чувствовал все острее и острее, как росло мое чувство к
жене. Казалось, кто-то повернул вспять течение моей жизни и я снова вернулся
в те удивительные дни, когда робко ухаживал за Клавой и назначал ей свидания
в Михайловском саду.
     Клаве,  по-видимому,  нравилось это.  И, проверяя детские тетрадки, она
время от времени бросала взгляды в  мою сторону,  словно признавая не только
существование своих учеников, сердитой заведующей, слабохарактерного завуча,
но и  мое тоже.  В  свободные часы мы стали ходить в  кино,  а иногда даже в
театр.
     Правда, иногда я подходил к окну и всегда видел за этим окном одно и то
же:  трамвайную линию, булочную и магазин, в котором продавали обои, замки и
краску.  Да,  мир застыл за этим окном,  как одна и та же декорация в жалком
провинциальном театре,  но зато внутри меня текла жизнь,  живая и  интимная,
как недосказанная сказка.
     - Ты меня еще не разлюбила? - спрашивал я жену.
     Она  отвечала  улыбкой,  неузнаваемо менявшей  ее  немножко  увядшее  и
усталое лицо.
     - Пока нет, - говорила она.
     Но  по  ночам я  просыпался с  тревогой.  Мне вспоминалось дядино окно,
скамейка под деревом и красивый молодой человек,  которого звали Виктор. И я
думал:  ведь этот Виктор появился из будущего,  нарушая законы необратимости
времени,  чтобы  напомнить мне  о  том,  что  моя  жена  уйдет к  нему.  Это
неизбежное для  меня  будущее спешило,  сменяя  дни  и  недели  и  неизбежно
приближая меня к  часу,  который должен наступить.  Однажды я  не выдержал и
рассказал жене о  Викторе и  о  том,  что,  по  его словам,  меня ждет через
несколько лет.
     - Этого не случится,  -  сказала Клава,  -  я никогда не уйду от тебя к
другому.  Мне смешно,  что ты веришь в  разную чепуху,  в суеверия и вредные
антинаучные сказки,  которые рассказывает выживший из  ума  пенсионер,  твой
дядя. Стыдно. Ты окончил биологический факультет, работаешь в цитологической
лаборатории, где изучают энергетику клетки, и поддаешься на удочку какого-то
старого шарлатана.
     - Мой дядя не шарлатан,  - сказал я, - я сам видел своими глазами этого
Виктора, познакомился с ним и от него, а не от дяди узнал то, о чем я сейчас
говорил.  Он говорил в настоящем времени о том, что будет. Для него это было
реальностью.
     - А для тебя?
     - Для меня это тоже стало реальностью,  поскольку я узнал об этом как о
неизбежном факте.
     - Чепуха.  Суеверие.  Меня  это  возмущает.  В  школе  своим ученикам я
объясняла,  что  не  надо  верить в  чепуху,  что  надо бороться с  мраком и
отсталостью. Неужели и дома я должна повторять элементарные вещи?
     - Хотел бы я,  -  сказал я, - чтобы ты пожила у дяди, почитала книгу со
странным названием "Чья-то  жизнь"  и  посмотрела в  окно,  за  которым  все
менялось быстрее, чем на сцене или даже на экране.
     - Чем  спорить,  давай  лучше  спать.  У  меня  завтра  пять  уроков  и
родительское собрание.
     Сказав это,  она вскоре уснула. Но я не спал, ворочаясь с боку на бок и
прислушиваясь к дыханью жены.


     Дядя  прислал  открытку,   исписанную  чрезвычайно  мелким,   экономным
почерком пенсионера.  Он  писал о  том,  что  усовершенствовал технику своих
чудес, и звал меня приехать хотя бы на несколько дней, чтобы дочитать книгу.
     Я прочел дядину открытку жене. Она сказала:
     - У  тебя не в  порядке нервы.  В  институте у  тебя плохие отношения с
начлабом и  с  заместителем директора,  ведь они подозревают тебя в  скрытом
карьеризме и научной недобросовестности. Возьми отпуск за свой счет и съезди
к дяде. Отдохнешь, посвежеешь, как в прошлый раз.
     Я взял отпуск и отправился к дяде.  Старик встретил меня в саду, обнял,
а  потом повел в  комнату.  Книга по-прежнему лежала на столе,  а  окно было
открыто.  Мы с  дядей подошли к  окну,  и я увидел пустыню и лежавшего льва,
который встал и лениво пошел по знойному песку.
