патой
грести.
- Рот - прихожая тюрьмы: ляпнешь лишнее и сядешь.
- И это правда. Святая правда.
Моше Гершензон был богатым человеком, пожалуй, самым богатым среди
заказчиков Малкина. У Ицхака возникали смутные подозрения, что не только на
протезах и на золотых коронках тот разбогател. Для таких подозрений было
основание.
В один из осенних дней - кажется, это было через год или через два после
смерти Эстер - Моше Гершензон ни с того ни с сего повел его, как он
выразился, в свое "родовое гнездовье" на Заречье. Они миновали костел Святой
Анны, перешли через мостик над Вилейкой и по узкой улочке поднялись на
пригорок, где стоял трехэтажный кирпичный дом с облупившимися стенами.
- В этом доме я родился,- сказал, странно волнуясь, Моше Гершензон.- Если бы
мне вернули то, что принадлежало моему отцу на земле и под землей, то и мои
правнуки были бы...
Ицхак был старше Моше Гершензона почти на десять лет. В молодости такая
разница в годах не так ощутима, а вот в старости... Тем не менее они именно
в старости неожиданно сдружились. Моше Гершензон уже не производил
впечатления богача; он был похож на всех стариков, чьи жены умерли, а дети
разлетелись кто куда. Деньги, правда, у него и сейчас водились, но, как
говорил Гирш Оленев-Померанц, кошелек его сильно обмелел по вине
Счастливчика Изи.
Счастливчик Изя не тратил своего драгоценного времени на лепку чужих зубов -
он занимался более прибыльным делом, приторговывал золотом, скупал его в
Литве за рубли и через посредников переправлял в Польшу, куда и сам
стремился при удобном случае уехать. Не брезговал он и валютой в чистом
виде, перепродавал американские доллары, французские франки и немецкие
марки. Не в пример отцу, щеголю и франту, Счастливчик Изя носил потертую
курточку, выцветшие джинсы, ботинки шяуляйской фабрики "Эльняс".
- Если ты не член Политбюро, то нечего и высовываться,- поучал он своего и
без того ученого отца.
Однако затрапезный вид не спас молодого Гершензона. Он попался, был отдан
под суд и получил восемь лет тюрьмы строгого режима. Моше Гершензон и
ухлопал половину своего состояния на то, чтобы его оттуда вытащить.
Счастливчик Изя отсидел три года, вышел из тюрьмы и через месяц укатил в
Израиль. Моше Гершензон тогда весь поседел. Да и как не поседеешь, если не
понаслышке знаешь, что такое тюрьма. Первый раз все для него кончилось
счастливо. Беженец из Литвы, он в сорок первом в казахском городе Аральске
получил повестку в военкомат. В то время он работал расфасовщиком в
погрузочном цеху солевого комбината. Солдатская каска, свист пуль не очень
прельщали молодого Моше. Он совершил кражу - вынес с комбината три кулечка
соли, чуть больше полутора килограммов, и, к своей радости, был задержан
охраной и препровожден в милицейский участок. Еще тогда, в кабинете
следователя-казаха, он отдавал себе отчет в том, что между моментальной
гибелью в штрафбате и смертью новобранца, отложенной, как недоигранная
шахматная партия, на день, на месяц, пусть даже на год, большой разницы нет.
Он понимал, что рискует головой, но вышел победителем: переждал за решеткой
четыре года. Не погиб, не потерял ногу, не закоченел от холода.
Выиграл он и с женитьбой. Жена его, Нона Кимягарова, происходила из богатого
рода бухарских евреев. И деньги ее помогли ему быстро встать на ноги после
отсидки. Второй раз Моше Гершензон мог сесть в сорок восьмом в Вильнюсе. Все
началось с обыкновенной семейной ссоры. Как польский гражданин Моше по
закону о реэмиграции имел право вместе с женой уехать в Польшу, а оттуда - в
любую другую страну.
Но Нона заартачилась - она и в Литву-то не хотела ехать.
- Я поеду рожать в Бухару, а не в Тель-Авив! - отрубила.
Моше ничего не оставалось, как ждать ее. Не бросать же на произвол судьбы
еще не родившегося ребенка. Застряв в Вильнюсе (закон о реэмиграции
действовал только в течение года), он решил выправить себе другие документы
- сменить год и место рождения: еще, не дай Бог, стекольную фабрику отца
припомнят. Сам, дурень, захлопнул перед собой дверь. А ведь как мечтал о
том, чтобы вырваться на свободу из этой огромной тюрьмы, хотя и без колючей
проволоки, но с надзирателями и ищейками на каждом шагу. Нона писала ему
письма, присылала фотографии сына, звала к себе в Бухару, но потом как
сквозь землю провалилась.
