и на бальзамические смолы. А мы -- что мы  обменяем  на  бальзамические
смолы, если поедем на юг, к измаильтянам? Клятва, гарантия, порука, залог --
что  найти  взамен  этому всему? Чем клясться, за кого поручиться и где хоть
один залог? Вот даже старец Даван, во всем изверившийся, клялся дочерьми, не
зная, что еше можно избрать предметом? А есть ли у когонибудь из нас во всей
России хоть одна дочь? А если есть, сможем ли мы поклясться дочерьми?..
     Любивший дочерей мой собеседник высморкался и сказал: "Изрядно".
     6. И тут меня вырвало целым шквалом черных и дураковатых фраз:
     -- Все переменилось у нас, ото "всего" не осталось ни слова, ни вздоха.
Все балаганные паяцы, мистики, горлопаны, фокусники,  невротики,  звездочеты
-- все  както  поразбрелись  по  заграницам,  еше до твоей кончины. Или, уже
после твоей кончины, у себя дома  в  России  поперемерли-поперевешались.  И,
наверное,  слава  Богу.  Остались умные, простые, честные и работящие. Говна
нет и не пахнет им, остались бриллианты и изумруды. Я один только --  пахну.
Ну и еше несколько отшепенцев -- пахнут...
     Мы живем скоротечно и глупо, они живут долго и умно. Не успев родиться,
мы уже подыхаем. А они, мерзавцы, долголетни и пребудут вовеки. Жид почемуто
вечен.
     Кощей почемуто бессмертен. Всякая их идея непреходяща, им должно расти,
а нам  умаляться.  Прометей  не для нас, паразитов, украл огонь с Олимпа, он
украл огонь для них, для мерзавцев...
     -- О, не продолжай, -- сказал мне на это Розанов, --и  перестань  нести
околесицу...
     -- Если  я  замолчу и перестану нести околесицу, -- отвечал я, -- тогда
заговорят камни. И начнут нести околесицу. Да. Я высморкался и продолжал: --
Они  в  полном  неведении.  "Чудовищное  неведение  Эдипа",  только   совсем
наоборот.  Эдип  прирезал отца и женился на матери по неведению, он не знал,
что это его отец и его мать, он не стал бы этого делать, если бы знал.  А  у
них  --  нет,  у них не так. Они женятся на матерях и режут отцов, не ведая,
что это по меньшей мере некрасиво.
     И знал бы ты, какие они все крепыши, все теперешние  русские.  Никто  в
России  не  боится  щекотки,я  один только во всей России хохочу, когда меня
щекочут. Я сам щекотал трех девок и с десяток мужиков -- никто не  отозвался
ни  ужимкой, ни смехом. Я ребром ладони лупил им всем под коленку -- никаких
сухожильных рефлексов. Зрачки на свет, правда, реагируют,  но  слабо.  Ни  у
кого  ни  одного камня в почках, никакой дрожи в членах, ни истомы в сердце,
ни белка в моче. Из всех людей моего поколения одного только меня не взяли в
Красную Армию, и то только потому, что у меня была изжога  и  на  спине  два
пупырышка...
     ("Хохо!  --  сказал собеседник. -- Отменно".) -- И вот меня терзает эта
контрастность между ними и мною. "Прирожденные  идиоты  плачут,  --  говорил
Дарвин,  --  но кретины никогда не проливают слез". Значит, они кретины, а я
прирожденный идиот.
     Вернее, нет, мы разнимся, как слеза идиота и улыбка кретина, как  понос
и  запор,  как  моя  легкая  придурь и их глубокая припизднутость (сто тысяч
извинений). Они лишили меня вдоха и выдоха, страхи обложили мне душу со всех
сторон, я ничего от них не жду, вернее, опять же нет, я жду от них сказочных
зверств и несказанного хамства, это будет вот-вот, с  востока  это  начнется
или с запада, но это будет вот-вот.
     И когда начнется -- я уйду, сразу и без раздумья уйду, у меня есть опыт
в этом,  у  меня  под  рукою  яд,  благодарение  Богу. Уйду, чтобы не видеть
безумия сынов человеческих...
     Все это проговорил я, давясь от слез. А проговорив, откинулся на спинку
стула, заморгал и затрясся. Собеседник мой наблюдал  за  мной  с  минуту,  а
потом сказал:
     7.  --  Не  терзайся,  приятель,  зачем  терзаться? Перестань трястись,
импульсивный ты человек! У самого у тебя каждый день штук  тридцать  вольных
грехов,  штук  сто  тридцать  невольных,  позаботься  вначале о них. Тебе ли
сетовать  на  грехи  мира  и  тягчить  себя  ими?  Прежде   займись   своими