     - Повторяешься,  - сказал я дяде, - а я, признаться, ожидал чего-нибудь
новенького.  Не затем я  сюда приехал,  чтобы смотреть старые,  давным-давно
примелькавшиеся фильмы.
     - Не спеши,  - сказал дядя, - отдохни. Я усовершенствовал технику своих
чудес, и ты скоро в этом убедишься.
     Позавтракав вместе с  дядей на веранде,  я  вернулся в  комнату и  стал
читать книгу.
     В той главе, которую я читал, описывалась цитологическая лаборатория, я
сам,  завлаб,  знакомые научные сотрудники и  лаборантки.  Одна  из  научных
сотрудниц считала  меня  интриганом,  заведомой бездарностью,  которая пишет
докторскую диссертацию лишь затем, чтобы со временем занять место завлаба.
     Обстановка лаборатории, я сам, завлаб и старшая научная сотрудница были
описаны с натуралистической точностью.
     Мне вдруг стало душно, и я подошел к окну.
     За  окном  я  увидел театральную сцену,  режиссера,  отдающего какие-то
распоряжения актерам.  Сцена приближалась ко мне,  словно я смотрел на нее в
бинокль.  Один  из  актеров играл меня,  другой завлаба,  третий заместителя
директора.   Остальным  актерам  и  актрисам  досталась  задача  куда  менее
значительная - они исполняли роли младших научных сотрудников и лаборанток.
     Актер,  игравший завлаба,  явно переигрывал.  Он то кричал,  то говорил
зловещим шепотом, каким говорят на сцене только злодеи.
     Обращаясь к актеру, изображавшему меня, он повторял:
     "Вы ничтожество! Ничтожество! Вы интриган! Вы знаете, что я не могу вас
отчислить,  и  пользуетесь этим  против меня  и  против науки.  Вы  паразит,
расположившийся  на   теле  научного  знания.   Вы  сосете  кровь  из  своих
лаборанток, используя их опыты для своей диссертации".
     Актер, игравший меня, вдруг заговорил моим голосом.
     "Надоело!  -  кричал он.  - Вы монополист и считаете лабораторию чем-то
вроде золотоносного участка,  который вы застолбили.  Даю слово,  как только
защищу диссертацию, уйду из вашей лаборатории, не останусь здесь и часа".
     Актер, игравший завлаба, опять начал рычать и размахивать руками:
     "Ничтожество! Лжеученый!"
     Потом сцена отодвинулась, актеры исчезли, и на месте режиссера появился
мой дядя, загадочный старик, похожий на Жюля Верна.
     - Ну как? - спросил он меня. - Как срепетировано?
     - Грубо.  Халтурно.  Шито белыми нитками,  как  в  современной пьесе из
жизни ученых.
     - Успокойся,  - сказал дядя. - Это только репетиция. И кроме того, я не
режиссер,  а волшебник.  Пойдем лучше пройдемся. Чудесный день. С полей дует
ветерок.
     Я последовал совету своего дяди, и мы вышли с ним на волшебную дорогу.
     На  лугу  ржала  лошадь.  Гоготал гусь,  плавая  в  похожем на  облачко
кудрявом пруду. Среди деревьев под открытым небом стоял огромный рояль. Дядя
подошел к  роялю и стал играть,  быстро перебирая клавиши длинными девичьими
пальцами.  Вместо музыки из-под клавишей слышался то  птичий свист,  то звон
дождевых капель,  то журчанье ручья, то серебристое ржание кобылицы. Я гадал
о том, каким образом в лесу оказался рояль, новенький, поблескивающий лаком.
     Когда дядя кончил играть, я спросил его:
     - Откуда тут рояль?
     - Я  тебе  писал,  что  усовершенствовал свои  чудеса.  Не  задавай мне
слишком много вопросов.  Я пенсионер.  Старик. Мне девяносто шесть лет. И по
старости я иногда путаю следствия и причины.  Ты скажи лучше, понравилась ли
тебе моя музыка?
     - Понравилась, - сказал я, - ты подражаешь природе.
     - Возможно,  -  согласился дядя.  -  Но  нам пора идти.  Небо покрылось
тучами. И скоро пойдет дождь.
     Раздался удар грома.
     - А рояль? - спросил я. - Он не испортится от дождя?
     - Это имущество бесхозное,  - сказал дядя. - Оно не значится ни в одной
ведомости и относится не к действительности, а к чуду.
     - Я не верю в чудеса. Моя материалистическая совесть...
     - И моя тоже,  - перебил меня дядя. - Но мои чудеса опираются на науку,
как недавно писали в журнале "Знание".
