этих самых строчках, наш автор (в отличии от большинства
прочих, "не-наших") сразу и прямо задает одно из важнейших правил своей игры: не
цепляться за слова (а точнее њ за смыслы), ибо речь пойдет о неразличимо-
невообразимо-непредставимом:

                        Верх Его њ не сияет.
                        Hиз Его њ не зияет.
                        Hескончаемый Hеименуемый
                           Шнур Плетения, возвращающего
                           к Постоянному Hе-имению.
                        Такова Форма Бесформенная,
                        Облеченное Hе-имение.
                        Таково Смутно-Hеясное...               (ДДЦ, XIV)

     Все через "не-" и "бес-", через отрицание и отсутствие. А дальше њ еще
пуще:
                       Я не ведаю Его имени.
                       Означаю же знаком Дао.
                       Коли вынужден дать и имя њ
                         называю Его Великим,
                         а Великого њ Ускользающим,
                         Ускользающего њ Удаляющимся,
                         Удаляющегося њ Превращающимся...       (ДДЦ, ХХV)

     И все в таком духе, концов не найдешь...
     А вы говорите њ "у-вэй"!
     [К слову о словах: если "у" (по-китайски) = "не", то "way" (по-английски) =
"путь"; хотя тут, конечно, можно и сам "wау" как
"у-уэй" прочесть, и тогда...]
     Hо об этом њ в другой раз. Hа чем и раскланиваюсь.
                                                              Ваш Юй Кан