Постепенно Моше свыкся со своим двусмысленным положением, и, когда в
пятьдесят шестом снова открылась щель в железных воротах, он решил
предпринять последнюю попытку вырваться из Советского Союза. Он стал
подыскивать себе женщину - еврейку, нееврейку,- была бы только польской
подданной. Только одному Богу известно, почем тогда шли невесты в угоревшем
от венгерского восстания Вильнюсе. Моше Гершензон мог выбрать себе любую,
сколько бы это ему ни стоило.
Ицхак Малкин любил сватать. Сватовство в роду Малкиных почиталось так же
высоко, как и ремесло. Помочь еврею найти еврейку, сделать еще парочку
евреев - разве это не самим Богом нам заповедано?
Через некоторое время Ицхак свел вдову Брониславу с Моше Гершензоном. Они
встретились у него в доме и, пока хозяин, извинившись, демонстративно громко
строчил на своем "Зингере", в спальне о чем-то тихо, с глазу на глаз,
говорили.
- Я согласна,- сказала Бронислава,- только должна вас предупредить: я не
совсем здорова, у меня легкие...
- Не беда,- перебил ее Моше.- Там, за границей, вылечим.
Бронислава Жовтис понравилась зубному технику. Она выглядела моложе своих
лет, скромно, но красиво одевалась, была ненавязчивой, ее согласие
прозвучало бескорыстно и искренне. У Моше даже мелькнула тайная мысль:
может, их "подорожный" брак перейдет в настоящий и он, дамский угодник,
проживет мирно и счастливо с этой женщиной оставшуюся жизнь?
Расписались и собрались Гершензоны быстро. Перед отъездом Малкин сшил
молодожену новый костюм.
- Вы уж постарайтесь,- не в Бухару еду, а за границу,- торжественно произнес
Моше Гершензон, предвкушая свою победу над следователем-казахом в Аральске,
отправившим его на четыре года в тюрьму; над начальником охраны, возившим
мешками ворованную соль в обессоленный арбузный Андижан; над теми, кто в
сороковом году бессовестно отторг земельный надел его отца Товия, присвоил
стекольный завод; над теми, кто принудил его восемь лет прожить с поддельным
паспортом, где только фамилия соответствовала действительности.- И еще у
меня к вам просьба. Если мой сын Исаак когда-нибудь появится в Вильнюсе,
дайте ему адрес моих родственников в Тель-Авиве. Ваш я сообщу ему перед
отъездом. Вы должны мне сшить костюм за три дня... Максимум. Заплачу в три
раза больше. Если хотите, вдобавок двуспальную кровать оставлю, новенькую.
Моше Гершензон спохватился, что нечаянно обидел портного, и тут же
постарался загладить свою вину:
- Готов биться об заклад - вы все равно женитесь.
Когда костюм был сшит и пришло время прощания, зубной техник, по своему
обыкновению, выложил на стол пачку с белой бумажной полоской и сказал:
- Даст Бог, еще увидимся. Если не в Тель-Авиве, то в Бостоне. Если не в
Бостоне, то в Тель-Авиве.
Моше Гершензон и предположить не мог, как он был прав. Да только увиделись
они снова в Вильнюсе.
Поначалу Ицхак подумал: брехня, завистники болтают. Но, когда Моше
Гершензон, изменившийся до неузнаваемости, растерянный, появился у него в
доме, все сомнения рассеялись.
- Я остался без ничего,- прошептал зубной техник.- Без жены, без крыши, без
ничего...
- Крыша есть,- сказал Ицхак.- Вы можете остаться у меня.
И Моше Гершензон остался. Он ночами напролет рассказывал про свои
злоключения. В тридцати километрах от Гродно Брониславе Жовтис вдруг
сделалось плохо, из горла хлынула кровь; переполошившиеся попутчики сперва
застыли, как ледяные торосы, а потом отпрянули от нее, выбежали в коридор и
уставились в окно. Моше Гершензон бросился к проводнику. Проводник в
форменной фуражке, молодцевато надетой набекрень, в начищенных до блеска
ботинках, как и положено человеку, обслуживающему заграничные линии, быстро
захлопнул дверцу печки - подходило время чаепития,- влетел в купе, увидел
забрызганные кровью простыни и занавески и под страшный кашель пассажирки
объявил:
- Ближайшая больница - в Гродно. Я вызову к поезду "Скорую помощь".