     - Кто писал?
     - Два  академика и  один  профессор.  Известные всему миру  ученые.  Их
авторитета достаточно,  чтобы любую гипотезу превратить в теорию.  Я вырезал
эту статью и показываю всем, кто сомневается в научности моих чудес.


     У  меня  не  было  ни  сил,  ни  желания читать  дальше книгу,  которая
называлась "Чья-то жизнь".  Во-первых,  в ней описывалась не чья-то жизнь, а
моя собственная,  а, во-вторых, я как раз дочитал до того места, где от меня
ушла моя жена, забрав картину Петрова-Водкина, чемодан, три скатерти, четыре
полотенца и скрипку, на которой я так любил играть.
     Я вырвал из книги те страницы, где описывался уход жены, и поднес к ним
горящую спичку. Пепел я бросил в мусорную корзину и подбежал к окну.
     Я подбежал к окну и увидел то,  что я только что сжег.  Страницы ожили.
За окном я увидел Виктора и свою жену Клаву.
     - Я  ушла от  тебя,  -  сказала Клава своим мелодичным голосом школьной
учительницы.
     - Когда? - спросил я.
     - Это не так уж существенно,  - сказала она. - Ведь я явилась к тебе из
будущего вовсе не для того, чтобы напоминать тебе о прошлом.
     - А для чего?
     - Не знаю. Мне просто захотелось повидать тебя, поговорить с тобой.
     - А почему ты ушла?
     - Разочаровалась.  И потом твое безобразное поведение в институте... Но
не в этом дело. Я полюбила другого.
     - Зачем же ты пришла?  Зачем?  Ведь это произойдет нескоро. Ты не имела
права нарушать хронологию, изменять законам природы.
     - Это все твой дядя.  Он,  тебе это известно, волшебник. Творит чудеса,
утвержденные в  какой-то  комиссии.  Забыла ее  название.  Он вызвал меня из
будущего.  И  вот я  пришла.  Не думай,  что это очень приятно -  попадать в
прошлое. А главное, не легко. У меня до сих пор болит голова и шумит в ушах.
Я передвигалась со скоростью, превышающей скорость света.
     - Такой скорости не существует, - сказал я. - Это доказал еще Эйнштейн.
     - Твой дядя принципиально не  согласен с  Эйнштейном.  Он волшебник.  Я
никогда не верила ни в чудеса,  ни в волшебство, считая все это мраком. Но я
стала жертвой какого-то  ужасного эксперимента.  Познакомься,  это  мой  муж
Виктор.
     - Мы уже знакомы, - сказал я. - Хотя этого еще не произошло.
     - Чего?
     - Ты знаешь, о чем я говорю.
     - Но это произойдет.
     - Я не хочу. Не желаю. Пойми меня.
     Клава усмехнулась.
     - Судьба, - сказала она. - Она сильнее наших желаний.
     - А что ты теперь делаешь? По-прежнему преподаешь в школе?
     - Не  в  той.  Из  той я  ушла по  причине плохого характера директора.
Теперь я работаю в английской.
     - А ты не вернешься ко мне?
     - Нет.  Мне нравится моя новая жизнь.  Виктор очень любит меня.  Он  не
мешает мне проверять детские тетрадки.  Мы ходим не в  кино,  а  в театр.  А
летом уезжаем загорать в Коктебель.
     - Отлично, - сказал я. - Вы превосходно проводите время. Но для чего ты
явилась сюда? И почему твой Виктор молчит, словно набрал полный рот воды?
     - Виктору  вставили  искусственную  челюсть.   Потому  он   и   молчит.
Привыкает. Когда он освоится с протезом, он тоже тебе скажет несколько слов.
Он работает в том же институте, где работал ты, пока тебя не отчислили.
     - Разве меня отчислили?
     - Пока еще нет, но со временем отчислят.
     - Откуда ты это знаешь?
     - Откуда? Я же из будущего. А твое отчисление из института для меня уже
стало далеким прошлым, как и твоя защита докторской диссертации.
     - Кстати, - перебил я Клаву, - как она прошла?
     - Не спрашивай об этом.  Я не хочу тебя огорчать. Тебе набросали черных
шаров.
     - За что?
     - Сам знаешь. Твое поведение в институте. И потом все хорошо знали, что
ты бездарность.
     Виктор,  молча привыкавший к  вставной челюсти,  кивнул.  Я отвернулся,
закрыл окно занавеской и ушел в глубь комнаты,  к столу,  где лежала книга с
вырванными страницами.


