотворительную
деятельность". Я не склонен был связывать это с нашим пребыванием в Темпом
Дворце, может, разве что с действием ПЭВД. Газетчики объясняли все просто:
наше правительство не создало режим максимального благоприятствования. Я
же для себя решил, что компания Дэвилза достаточно засветилась и теперь
должна была появиться в тысяче городов под тысячей новых названий.
 
   К Андрею меня просто-напросто не пустили. Пришлось употребить всяческие
хитрости и заговаривать зубы дежурившим на этаже медсестрам. Он лежал в
серой четырехместной палате, напичканой обшарпанными приборами времен
расцвета СЭВ. К руке его тянулась капельница. Серость в палату добавляло
окно, за которым висели облака, похожие на грязную, небрежно надерганную
вату.
   - Ну наконец-то, - сказал Андрей, увидев меня на пороге палаты, - я уж
думал, ты устроился в какую-нибудь вновь открытую корпорейшен и трудишься
без выходных.
   - Лучше скажи, как ты?
   - Да прижало чуть-чуть. Неприятно, конечно, но и в этом есть свои
преимущества: раньше я только знал, где находится сердце, а теперь, вот,
даже чувствую. В вечные двигатели, правда, мой мотор не годится, хотя он и
пламенный.
 
   - Разве инфаркт в тридцать лет бывает?
   - Теперь - это норма. Но у меня до инфаркта не дошло. Так что можно
считать, что я просто ушел в отпуск, завалился полежать, подумать, а
главное- есть время работать над стихами. А то разъездился тут по америкам.
   Жене я сказал, что ездил в Москву, мол, там сборничек намечается, так
что ты не сболтни, все равно не поверит.
   Да и что я расскажу? Как я в Нью-Йорке негра на хрен послал? Так это
теперь и в Урюпинске сделать можно.
   - Мне кажется, я тоже вроде как заболел, - признался я. - Какой-то
страх ходит следом и тянет из меня душу. Понемногу-помаленьку... Ночью
всякая дряньчернуха снится. Современный кинематограф, да и только. Один
раз у меня нечто подобное уже было: пригласили мне за счет "Америкэн
перпетум мобиле" толпу экстрасенсов - вроде полегче стало.
   - Вот это ты, брат, зря. От них пользы - одна видимость, а вот сколько
вреда - этого-то ты сразу и не увидишь, не почувствуешь. Ты лучше съезди к
бабе Лине в Кмышев.
   - ?..
   - Съезди-съезди. Она тебе и скажет, где у тебя болит, и как они тебя
залечили. Не вздумай только по психотерапевтам и невропатологам ходить -
валерьянкой не отделаешься. Посадят на "колеса"- поедешь в дурдом,- Он тут
же стал писать адрес. - К бабе Лине на электричке чуть больше часа, а там
- через поле - дом на окраине.
   Это не Нью-Йорк, ближе.
   Пока он писал и рисовал план, я взял небольшой сборник стихов, лежавший
на тумбочке.
   - Это не мои, - как бы извиняясь, предупредил Андрей.
   На титульном листе- имя поэта: Михаил Федосенков.
   Я, как и многие сейчас, не то что не читал, вообще забыл о
существовании стихов. Даже стихи Андрея я читал редко, будучи уверен, что
большие таланты в провинции не уживаются.
   В детстве я представлял себе, что стихи - это птицы, которые летят,
когда их читаешь. Строка - взмах крыльев. И сам, читая, летел от строки к
строке. Позднее я думал, что стихи - это музыка из слов. Этому было много
подтверждений: существование размера и ритма, звучание одного голоса и
целая полифония... Теперь я знаю, что настоящие стихи - это чистая капля
души поэта.
   Падая на водную гладь с высоты птичьего полета, она заставляет
содрогнуться человеческую душу, опускается на самую глубину и остается там
навсегда. Выходит, все поэты постоянно отдают по каплям свою душу. Но я
уверен, если направить на талантливого поэта индикатор Сэма Дэвилза, вряд
ли загорится красная лампа. В худшем случае - не загорится ни одна. Значит
- поэт либо продал свою душу, либо купил свой талант. Я спросил об этом
Андрея.
   - Знаешь, старина, мне кажется тут все просто: тот, кто отдает свое
сердце людям, как бы это помпезно не звучало, делает свою душу богаче, и
это происходит свыше. И все же вспомни: в каком возрасте убили Пушкина,
Лермонтова, Есенина, Рубцова, Талькова, Лысцова... Получается, что
иссушить душу поэта невозможно, убить ее тоже нельзя, можно убить поэта. И
это касается не только поэтов. А убивают, как ты знаешь, тоже по-разному.
Могут пулей, как Пушкина, могут задушить, как Рубцова, могут состряпать
самоубийство, как для Есенина. При этом убийцы всегда остаются
безнаказанными. Особенно, когда речь идет об убийстве поэта. Можно даже
закономерность вывести...
   - А помнишь, как в августе 91-го года боевые генералы, прошедшие войну,
вешались в своих кабинетах, выбрасывались из окон. Это же чушь! Никогда не
поверю!
   Тут тоже закономерность?
   - Здесь проще: страх судей перед открытым судом.
   - Интересно, что легче: родиться поэтом или дослужиться до генерала?
   - Легче убить и поэта и генерала.
   - А я ни то ни другое. Знаешь, я недавно понял, что я и есть
современный Чичиков. Американский Чичиков.
   - Не бери в голову. Ты больше похож на русского Фа^уста, но слово
"русский" предполагает совершенно иной сюжет...
   Я вдруг вспомнил, как Лена направила на меня индикатор Сэма Дэвилза и в
ее руках он горел зеленым светом. Совсем иной сюжет?
 