собственными.  Во  всеобщем  "безумии  сынов  человеческих" есть место и для
твоей (как ты сладостно выразился?) "припизднутости". "Мир вечно тревожен  и
тем  живет".  И  даже  напротив  того: "Мы часто бываем неправдивы: чтобы не
"причинять друг другу излишней боли". Он же постоянно правдив.  Благо  тебе,
если  ты  увидишь  Его  и  прибегнешь. Путь к почитанию Креста, по существу,
только начинается. Вот: много ли ты прожил, приятель? А -- совсем  ничтожный
срок, а ведь со времени Распятия прошло всего
     шестьдесят  таких  промежуточков.  Все  было  недавно.  "И  оставь свои
выспренности", все еще только начинается.
     Пусть говорят, что дом молитвы, обращенный  в  вертеп  разбойников,  не
сделаешь  заново  домом  молитвы.  "Но  нежная идея переживет железные идеи.
Порвутся рельсы. Сломаются машины. А что человеку плачется при одной  угрозе
вечной  разлуки -- это никогда не порвется и не истощится". "Следует бросить
железо -- оно паутина -- и поверить в  нужную  идею".  "Истинное  железо  --
слезы,  вздохи  и  тоска.  Истинное,  что  никогда  не  разрушится,  -- одно
благородное".
     Он много еще говорил, но уже не так хорошо и не так  охотно.  И  зыбко,
как утренний туман, приподнялся с канапе и, как утренний туман, заколыхался,
а  потом сказал еще несколько лучших слов -- о вздохе, корыте и свиньях -- и
исчез, как утренний туман.
     Прекрасно сказано: "Все только начинается!" Нет, я не о  том,  я  не  о
себе,  у  меня-то  все  началось  давно,  и не с Василия Розанова, он только
распалил во мне надежду. У меня началось еше  лет  десять  до  того  --  все
влитое   в  меня  с  отроческих  лет  плескалось  внутри  меня,  как  помои,
переполняло чрево и душу и просилось вон  --  оставалось  прибечь  к  самому
проверенному  из  средств: изблевать это все посредством двух пальцев. Одним
из этих пальцев стал Новый Завет, другим -- российская поэзия, то  есть  вся
русская  поэзия  от  Гаврилы  Державина  до Марины (Марины, пишущей "Беда" с
большой буквы).
     Мне стало легче. Но долго после того я был расслаблен и бледен.  Высшие
функции  мозга  затухали  оттого,  что  деятельно  был возбужден один только
кусочек мозгов -- рвотный  центр  продолговатого  мозга.  Нужно  было  чтото
укрепляющее,  и  вот  этот  нумизмат меня укрепил -- в тот день, когда я был
расслаблен и бледен сверх всяких пределов.
     Он исполнил функцию боснийского студента, всадившего пулю в  эрцгерцога
Франца  Фердинанда.  До него было скопление причин, но оно так и осталось бы
скоплением причин. С  него,  собственно,  не  началось  ничего,  все  только
разрешилось,  но  без  него,  убийцы  эрцгерцога, собственно, ничего бы и не
началось.
     Если б он теперь спросил меня: -- Ты чувствуешь, как твоя поганая  душа
понемногу тентезируется? Я ответил бы:
     -- Чувствую.  Тентезируется.  И  ответил бы иначе, чем еще позавчера бы
ответил. Я прежде говорил голосом глуповатым и жалким,  голосом,  в  котором
были  только звон и блеянье, блеянье заблудшей овцы и звон потерянной драхмы
вперемешку. Теперь я уже знал кое-что о миссионерстве новых образцов и готов
был  следовать  им,  если  б  даже  меня  об  этом  не  просили.   "Неумело"
благотворить и "по пустякам" анафемствовать.
     Прекрасно  сказано:  "Люди,  почему  вы  не следуете нежным идеям?" Это
напоминает вопрос какогото британца к вождю калимантанских каннибалов: "Сэр,
почему вы кушаете своих жен?" Я не знаю лучшего миссионера, чем повалявшийся
на моем канапе Василий Розанов.
     Да, что он там сказал,  уходя?  О  вздохе,  о  свиньях?  "Вздох  богаче
царства,  богаче  Ротшильда.  Вздох -- всемирная история, начало ее и вечная
жизнь". Мы -- святые, а они -- корректные. К вздоху Бог  придет.  К  нам  --
придет.  Но  скажите,  пожалуйста,  неужели  же  Бог  придет  к  корректному
человеку? У нас есть вздох. У них -- нет вздоха.
     И тогда я понял, где корыто и свиньи.
     8. А где терновый венец, и гвозди, и мука. И если  придется,  я  защищу
это  все  как  сумею. А если станут мне говорить, что Розанов был трусоват в