     Послышались чьи-то  шаги,  потом стук в  дверь.  В  комнату вошел своей
быстрой легкой походкой волшебник, мой дядя.
     Он  взглянул на  стол,  где  лежала раскрытая книга,  и  лицо его стало
огорченным.
     - Это ты вырвал страницы? - спросил он строго.
     - Я.
     - Зачем?  Это же  варварство -  портить не принадлежащую тебе книгу.  И
кроме того,  это библиографическая редкость, уникум. Ее нет даже в Публичной
библиотеке. Куда ты дел вырванные листы?
     - Сжег. А пепел бросил в мусорную корзину. Я не хотел читать о том, как
уходит от меня моя жена.
     - Тебе не понравился стиль? - спросил дядя. - Он показался тебе слишком
старомодным?
     - Нет,   стиль  мне  понравился.   Все  выглядит  довольно  правдиво  и
убедительно.
     - Так почему же тебя разочаровали эти страницы?
     - Я не хочу,  чтобы от меня ушла моя жена.  Я ее люблю.  И мне хочется,
чтобы она жила со мной, а не с каким-то Виктором, пришедшим неизвестно когда
и откуда.
     - Все  равно тебе не  следовало портить книгу и  вырывать листы.  Книга
написана не  для тебя одного и  другим могла очень понравиться,  особенно то
место,  где описан уход твоей жены.  Ты поступил неэтично и  поставил меня в
неловкое положение.  Книга принадлежит не мне. И я даже не знаю, что сказать
ее владельцу.
     - А кто ее владелец?
     Дядя смутился и вытер лоб носовым платком.
     - Кто владелец этой странной книги? - спросил я.
     - Я не отвечу на этот вопрос, - сказал дядя тихо и сел на диван.
     - Почему? Разве это государственная тайна?
     - Нет. Но я дал слово этому человеку хранить молчание.
     - А кто написал эту книгу? Имя автора почему-то не указано.
     - Эту книгу,  -  сказал дядя, - написал Марк Твен, великий американский
писатель.
     - Марк Твен?  -  удивился я.  -  Он  умер задолго до моего рождения,  и
откуда он мог знать мое прошлое и даже будущее?
     - Угадал,  -  сказал дядя.  - Обладал даром предвидения. Он был великий
реалист.
     - Но почему эта книга не вошла в собрание его сочинений?
     - Не  знаю,  -  ответил  дядя.  -  Марк  Твен  был  большой оригинал и,
возможно, указал ее в своем завещании, запретив помещать ее в собрания своих
сочинений и  высказав пожелание,  чтобы она  была сначала издана на  русском
языке весьма ограниченным тиражом.
     - Слишком все это невероятно, - сказал я.
     - А то, что ты видел здесь, гостя у меня, разве вероятно?
     - Это были чудеса,  которые ты  творил.  Надеюсь,  утвержденные чудеса,
одобренные общественностью?
     - Не  было никаких чудес.  Тебе все  это показалось,  настолько сильное
впечатление произвела на тебя книга.
     - А окно? - спросил я.
     - За окном ничего не было и  нет.  Сад.  Забор.  Небо.  Прачечная.  Все
необыкновенное было  только в  книге,  которую ты  читал.  Если  не  веришь,
посмотри в окно. Сам убедишься.
     Я  подошел к окну и посмотрел.  За окном была будничная картина:  серое
небо, крыши домов, прачечная, из дверей которой выбивались клубы пара.
     - Неужели такое сильное впечатление могла произвести книга?
     - Да, - сказал дядя. - Это довольно сильная вещь. Ее написал Марк Твен,
великий американский писатель. А он, как тебе известно, был реалист.



        Гор Геннадий Самойлович.
        Пила



     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: Г.Гор. "Волшебная дорога". Роман. Повести. Рассказы
     Издательство "Советский писатель", Ленинградское отделение, 1978
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 16 ноября 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------


     Из окна я смотрел,  как бьют моего отца. Его били на улице перед домом,
и люди сбежались со всей деревни посмотреть, как его будут бить.
     Увидев соседей,  отец заплакал и стал просить их, чтоб они заступились,
но  никто не хотел за него заступиться.  Отец начал кричать еще раньше,  чем
его ударили.  Он кричал "караул",  как будто его грабили.  Лицо у  него было
смешное,  плачущее, все в мелких морщинках, и все смеялись, когда он кричал,
потому что это было смешно.  Иван Сычугов держал его за  бороду,  а  старший
брат Сычугова, Тиша, бил моего отца рукавицами по щекам.