- Понимаешь,- ворочаясь с боку на бок, жаловался Моше Гершензон Ицхаку,-
все, что я задумал, в одну минуту полетело в тартарары. Не о Гродно же я
мечтал. А тут - слезай с поезда, мотайся по больницам. Меня такая обида
разобрала - на себя, на судьбу, на нее, не сказавшую мне правды. Если бы я
знал, что у нее скоротечная чахотка... Надо же, чтобы такая мне попалась!
- Это я виноват, сват неудалый...
- Это проклятая советская власть виновата - держит нас всех в клетке, и не
смей высовываться. И горе тому, для кого клетка - колыбель. А на тебя я,
Ицхак, не в обиде. И на нее не в обиде. Я сам задурил ей голову со своим
отъездом.
Проводник принес ведро воды, половую тряпку, снял с себя форменную фуражку,
китель и принялся смывать кровь. Когда уборка была закончена, он помог Моше
Гершензону уложить жену, сбегал к бригадиру, притащил кучу лекарств.
Напичканная ими, Бронислава забылась тяжким и неверным сном. Легли и
попутчики.
Моше Гершензон выскользнул в коридор и прислонился лбом к запыленному
оконному стеклу, за которым проплывали хаты с облысевшими от старости
соломенными крышами.
Моше Гершензон отгонял от себя дурные мысли. Он все еще верил, что
Бронислава дотянет до границы, а там все другое - и коровы на лугу, и птицы
в небе, и люди на земле. Только бы поскорей пересечь вожделенную черту,
только бы сойти с этого поезда, где каждый - еще пленник, еще раб, еще
подневольная скотина. Конечно, и Польша дерьмо, но из этого дерьма куда
легче выбраться.
Господи, Господи, он никогда не желал ни одной женщине столько добра,
сколько Брониславе,- ни Ноне, ни родной матери, никому! Пусть живет до ста
двадцати. Он согласен жениться на ней по-настоящему, взять с собой в
Тель-Авив, устроить свадьбу с хупой, только бы она жила. Он, Моше Гершензон,
не зверь, и у него есть сердце - не все в нем выжжено и не все испоганено.
Он за Брониславу помолится, вспомнит давно забытые молитвы, будет твердить
их всю ночь, весь день, всю жизнь.
Моше Гершензон стоял у окна и, воровато оглядываясь на купе, шептал
полузабытые библейские стихи. Он просил Господа, чтобы поезд летел сквозь
ночь, как легкокрылая птица, молил, чтобы они миновали проклятую границу,
чтобы в коридоре появился поляк-пограничник - Мессия в конфедератке.
Он обещал Всевышнему, что, как только переберется в Израиль, станет
примерным евреем - мужем и отцом, что больше никогда никого не будет
обманывать, ни у кого не будет красть, перестанет ловчить и лицемерить, даже
если придется закончить земной путь в нищете и безвестности. Да, его брак -
обман, его паспорт - подделка, но он не птица небесная, не вольный ветер.
Это для них нет ни границ, ни пограничников с автоматами и овчарками.
Как бы повинуясь желанию Моше Гершензона, поезд и впрямь набрал скорость. Он
летел, рассекая темноту и возвещая гудками желанное избавление. Моше
подкидывал в паровозную топку свои надежды, желания, обиды, утраты. Они
сгорали, но он снова и снова подкидывал их, как уголь. Этого угля у него
было несметное множество.
В сознании вдруг всплыли слова сумасшедшего Хаимки: "Наш паровоз, вперед
лети, в коммуне остановка..." Моше безотчетно повторял:
- Наш паровоз, вперед лети, в Варшаве остановка...
Повторял, всякий раз заменяя города: в Вене остановка, в Париже, в
Тель-Авиве... Только не в Гродно, только не в Гродно, выстукивали колеса,
стучало в висках и эхом отдавалось в сердце. Но как раз в Гродно и случилась
оста-
новка.
Наступило утро. Моше по-прежнему стоял у окна.
- Чай будете пить? - услышал он хрипловатый басок проводника за спиной.
- Спасибо, я-то нет, но, может, Бронислава...
Проводник вошел в купе, поставил на столик два стакана для попутчиков и один
для Брониславы. Вышел он не сразу, подошел к Моше, тронул его за плечо и
сказал:
- Мне кажется, что чай вашей жене уже не нужен.
Уголь в топке догорел. Надежд не осталось, а на одних утратах далеко не
уедешь.