сфере повседневности, я, вопервых, скажу, что  это  враки,  что  ведь  кроме
того,  что  мы  знаем,  мы не знаем ровно ничего. Но если это и в самом деле
так, можно отбояриться каким-нибудь убогим каламбуром, вроде того, например,
что трусость -- это хорошо, трусость позитивна и  основывается  на  глубоком
знании  вещей  и, следовательно, опасении их. А всякая отвага -- по существу
-- негативное качество, заключающееся в отсутствии трусости. И  балбес  тот,
кто будет утверждать обратное.
     Если  мне  скажут: случалось, он подличал в мелочах, иногда склонялся к
ренегатству и при  кажущейся  незыблемости  принципов  он,  по  собственному
признанию,  "менял  убеждения, как перчатки", уверяя при этом, что за каждой
изменой следует возрождение, -- если мне это скажут, я им  отвечу  в  их  же
манере:  все  это  декларации  человека,  что  жаловался  и  на  собственный
"фетишизм мелочей" и кому (может быть, даже единственному в России) ни  одна
мелочь ни разу не застила глаз.
     Да,  этот  человек  ни  разу за всю жизнь не прикинулся добродетельным,
между тем как прикидывались все. А за огненную  добродетель  можно  простить
вялый  порок.  Чтобы избежать приговоров пуристов, надо, чтобы сам порок был
лишен всякой экстремы. Чтобы  избавиться  от  упреков  разных  мозгоебателей
вроде  принца  Гамлета,  королеве  Гертруде, прежде чем идти под венец, надо
было просто успеть доносить свои башмаки. Искупитель был  во  всем  искушен,
кроме  греха.  Мы же не можем быть искушены во всех грехах -- чтобы знать им
цену и суметь отвратиться от них от всех.
     Можно быть причастным мелкой лжи, можно быть поднаторевшим в  пустяшной
неправедности  -- пусть -- это как прививка от оспы -- это избавляет от той,
гигантской лжи (все дурни знаю, о чем я говорю).
     А если скажут мне бабы, что выглядел он прескверно,  что  нос  его  был
мясист,  а  маленькие  глаза постоянно блуждали и дурно пахло изо рта, и все
такое, -- я им,  за...кам,  отвечу  так:  "Ну  так  что  же,  что  постоянно
блуждали?  Честного  человека  только  по этому признаку и можно отличить: у
него глаза бегают. Значит, человек совестлив и не способен на крупноплановое
хамство. У масштабных преступников глаза не шевелятся, у лучшей  части  моих
знакомых  --  бегают. У Бонапарта глаза не шевелились. А Розанов сказал, что
откусил бы голову Бонапарту, если б встретил его где-нибудь.  Ну  как  может
пахнуть изо рта человека, кто хоть мысленно откусил башку у Бонапарта?..
     Он  не был ни замкнут, ни свиреп, пусть не плетут вздора те, кто знает,
что в мире нет ничего шуточного (а он знал это  лучше  всех),  --  эти  люди
веселы   и   добры,   и  он  поэтому  был  веселее  всех  и  добрей.  Только
легкомысленные люди замкнуты и свирепы.
     А если (гадость какая!), а если заговорят  о  пресловутых  "эротических
нездоровьях"  Розанова,  --  тут нечего и возражать. Тому, у кого в душе, от
юности до смерти, прочно стоял монастырь --  отчего  бы  и  не  позабавиться
иногда  языческими  кунсштюками,  если  б это, допустим, и в самом деле были
только кунсштюки и забавы?
     И почему бы не позволить экскурсы в сексуальную патологию тому, в  чьем
сердце  неизменной  оставалась  Пречистая  Дева?  Ни малейшего ушерба ни для
Розанова, ни для Пречистой Девы.
     Ему надо воздвигнуть  монумент,  что  бы  там  ни  говорили.  Ему  надо
воздвигнуть  три  монумента:  на  родине,  в Петербурге и в Москве. Если мне
будут напоминать, что сам покойник настаивал: "Достойный  человека  памятник
только  один  -- земляная могила и деревянный крест, а монумента заслуживает
только собака", -- я им скажу, дуракам, что если и в самом деле на чтонибудь
годятся монументы, то исключительно только для напоминания о  том,  кто,  по
зависящим или не зависящим от нас причинам, незаслуженно ускользнул из нашей
памяти.  Антону Чехову в Ялте вовсе незачем ставить памятник, там и без того
его знает каждая собака. А вот Антону Деникину в Воронеже -- следовало бы --
каждая тамошняя собака его забыла, а надо, чтобы помнила каждая собака.