     Матери не  было  дома,  когда били моего отца.  Она  была в  лесу и  не
видела,  как его,  мокрого,  привели из бани.  Баня была низенькая,  темная,
дымная, и там неловко его было бить.
     Отец стоял поджав ногу.  Правая нога его была в  сапоге,  а  левая нога
была босая.  Он, должно быть, надевал сапоги, когда они пришли за ним. Босой
ноге отца было холодно на снегу,  и он поджал ее, и оттого она стала жалкой,
маленькой, как нога хромого. Смотря на босую ногу отца, мне хотелось плакать
- почему мой отец был не хромой, если бы он был хромой, может быть, Сычуговы
не тронули его, а соседи заступились.
     Отец плакал и просил Сычуговых сказать,  за что они его бьют.  Сычуговы
не отвечали.  Они были молчаливые люди.  Отец ругал их и плевался,  но слюна
его не долетала до них.  Тиша надел рукавицы,  которыми он бил отца,  а отец
подумал, что сейчас его перестанут бить.
     Кровь текла из отцовского носа.  Отец мой хотел упасть в  снег на сено,
но они не давали ему упасть и, когда он падал, подымали его. Должно быть, им
не хотелось нагибаться.
     Людям надоело стоять,  и  они сели на наш забор и  с забора смотрели на
улицу,  на  моего отца.  Но  вот  отец мой стал смеяться.  Он  стал смеяться
громко, как никогда не смеялся, и мне стало страшно в доме, и я подумал, что
отец мой сошел с ума.
     Взяв отца под руки,  Сычуговы повели его, и он смеялся, когда его вели,
и показывал соседям язык.  Мой отец,  должно быть, сошел с ума и хотел, чтоб
его убили,  а  может быть,  он  представлялся.  Отец мой часто представлялся
пьяным и тогда говорил соседям,  что они кислые и что он подожжет им амбары,
ему  хочется посмотреть,  как  будут  гореть их  амбары,  очень смешно будет
смотреть, как они будут гореть.
     Сычуговы привели моего отца в наш дом и посадили его на скамейку.  Иван
подозвал меня и сказал:
     - Твой отец вор. Он украл у нас новую пилу. Мы бы убили его, да неохота
отвечать. В другой раз мы его убьем.
     Сычуговы ушли,  наследив на чистом полу, и в оставленную открытой дверь
дуло и слышен был смех и голоса соседей. Соседи сидели на заборе и не хотели
расходиться. Они, должно быть, ждали, когда возвратится из лесу мать.
     - Отец, - спросил я, - зачем ты украл у них пилу?
     Отец молчал.
     - Не может быть, чтоб ты украл у них пилу. Они врут.
     Вдруг стало тихо во дворе.  Я подошел к окну и увидел свою мать.  Мать,
согнувшись, тащила санки, и к санкам было привязано бревно - длинная лесина,
которую мать срубила в лесу.  У нас не было лошади, и мать моя возила бревна
на себе.  Во дворе мы с отцом пилили их старой пилой и рубили. Мать моя была
выше и  здоровее отца,  она не  давала ему возить бревна и  ходила в  лес за
бревнами сама.
     Во дворе было тихо - соседи сидели на заборе и смотрели на мою мать.
     Мать, не взглянув на них, оставила посреди двора санки и пошла в дом.
     - Миша, - сказала она отцу. - Ты весь в крови. Подойди-ка сюда, я полью
тебе. Надо помыть лицо.
     Отец подошел к матери, она полила ему на руки, и он помыл себе лицо.
     - Молокановы сидят на нашем заборе, - сказала мать.
     - Пусть сидят, - сказал отец.
     - Они уже не сидят, - сказал я, подойдя к окну. - Они стоят у окна.
     Молокановы слезли с  забора,  подошли к  нашему окну и,  задрав головы,
смотрели к нам в дом.
     - Миша,  -  сказала мать,  -  что надо Молокановым? Они смотрят к нам в
дом.
     - Не знаю, - сказал отец, - что им надо. Пусть смотрят.
     Я стоял у окна и смотрел на Молокановых,  глядевших к нам в дом.  Здесь
была вся их семейка,  даже старуха Молоканиха слезла с  печки и пришла к нам
под окно посмотреть на нас. Она звала меня пальцем. Я вышел к ней.
     - Позови мать, - сказали Молокановы.
     Я покачал головой.
     - А зачем вам ее?
     - Надо, - сказал Молоканов.
     Мать моя вышла к Молокановым.