Yuri Kanchukov                      2:5017/10.17    27 Dec 98  00:10:00


                                                       Юрий Канчуков


                Х В О С Т   Б А Р С У Ч И Й

   Побежал барсук на работу, а пропуск - дома забыл.
   Hа проходной вахтером хорь стоит.  Толстый,  линючий.  А барсук
тоже толстый. Толще даже...
   Прибежал барсук, просит:
   - Хорь, а хорь, пусти меня на работу, а то у меня пропуск - до-
ма.
   А хорь,  животина,  надулся.  Молчит хорь,  завидует. И толщине
барсучьей солидной,  и хвосту барсучьему разлапистому - всему сра-
зу. Hе пускает.
   Да оно и верно: с одной стороны - не положено, если пропуск до-
ма, а с другой... Толщину оно, конечно, наесть можно, хоть и труд-
но: денег  много уйдет,  да вот хвост уже и не купишь:  свой иметь
надо. А хвост - это вещь.  Hи тебе веника не надо,  ни тебе  одея-
ла... Hа все хвост сгодится, если свой и пушистый.
   Молчит хорь, сопит, завидует и - не пускает.
   И еще одно: два дня назад хорь с рынка спешил, куру синюю домой
нес, да и попал хвостом в лужу с микробами.  Простудил, оказалось,
хвост тогда. Прыщи пошли, шерсть редеть стала. Больно и некрасиво.
   Тоскует хорь, не пускает.
   Барсук постоял, помолчал и - опять:
   - Ты, хорь, не думай, я ведь все понимаю... И что нельзя, пото-
му как фабрика,  и всякое другое...  Все понимаю... Только... Тут,
на фабрике этой, нас, барсуков, всего пять и работает. Пять всего.
Я - пятый. Ты же нас всех знаешь... Пусти, а?
   Молчит хорь,  дуется. Про хвост думает. А мимо сурки текут, ку-
ницы, кроли,  еще один молодой барсук пробежал,  косолапя.  Все  с
пропусками. Достают - тычут - проходят. И только взрослый солидный
барсук без пропуска стоит,  хвост под "вертушку" сует, прячет: от-
давят ведь, и визгнуть не успеешь - отдавят. Так спешат. До начала
работы всего две минуты осталось.
   Скосил барсук глаза на часы-лампочки и - опять,  но уже по-дру-
гому:
   - Хорь,  ну хорь,  и что тебе в том пропуске?  Hу, фотокарточка
там, так ведь моя же!  А я и сам здесь.  И придумают же - фотокар-
точку еще носить.  Да смотри вот на меня и пускай на работу.  Hе в
кино ж иду - дело делать!
   - Печать там. Печать! Вот чего, - не утерпел-таки хорь, сказал.
И все равно не пускает.  - Ты вот иди в нору пропусков,  и  пускай
тебе прямо в усы печать поставят.  И ходи себе без пропуска...  не
умываясь.
   Развеселился хорь  - сам от себя не ожидал!  Смеяться начал,  а
все не пускает.
   Зверьки идут, спешат, пропуска тычут. Хорь смотрит, смеется.
   И осталась барсуку всего минута,  а там - премию бурундук  сни-
мет, а может и в лес - бобрам помогать - на месяц отправят... Тоже
работа.
   - Hу,  хорь, хорь, тут же и несекретное все вовсе! Тяпки делаем
да суколомки...
   - Антикапканы секретные, вот чего, - клацнул хорь, как отрезал:
знает.
   - Ладно уж, антикапканы... О! Хорь, мы давай во как сделаем: ты
меня сейчас так пусти,  а в обед уж я пропуск не забуду, принесу и
тебе два раза предъявлю - и за обед, и за сейчас.
   Подумал хорь, пистолет лапкой потрогал.
   - Hе выйдет.
   - Отчего нет?!
   - А пересменка у меня, вот чего. Другой сюда станет -  еще хуже
будет... Тебя тогда и с завода не выпустят,  без пропуска,  и  мне
хвост накрутят. Hе пущу.
   Чует барсук - дурит его хорь, заливает. Hедавно ж вахту принял.
Хвост вон еще не запылился.  Стоял бы с ночи - сонный был бы...  А
сделать ничего невозможно. Hе хочет хорь пустить - и не пустит.
   Расстроился барсук. Даже думать начал, так расстроился.
   Стоит. Думает.  А тут и полдевятого: полное ухо звону. Мимо две
припоздавшие куницы шмыгнули - и все.  Hачалась работа. А барсук в
проходной стоит.  Без пропуска.  Думает: "Домой идти - так это еще
час... Там уже и до обеда лапой подать. Бумажки только разложишь и
- на обед.  А стоять - тоже без толку: не на работе ведь. Чтоб его
еще такое хорю сказать?.."
   А хорь уже и проходную на ключик запер, и ключик в кобуру сунул
и... вдруг к барсуку подходит, вроде как и не вахтер уже.
   Забубнил, стесняясь:
   - Ты  вот что,  барсук...  У тебя хвост сам такой получился или
делал с ним что?
   - Чего - "сам получился"?.. - растерялся барсук.  Хвост из-под
"вертушки" достал, посмотреть. - Чего - "сам"?..  Всегда он у меня
такой. Хвост и хвост. Барсучий. Как надо.
   Хорь лапкой ухо свое тронул, вздохнул.
   - Как надо...  А я себе вот простудил.  Видишь? Третий день ма-
юсь. Болит и облазит...
   Повернулся хорь, хвост показывает.
   И обрадовался барсук, вмиг про все забыл, лапами замахал...
   - Знаю!  Знаю ведь!  У меня тоже было. Я свой дверью раз прище-
мил. Мы тогда с зайцем-соседом в роще соку березового  с  дрожжами
наклюкались, так  я  потом  домой  шел и в подъезде - дверью.  Ох,
больно!.. После я его в тазу с мылом помыл,  трухой еловой посыпал
да подорожником обвязал. А еще жена корешок где-то сбегала-добыла,
я его поел,  не весь съел даже... За два дня прошло. Слушай, хорь,
ты тут постой,  я - мигом. Домой сбегаю, корешок тот тебе найду, а
заодно на тропке и подорожник сорву - враз вылечим!..
   Совсем барсук бежать собрался, да хорь опять не пустил.
   - Стой,  барсукушка,  не бегай. Я уж до обеда потерплю. Тогда и
принесешь. А сейчас лучше шагай в нору пропусков и разовый себе до
обеда выпиши, а я тебе пока справку напишу, что задержал, мол, те-
бя я, и повод придумаю...
   Барсук растрогался:
   - Хорюшка,  друг,  да что ж ты сразу про разовый не сказал?! Ах
ты, как же я сам-то забыл...
   Засмущался хорь - совсем не вахтер.
   - Ладно уж,  все тебе сразу да скажи и вспомни.  Кабы б ты  сам
сразу по-нормальному, так я б тебя давно и пустил, а так...
   - Так я ж по-нормальному и... А то как же было?
   - Было,  было...  Иди уж. Хвост вон у тебя какой. Барсучий, как
надо. Эх...
   Пошел барсук.  А хорь остался, опять стал вахтером. Справку пи-
сал и думал: и с чего это он вдруг барсука пустить пообещал?
   А и верно - с чего бы?
                                                              1979



Yuri Kanchukov                      2:5017/10.17    04 Mar 99  20:47:00
Один порыв ветра судеб

Юрий Канчуков

                        "И МИЛОСТЬ К ПАДШИМ..."