     9. Короче, так. Этот гнусный, ядовитый старикашка, он --нет, он не  дал
мне полного снадобья от нравственных немощей, -- но спас мне честь и дыхание
(ни больше ни меньше -- честь и дыхание).
     Все  тридцать  шесть его сочинений, от самых пухлых до самых крохотных,
вонзились мне в душу и теперь торчали в ней, как торчат три дюжины  стрел  в
пузе святого Себастьяна.
     И  я  пошел  из  дома в ту ночь, набросив на себя чтото вроде салопа, с
книгами под мышкой. В такой вот поздний час никто  не  набрасывает  на  себя
салопов и не идет из дома к друзьям -- фармацевтам с шовинистами под мышкой.
А  я  вот  вышел  --  в  путь,  пока  еще  ничем не озаренный, кроме тусклых
созвездий. Чередовались знаки Зодиака, и я вздохнул, так  глубоко  вздохнул,
что чуть не вывихнул все, что имею. А вздохнув, сказал:
     "Плевать  на  Миклухо-Маклая,  что бы он там ни молол. До тридцати лет,
после тридцати лет -- какая разница? Ну что, допустим,  сделал  в  мои  годы
император  Нерон? Ровно ничего не сделал. Он успел, правда, отрубить башку у
брата своего, Британика. Но основное было впереди: он еще не изнасиловал  ни
одной из своих племянниц, не поджигал Рима с четырех сторон и еще не задушил
свою маму атласной подушкой. Вот и у меня тоже -- все впереди!
     Хохо,  пускай мы всего-навсего говно собачье, а они брильянты, начхать!
Я знаю, какие  они  брильянты.  И  каких  они  еще  навытворяют  дел,  более
паскуднейших,  чем  натворили,  -- и это тоже знаю! Опали им гортань и душу.
Творец, они не заметят даже, что ты опалил им гортань и душу, все  равно  --
опали!"
     Вот-вот!  Вот  что  для  них  годится,  я  вспомнил:  старинная формула
отречения и проклятия. "Да будьте  вы  прокляты  в  вашем  доме  и  в  вашей
постели,  во сне и в дороге, в разговоре и в молчании. Да будут прокляты все
ваши чувства: зрение, слух, обоняние, вкус и все  тело  ваше  от  темени  до
подошвы ног!" ("Прелестная формула!")
     Да  будьте  вы прокляты на пути в свой дом и на пути из дома, в лесах и
на горах, со щитом и на шите, на кровати и под кроватью, в панталонах и  без
панталон!  Горе  вам,  если вам, что ни день, омерзительно! Если вам, что ни
день, хорошо -- горе вам!
     (Если  хорошо  --  четырежды  горе!)  В  вашей  грамоте   и   в   вашей
безграмотности,  во  всех  науках  ваших  и  во всех словесностях, -- будьте
прокляты!. На ложе любви и в залах заседаний, на  толчках  и  за  пюпитрами,
после смерти и до зачатия -- будьте прокляты. Да будет так. Аминь.
     Впрочем, если вы согласитесь на такое условие: мы драгоценных вас будем
пестовать, а вы нас -- лелеять, если вы готовы растаять в лучах моего добра,
как в  лучах  Ярилы  растаяла  эта  проблядь Снегурочка, -- если согласны, я
снимаю с вас все проклятия. Меньше было бы заботы о том, что станется с моей
Землей, если б вы согласились. Ну да разве  вас  уломаешь,  ублюдков?  Итак,
проклятие  остается  в силе. Пускай вы изумруды, а мы наоборот. Вы прейдете,
надо полагать, а мы пребудем. Изумруды канут на самое дно, а мы поплывем,  в
меру полые, в меру вонючие, -- мы поплывем.
     Я  смахивал,  вот  сейчас,  на  оболтусов  рыцарей,  выходящих от Петра
Пустынника, доверху набитых всякой всячиной,  с  прочищенными  мозгами  и  с
лицом,  обращенным  в  сторону  Гроба  Господня. Чередовались знаки Зодиака.
Созвездия круговращались и мерцали. И я  спросил  их:  "Созвездия,  ну  хоть
теперь-то  вот  --  вы  благосклонны ко мне?" -- "Благосклонны", -- ответили
созвездия.