 
                                    СОН
 
   Видно, худо моим братовьям:
   Полотенца их кровью набрякли,
   Там и сям по махровым краям 
   Отвисают багровые капли.
 
   Я же меч свой никак не найду -
   Заплутала нечистая сила, 
   Наслала маету-колготу, 
   Морок в очи мои напустила.
 
   Я мечусь - а меча нет как нет!
   И вокруг - словно вата густая,
   Вязнут пальцы во всякий предмет, 
   Вяжет сон к братовьям не пуская...
 
   Стихи Михаила Федосеенкова я читал в электричке.
   Андрей дал в дорогу. Раньше я думал, что поэты живут только в столицах,
называются Евтушенками и Вознесенскими и получают премии ленинского
комсомола. А теперь не мог вспомнить ни единой строчки столичных
знаменитостей. По моей теории - их стихи не бьши частью души. Набор
умствований в рифму и только. Глядя в вагонное окно, я вдруг понял, что
эту "провинциальную", но вечную красоту многим столичным мэтрам выразить
не дано. Они больше любят весь мир в целом и себя в нем, нежели его малую
неповторимость и себя как ничтожную былинку в ней.
 
   Если эта природа удобопревратна
   И с греха первородного повреждена, 
   То понятно, откуда кровавые пятна 
   Посреди златотканого полотна.

   То понятно, с чего над моей головою 
   Стонут в роще деревья на все голоса, 
   А поверх - от вселенского плача и воя 
   Захлебнулись как будто в себе небеса...

   Я готов оплатить эти горькие грозди, 
   Эти стоны берез, в мятеже облака, - 
   Пусть ладони прошьют мне за пращуров гвозди,
   Но сперва красоты пусть коснется рука!
 
   "Сентябрьское" в апрельском поезде... Потом я читал стихи Андрея.
   Поезд приближался к станции Кмышев. Серая, будто поседевшая за зиму,
земля на обнаженных полях отражалась в пасмурном небе. Грязное стекло
вагона скрадывало первую зелень. Было еще безнадежно далеко до лета, но
все же я вспомнил: луг - зеленое озеро - с петляющей посередине тропой. Я
вспомнил окна, из которых ветер махал белыми кружевными занавесками. А
когда спросил у бабы Лины, был ли я здесь, она хитровато улыбнулась и
ответила:
   - Раз помнишь- значит был, а будет надо- еще придешь.
   Потом она долго молилась перед образами, долго собирала из разных
пучков травы и коренья, бросала их в кипящую воду, что-то приговаривая.
Заставила меня принести чистой воды из колодца и налила ее в трехлитровую
банку. Еще раз перекрестилась на образа:
   - Господи, благослови.- И повернувшись ко мне, сказала. - Плохо, что ты
некрещеный. Евангелия-то хоть читал?
   - Андрей дал, читал.
   Потом успокоила сама себя:
   - Ну, а коли некрещеный, то и спросу с тебя меньше.
   У знахарей-то лечиться грех. Вон тебя как бесы облепили да замучили.
Зачем к экстрасенсам ходил? И что за моду нынче взяли, чуть что - к самому
дьяволу за микстурой пойдут, прости, Господи.
   - А ты - баба Лина?.. - не успел спросить.
   - Я - божий одуванчик, девяносто лет мне. Не я лечу, Бог исцеляет, да и
то не всех. А говоришь, Евангелие читал. Христос и апостолы денег за
врачевание не брали, исцеляли Духом Святым, а не какими-то бесовскими
энергиями. Ну да ладно, сядь вон там, сиди тихо и не перебивай, а то все
насмарку будет. - И зашептала скороговоркой над водой...
 