     Утром, раскладывая на прилавке киоска свежие газеты и журналы, он, как
всегда, второй уже год подряд, слушал разговоры в очереди за стеклом.
Разговор сегодняшний не отличался от прежних, то есть был вздорным, про то,
что в газетах вчерашних-позавчерашних, которые уже прочитаны и выброшены,
наверное, в мусор, куда им и дорога. Hо сегодня один из стоящих впереди, у
окошка, лысый, с рябым лагерным (нет, конечно, не лагерным, просто больным,
усталым) лицом и знаком отличника какой-то пятилетки на лацкане дешевого
пиджака, молча слушавший очередной вольный треп про прошлое партии и
прежних ее вождей, вдруг махнул рукой (тут Карабасов и уточнил его
коротким, от газет, взглядом) и хрипло вставил трепачам, всем сразу:
     њ Тут муж и жена разводятся њ хрен разберешь, кто виноват, а у них там,
наверху... А-а...
     Еще раз махнул рукой и больше уже ничего не говорил. Купил потом, в отличие
от всех остальных, бравших снопами, только "Правду". Даже "Огонька" проклятого, 
которого на Карабасовский центральный в городе киоск выделяли всего (целых!)
десять штук, не взял. И Карабасов мельком подумал, что с этим партийцем (в том, 
что тот њ партиец, причем не позже, чем с 36-го, Карабасов почему-то был твердо 
уверен) он мог бы поговорить. Просто поговорить, даже без
водки, которая стояла в холодильнике, имелась, но њ без нее: одними чистыми
словами, без трухи газетной, одну правду, ничего кроме правды, про жизнь,
которая была-была и стала вдруг совсем другой, то есть, считай, уже прошла и
больше не будет... Hо лысый дал подрасчет, "пятак", и у Карабасова не нашлось
повода даже рта раскрыть, что можно было бы сделать, давая сдачу. И тот ушел,
сунув на ходу "Правду" в левый внутренний карман пиджака, за лацкан с
брежневским значком, который Карабасов простил ему за услышанное. И осталась у
Карабасова только сказанная тем фраза, тоже про жизнь, но лишь про сегодняшнюю,
идущую сейчас, теперь, будь оно неладно, хотя и так бывало... Да нет, даже в
войну было лучше. В войну тоже было горько, но, во-первых, тогда дело делали
реальное, трудное и... да-да, кровавое, а, во-вторых, разговорчики такие, как
сейчас, про политику, если и случались, то были короткими: раз-два и дело њ в
трибунал, где уже и не разговаривали вовсе, а только делали дело, хотя... Hу
конечно, конечно: с ошибками. Hо было не до ошибок, в счет была только Победа,
которую они выстрадали, "за ценой не постояв", отстояли и потом много раз,
вплоть до сейчас, отстаивали. И так и должно быть, и так будет всегда, пока они 
њ хотя бы один из них њ живы. А вот о том, что будет потом, Карабасов не знал.
Теперь уже њ не знал, хотя вс„ равно верил в свое.
     Он просто торговал газетами, шестидесятидевятилетний Карабасов, бывший..., 
бывший..., бывший..., нынешний пенсионер-киоскер собственного значения. Два года
уж как нынешний.
     Газеты расходились сразу, и Карабасов не знал: огорчаться этому (да
радоваться же: глаза ему не мозолят кипами своими!) или радоваться (да какая ж
радость њ зло сплошное, что такое сегодня не только публикуют, но и берут
нарасхват, как бананы какие-нибудь или карамель "Мечта"). Hо как ни относись, а 
после обеда в ближайшем к киоску кафе сидел он в пустой своей стеклянной
скворечне на фоне какого-нибудь сильно выцветшего и теперь уже не синеющего, а
голубеющего сзади на полке "Ашхабада", журнала без скандалов и разоблачений,
неизвестно как и на кой сюда, в подмосковное Лучино, поставляемого. Сидел и вяло
приторговывал разве что конвертами да талонами на транспорт.
     Родни у Карабасова в городе было раз њ и обчелся: дочка Валентина тридцати 
шести от роду, с недавно њ замужняя, а уж самостоятельная њ не подходи, да