        Моя маленькая лениана

     Для начала - два  вполне  пристойных  дамских  эпиграфа:  Надежда
     Крупская - Марии Ильиничне Ульяновой: "Все же мне жалко, что я не
мужчина, я бы в десять раз больше шлялась" (1899).

     Инесса Арманд (1907): "Меня хотели послать еще на 100 верст к се-
веру,  в  деревню  Койду.  Но  во-первых, там совсем нет политиков , а
во-вторых, там, говорят, вся деревня заражена сифилисом, а мне это  не
очень улыбается".

     Впрочем, можно следом пустить еще два дамских эпиграфа, но только
уже не вполне пристойных:

     Галина  Серебрякова  о  ночах Карла Маркса и Женни фон Вестфален:
"Окружив его заботой, Женни терпеливо писала  под  диктовку  Карла.  А
Карл с сыновней доверчивостью отдавал ей свои мысли. Это были счастли-
вые минуты полного единения. Случалось, до рассвета они работали вмес-
те.  Но только люди, жившие за стеной, жаловались на то, что у них но-
чами "не прекращаются разговоры и скрип ломких перьев" (в серии ЖЗЛ).

     Инесса Арманд - Кларе Цеткин. "Сегодня я сама выстирала свои жабо
и кружевные воротнички. Вы будете бранить меня за мое легкомыслие,  но
прачки  так  портят, а у меня красивые кружева, которые я не хотела бы
видеть изорванными. Я все это выстирала сегодня утром,  а  теперь  мне
надо их гладить. Ах, счастливый друг, я уверена, что Вы никогда не за-
нимаетесь  хозяйством,  и даже подозреваю, что Вы не умеете гладить. А
скажите откровенно, Клара, умеете Вы гладить? Будьте чистосердечны,  и
в  вашем  следующем  письме  признайтесь, что Вы совсем не умеете гла-
дить!" (январь 1915).


     Ну а теперь к делу. То есть к выбранным местам из частной и дело-
вой переписки Ильича с того времени, как он научился писать, и до того
(1922) времени, как он писать разучился.


     В  1895 году он еще гуляет по Тиргартену, купается в Шпрее. Посе-
тив Францию, сообщает: "Париж - город громадный, изрядно раскинутый".
     Но уже в 96-ом году Ильич помещен на всякий случай в дом  предва-
рительного заключения в Санкт-Петербурге:
     "Литературные  занятия  заключенным разрешаются. Я нарочно справ-
лялся об этом у прокурора. Он же подтвердил  мне,  что  ограничений  в
числе пропускаемых книг нет".
     Оттуда же он пишет сестрице:
     "Получил  вчера  припасы  от  тебя, (...) много снеди (...) чаем,
например, я мог бы с успехом открыть торговлю, но думаю, что не разре-
шили бы, потому что при конкуренции с местной лавочкой победа осталась
бы несомненно за мной.
       Все необходимое у меня здесь имеется, и даже сверх  необходимого.
Свою  минеральную  воду  я получаю и здесь: мне принося ее из аптеки в
тот же день, как закажу".
       Одна только просьба: "Хорошо бы получить стоящую у меня  в  ящике
  платяного шкафа овальную коробку с клистирной трубкой" (1896).
       А дальше, разумеется, Шушенское.
       "В Сибири вообще в деревне очень и очень трудно найти прислугу, а
  летом просто невозможно" (1897).
       "Я еще в Красноярске стал сочинять стихи:
         В Шуше, у подножия Саяна...
  но дальше первого стиха ничего, к сожалению, не сочинил".
       Младший  братец его, Дмитрий Ульянов, тоже угодил в тюрьму, и вот
  какие советы из Шушенского дает ему старший брат:
       "А Митя? Во-первых, соблюдает ли он диету в тюрьме? Поди, нет.  А
  там, по-моему, это необходимо. А во-вторых, занимается ли он гимнасти-
  кой? Тоже, вероятно, нет. Тоже необходимо. Я по крайней мере по своему
  опыту знаю и скажу, что с большим удовольствием и пользой занимался на
  сон грядущий гимнастикой. Разомнешься, бывало, так, что согреешься да-
  же.  Могу  порекомендовать ему и довольно удобный гимнастический прием
  (хотя и смехотворный) - 50 земных поклонов" (1898).
       И, сверх того, ожидание невесты Надежды Константиновны и  будущей
  тещи  Елизаветы  Васильевны. Наконец приезжают. Вот как он сообщает об
  этом приезде своей матушке:
       "Я нашел, что Надежда Конс-на выглядит  неудовлетворительно.  Про
  меня  же Елизавета Васильевна сказала: "Эк Вас разнесло!" - отзыв, как
  видишь, такой, что лучше и не надо" (1898).
       "Мы с Надей начали купаться".
       А когда закончились купальные сезоны - "катаюсь на коньках с пре-
  великим усердием и пристрастил к этому На