Санитары вынесли на носилках Брониславу Жовтис из вагона и погрузили в
машину. Моше Гершензон сидел рядом с молоденькой медсестрой-белоруской, и
невольные, непрошеные слезы катились по его лицу. Ему было жаль себя, жаль
Брониславы, хотя мертвых чего жалеть, мертвым надо завидовать - смерть
честнее жизни, подложной смерти не бывает.
Он не знал, что делать. После недолгих, обжигавших стыдом раздумий он решил
предать покойницу земле тут, на земле Белоруссии. Бронислава Жовтис- не Гирш
Оленев-Померанц, ей все равно, где лежать.
Однако похоронить Брониславу Жовтис в чужом городе, к тому же теперь
подданную другого государства, оказалось не так-то просто. Моше Гершензон
напрочь забыл, что в Советском Союзе в чужом городе пришельца без разрешения
нельзя не только похоронить, но и принять на ночлег. Все мольбы, все намеки
на то, что он в долгу не останется, не помогли. Власти Гродно были
непреклонны и твердили в один голос: "Очень сожалеем, но отправляйтесь на
свое кладбище".
Два дня промыкался Моше Гершензон в Гродно, пока не нанял грузовик и не
вернулся в Вильнюс. "На свое кладбище!" Разве скажешь им, что шестая часть
Земли, которую они захапали,- сплошное кладбище, где без их согласия ты не
волен ни жить, ни умереть. Возвращение обернулось еще одной бедой: на него
пригрозили донести родственники Брониславы Жовтис. Разгневанный Моше сначала
послал их к чертовой матери, но те были не из робкого десятка.
- Не выложишь кругленькую сумму - сядешь.
Как умудренный жизнью человек, Моше Гершензон назубок знал основной закон
социализма - лучше заплатить, чем сесть. И заплатил. Но те не унимались.
Того, что он отсыпал, было для них мало. Когда от него потребовали
дополнительную дань, купил билет на Варшаву и исчез из города. На границе,
видно, по доносу у него отняли визу, сняли с поезда и отправили обратно в
Вильнюс. Он получил два года тюрьмы за попытку, как значилось в приговоре,
незаконного перехода государственной границы. Воля его была подорвана, но не
сломлена: он не отказался от своей затеи, продолжал ходить по канату над
одной шестой Земли и верить в то, что не упадет и все-таки вырвется
из клетки.
Выйдя из тюрьмы, Моше Гершензон еще больше сблизился с Ицхаком. Зубной
техник поверял ему свои тайны, а тайн у него было хоть отбавляй. Нет на
свете более тяжкой ноши, чем знать все о себе и о других...
С Кафедральной площади доносился гул митинга. Речи ораторов то и дело
прерывались ликующими кликами:
- Lie-tu-va! Lie-tu-va!
В Бернардинском саду, кроме Малкина, не было ни души. На опустевшие скамейки
тихо падали листья, звезды и призраки. Призраков было больше, чем звезд, и
одним из них был Моше Гершензон. Надо будет завтра навестить его, подумал
Ицхак. Он не любил ходить в больницы, а уж в ту, где угасла Эстер, и
подавно. А сейчас, сейчас надо постараться вздремнуть. Но разве при таком
ликовании, при таком оре подремлешь?
Ицхак Малкин закрыл глаза и вдруг услышал топот молодого норовистого коня,
увидел себя, такого же молодого и норовистого; бойко вскочил в седло,
пришпорил коня, и конь понесся через годы, как через луга, через беды, и в
его ликующем ржании слышалось само будущее. Конь летел, как на гербе, как на
знамени, которому он, Ицхак Малкин, присягал в далеком двадцать
третьем, и топот его копыт сливался с радостными возгласами:
- Лие-ту-ва! Лие-ту-ва!
Чем дальше конь летел, тем смутнее проступал на фоне вечереющего неба силуэт
всадника, пока он наконец не слился с закатным маревом. Ицхак видел
вороного, но уже без всадника...


ГЛАВА ШЕСТАЯ

Отгостило лето, шло к концу и гостевание осени. Стояла короткая пора
предзимья - с заморозками поутру и с журавлиным курлыканьем в полдень.
Прощальные клики журавлей, о которых, как и о цветах и насекомых, он
ничегошеньки не знал, наполняли его душу странной тревогой, приводили в
несоразмерное с их отлетом волнение. Ну чего он, собственно, волнуется?