   - Шла Божья Матушка через мост. Ей навстречу Николай Угодник, Илья
пророк, Иоанн Богослов. Куда идешь. Божья Матушка? Иду умывать нервы,
продувать глаза и горечь выгонять из раба Божьего Сергия, из его головы,
из рук, из ног, из живота, из сердца, из печени, из зелени, из селез„нки,
из яичников, из мочевого пузы^ ря, из шеи, из позвоночника, из синих жил,
из красной крови. Спаситель с крестом. Спаситель над нечистой силой
победитель. Уходите, сатаны, с раба Божьего Сергия.
   Уходите нечистые духи на все четыре стороны. Аминь.
   Аминь. Аминь... Не я лечу, не я заговариваю, а Божья Матушка. Она
лечит, умывает, заговаривает. Господа Бога на помощь призывает с Ангелами,
с Архангелами, с Небесными Силами, с Господней зарей, с вечерней звездой.
Михаил Архангел шел с небес, нес на голове животворящий крест... - то
шептала, то говорила громко нараспев, иногда крестила воду. Порой,
казалось, что она уже дремлет и только продолжают шевелиться губы,
повторяя давно заученное. - Поставил этот крест на каменном полу и оградил
железными штыками, запер тридцатью тремя замками и все под один ключ. И
отдал ключ Пресвятой Божьей Матери во правую руку. Никто эти замки не
откроет, никто раба Божьего Сергия не испортит ни в жилье, ни на пиру, ни
в пути...
 
   Потом вдруг неожиданно и резко встала, словно не старушка, а молодица.
Снова перекрестилась.
 
   - Теперь умойся этой водой да стакан выпей. Затем ложись спать. Вечером
поедешь домой. Дам тебе еще отвары трав для тебя, и Андрюше в больницу
снесешь. Трава - она и здорову не повредит.
 
   Вечером я проснулся, как будто родился заново.
   На сердце и на душе было легко и радостно. Ни болей, ни тревог, ни
страха, и какое-то необъяснимое чувство бесконечного и прекрасного
впереди. Я возвращался на станцию с блуждающей улыбкой на лице (только
сейчас понял, как это выглядит). Наверное так, радуясь всему на свете,
ходят по миру безобидные деревенские дурачки.
 
   Сэм Дэвилз нашел меня у Елены. Он звонил из Москвы. Выражал искреннее
огорчение моим "самоувольнением", пытался делать какие-то предложения,
интересовался состоянием здоровья и даже спросил про Андрея.
 
   - К сожалению, вам придется нести материальную ответственность за
нанесенный компании ущерб посредством ПЭВД. У Вас будут изъяты квартира,
автомобили, Ваши счета в банках будут закрыты...
 
   - Да и хрен с ними! - рядом стояла Лена, и мне не хотелось с ним долго
разговаривать.
 
   - Кроме того, хочу Вас предупредить, - как ни в чем ни бывало продолжал
мистер Дэвилз, - что теперь компания не несет ответственности за Ваше
душевное равновесие и состояние вашего здоровья.
 
   - Можете быть спокойны. Я чувствую себя прекрасно, на душе у меня
спокойно и радостно, и из окна я выбрасываться не собираюсь. А сейчас,
извините, я тороплюсь, - и положил трубку.
 
   В комнате еще некоторое время висела тревога. Дэвилз явно звонил
напомнить, что счеты со мной не закончены. Высказывать прямые угрозы после
того, что я узнал об "Америкэн перпетум мобиле", не имело никакого смысла.
 
   - Может быть мне пойти с тобой? - предложила Лена.
 
   - Нет, мне хочется одному.
 
   С тех пор, как демонстрации перестали быть обязательными, а митинги
изрядно поднадоели, я впервые видел столько людей, собравшихся вместе. Как
скала возвышался в свете прожекторов Знаменский собор из волнующегося
людского моря.
 
   Серая цепь милицейских фуражек не выдержала волнения этого моря и
рассыпалась на отдельные буйки и рифы. Но это был не натиск митингующих,
нечего было опасаться - народ качнулся навстречу открывшимся дверям храма.
Вслед облакам устремился Благовест, и к народу вышел празднично одетый
Владыко. В живом коридоре, где стеною стояли казаки, он возглавил крестный
ход кругом храма. В запели: "Воскресение Твое, Христе Спасе, Ангели поют
на небеси, и нас на земли сподоби чистым сердцем Теби славити".
 