Улетят и прилетят. Так было и так будет. Но, как Малкин себя ни уговаривал,
чем дальше, тем больше его томило расставание с птицами. Ицхаку казалось,
что с каждым днем какая-то злая и неведомая сила выкорчевывает, выпалывает,
опустошает его деревья, его поляны, его небо. Исчезают цветы, улетают птицы
и насекомые, уходят навеки люди. Все уходит. Только он, Ицхак Малкин,
неизвестно до какого срока прикован к этой парковой скамейке.
Не потому ли, глядя на загадочный журавлиный клин, Малкин испытывал не
только волнение, но и непонятную сладостную зависть. Вот и нам бы так, ловил
он себя на мысли, провожая взглядом журавлиную стаю. Собраться всем вместе:
и Моше Гершензону, и Гиршу Оленеву-Померанцу, и Натану Гутионтову с его
упрямицей Ниной, и ночной еврейке пани Зофье, и ему, Ицхаку Малкину, и
другим - в Литве еще наберется по крайней мере тысяча ненужных евреев! -
собраться и взмыть вверх, а взмыв, выстроиться в клин и улететь в
теплые-нетеплые страны, не имеет значения, в какие, ибо они нигде уже не
приземлятся, а будут летать над землей, пока не рухнут вниз, курлыкать и
созывать своим курлыканьем всех ненужных евреев. Всех и отовсюду - из Европы
и Америки, Северной и Южной, из Азии и даже Африки (бродит же какой-нибудь
ненужный еврей и по джунглям). Вот это был бы клин! Всем клинам клин!
Человечество задирало бы голову и, обалдев, повторяло бы: "Евреи летят!
Евреи! К чему бы это?!"
- Ничего из твоей затеи все равно не вышло бы,- захихикал Гирш
Оленев-Померанц,- потому что каждый еврей в вожаки лезет. Только поднимемся
в небо, и начнется тарарам: я... я... И никуда мы не улетим - ни на юг, ни
на север.
- А зачем ненужным евреям вожак? - потерянно спросил Малкин.
- Затем, чтобы быть первым ненужным, главным ненужным.
Неуютно чувствовал Ицхак в последнее время и тут, в облюбованном парке, на
персональной, как он шутил, скамейке. Моше Гершензон лежал в больнице; Натан
Гутионтов сидел целыми днями дома и сторожил Нину, чтобы та, не приведи
Господь, без него не сбежала в свою Балахну; у Гирша Оленева-Померанца были
гости: приехали на родные могилы Тростянецкие из Швеции - как ни крути, а
безопасней и куда дешевле, чем в гостинице; пани Зофья как сквозь землю
провалилась.
В глубине души Малкин холил надежду, что их товарищество не развалится, что
все еще, даст Бог, восстановится. Моше Гершензон после операции выйдет из
больницы и снова будет приезжать по вечерам в парк и развозить их в ранних
сумерках по домам.
Придет в парк и Натан Гутионтов - никуда не денется. Сторожить женщину - это
все равно, что к ветру охранника приставить. Да и потом, какой резон Нине
стрекача давать? Гутионтов не так уж в землю обетованную и рвется. Его,
Ицхака, два дня не было, а когда пришел, липа так расшумелась, так
зашелестела, что у него слезы на глазах выступили. Малкин сидел, осыпанный
листвой, и не стряхивал ее. Прохожие смотрели на него как на чокнутого, а он
продолжал неподвижно сидеть, боясь лишиться благодати, нарушить какую-то
связь между ним и Всевышним, явившимся ему на мгновение в виде старой и
великодушной липы.
Явится и взбалмошный Гирш Оленев-Померанц. Проводит своих шведских гостей,
взыщет с них дань за могилу и за квартиру, пропустит свои сто пятьдесят
граммов и пожалует сюда. Он, Ицхак, недавно здорово ему помог - саженцы для
него достал, молодые дубки. Ездили аж за Неменчине, в лесхоз, к Шимкусу
(Малкин с ним вместе в Литовской дивизии служил). Шимкус и деревца дал, и
грузовик, водитель чуть ли не до самых рвов их довез. Правда, поначалу Ицхак
даже пожалел, что, откликаясь на просьбу Гирша о саженцах, вспомнил своего
однополчанина - директора лесхоза.
- А что, если нас с тобой схватят, поволокут куда следует, а саженцы - в
костер?
- Я им такой костер устрою, век помнить будут. На всю Европу, на весь мир!
Ни лечь с родными нельзя, ни высадить в память о них какое-нибудь дерево, из
их же лесов, их же дерево.
- Сажай где угодно, но только не там.
-