   - Привет американским шпионам. - Тяжелая рука легла мне на плечо. Такую
неуместность мог сказать только один человек, на которого я не стал бы
обижаться.
   - Я не думал, что преподавателей высшей школы милиции гоняют в
оцепление.
   - И даже, случается, в патруль по улицам, - подтвердил Иван. - Но,
честно говоря, здесь я по собственной инициативе. Епископ не каждый год
служит. Ты, кстати, ближе его видел?
   - Нет.
   - Потом поближе пробьемся. Так и быть, власть тебе посодействует.
Кстати, он будет тут целую неделю служить.
   - Светлую Седьмицу.
   - Во-во. Между прочим, сегодня совпадение трех праздников.
   - Солидарность трудящихся, а третий-то какой?
   - Да ведь на первое мая Вальпургиева ночь бывает, товарищ историк. У
сатаны сегодня свой праздник. Ты посмотри, какой на небе Армагеддон, вряд
ли к утру расчистится. Где, интересно, в такую ночь вся нечисть собралась?
   - Если ты о погоде, то циклон где-то над Екатеринбургом.
   Упоминание сатаны и нечистой силы в таком месте и в такое время
отвлекло от общего праздника. С порывом холодного ночного ветра принесло
обыденную мирскую тревогу, какие-то суетные мысли вторили ей. Но тут же
отбросило их в небо рванувшееся под купола:
   - Воистину восресе!!!
   - Христос воскресе! - поздравлял, и радовался священник.
   - Воистину воскресе! - отвечало людское море. И волна поклона
проносилась по нему в сторону пастыря.
   И пели: "Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во
гробех живот даровав".
   Иван выполнил обещание: мы смогли пробраться поближе к епископу, и я
разглядел его. Просветленное радостью великого праздника лицо Владыки,
казалось, имело совершенно детское выражение. Особенно глаза, из которых
лучились доброта. Небольшая реденькая бородка нисколько не убавляла
детскости этому лицу. Было заметно, как он хочет увидеть всех, ответить
всем, кто направлял к нему жаждущие взоры. Наверное впервые я увидел
духовность на лице человека и увидел всеобщее желание соприкоснуться с
ней, и сам его испытал.
   И вместе со всеми я перекрестился, и до сих пор не знаю - можно ли это
было делать мне - некрещеному.
   И если тогда было немного стыдно и неловко, то теперь стыдно за то, что
сделал это украдкой. Словно в ответ на это движение свет двух прожееторов
пересекся над звонницей, и в темном плывущем небе несколько минут виднелся
крест.
   Сэм Дэвилз оказался банален, как киношный советский мафиози.
   Их было трое, и я ни на секунду не сомневался, что это, так или иначе,
посланцы мистера Дэвилза. Скромные труженики "Америкэн перпетум мобиле" -
рыцари плаща и кинжала. АН нет! Рыцари кожаных- курток, узнаваемые по
толстой рельефной шее, переходящей в бритую и пустую голову. Каждый из них
весил по центнеру.
   Вот они - сыновья Ильи Муромца - чудо-богатыри, у которых никогда не
хватит ума и памяти на осознание этого родства.
   Был второй час вальпургиевой ночи, а я был всего в трех кварталах от
Знаменского собора. Его колокола звонил" совсем, рядом.
   Я даже себе не смог объяснить того, что не испытывает и маленькой
толики страха. Лишь было какое-то всепоглощающее сожаление, и в нем таяли
все чувства, обрывки судорожных торопящихся мыслей и соображений.
   Пожалуй, я мог неплохо убежать пли, как бы то ни было, сопротивляться,
во всяком случае - закричать, но даже не попытался сделать ни того, ни
другого, ни третьего.
 
   Теперь мне кажется, я хотел им что-то сказать, и именно эта мысль
угасла на полуслове вместе с первым ударом. В руках одного из них оказался
кусок арматуры, как будто им не хватило бы трех пар рук и ног. Они не
посчитали нужным объяснять мне причину нападения и; только матюгались раз
от разу, нанося уже ненужные удары.
   Когда раздался выстрел и один из них упал, я видеть все это сверху. Я
видел, как Иван всадил в живот пулю второму и только потом выстрелил в
воздух (так, вроде бы, полагается - сначала в воздух: "стой, стрелять
буду", а затем - на поражение). Если какой-нибудь докучливый следователь
будет потом разбирать дело о правомерности применения табельного оружия,
данным свидетельством пусть себе голову не забивает. К этому времени я был
уже мертв, и в свидетели по земным меркам не гожусь. Да и как обвинять
человека за праведный гнев? Я даже почувствовал, как у Ивана перевернулось
внутри, когда он увидел, что это бьы я. Пользуясь случаем, хочу, Иван, тебя
попросить: когда возьмут через год третьего, не избивай его в камере до
полусмерти, как ты об этом подумал в ту н