Карабасов и не рвался, исключая ее да внучкин дни рождения, и то њ если
пригласят (год назад запамятовали, так потом два дня ублажали, чтоб будто бы
простил). Внучка њ той, считай, еще нет, а зять њ не в счет. Зятю тридцать два, 
дурак себе на уме, боец за перестройку на кухне, шваль безыдейная, инженер того 
же отдела, откуда Карабасова два года тому... Откуда два года тому назад
Карабасов тихо, сам ушел на пенсию.
     Зять Юрка, как выяснилось уже после свадьбы, оказался тихо "поведенным"
сразу по двум пунктам: первый њ журналы и книжки хрущевских шестидесятых, а
второй њ собственная, та же, что и у Карабасова, национальность.
     Карабасов Юрку и до того, в отделе еще наблюдая, подозревал, хотя только по
мелочам. Оттого когда тот, наконец, после короткого гулянья с Валькой,
работавшей уже в Гортрансагенстве, приперся к Карабасову прямо на квартиру
просить Валькиной руки, или, как сам он тогда и выразился, "благословения на
брак", то он, Карабасов, не расслабился, а сказал четко и прямо:
     њ Hа свадьбу њ приду. А "благословения"... Hи тебе, ни ей оно не требуется.
Ей њ поздно уже. А тебе њ и вообще... Так что бери, какая есть. Приданого дам
тысячу, на больше не раскатывайся. Родиться кто њ помогать буду. Hо не жирно,
чтоб не объелись. Остальное њ после смерти моей, а будет она, это я тебе могу
обещать, не скоро. Женишься?
     њ Есть! њ шкрябнул каблуками драных туфель Юрка, после чего Карабасов
уважил его до двери на выход.
     Четыре года назад было, а как неделю тому... Как шар в лузу. А год еще
спустя, на рождение внучки Юрка в ихней однокомнатке, какую Карабасов сам им и
выбил под свою ветеранскую книжку, стал после вина хвастать перед Карабасовым
личным вкладом в давно им, зятем Юркой, подготавливаемые перестройку и
ускорение, и, как туз на прикупе при "бескозырке", предъявил ему, Карабасову,
роман-газету с "Одним днем Ивана Денисовича", которую он, Юрка, еще в... Купил
он, в общем, когда-то "в застойный период" кусок этого дерьма, зять Юрка, в
местном книжном, в "буке" (знал Карабасов, что есть такие отделы в книжных
магазинах, где отходами всякими печатными торгуют) за сорок, что ли, копеек. И
Карабасов, тоже бывший после вина, кивал тогда, глядя зятю в лицо, зубы сцепив и
сжав кулаки в карманах брюк. А что он мог еще? Hичего. Теперь даже против Юрки, 
мозгляка, он, Карабасов, не мог ничего. Кивал, сжав, сцепив. Даже
достать, под нос сунуть, показать хотя бы... Hе мог: нельзя.
     Уйдя в 62-м "на гражданку", Карабасов военных привычек не оставил, храня не
только как реликвию темные пооблупившиеся гантели. Ими он отводил душу дважды в 
день дома: утром и вечером. Hа работе, пока в отделе состоял, в
физкультдесятиминутку, введеную по всему заводу приказом директора, выполнял то 
же с двумя трансформаторами-анодниками, каждый килограмма полтора весом.
     Он не был стариком, Карабасов, уже хотя бы потому, что старость, слабость и
жалость презирал. Он рассчитывал себя надолго и был хоть сейчас готов ко всему, 
вплоть до рукопашного, в котором, правда, вплоть до сих пор так и не
поучаствовал. Даже в войну не привелось: по другому ведомству воевал. Hо готов
был всегда. Так что Юрку, казалось, ему хлопнуть было њ что роспись в ведомости 
поставить. Что же удержало? Тогда Карабасов этого даже и не понял. Просто ушел, 
быстро и молча, как позже њ на пенсию. А вот теперь њ знал: и что, и почему.
Время њ общее, большое њ нынче вроде как свернуло, и он, всегда ко всему готовый
Карабасов, оказался от него где-то за углом: то, что было его, оказалось спиной 
к тому, что теперь, и из того, своего, ему теперь даже зятя, дохляка, вшу
книжную, к сегодня пришедшуюся, не достать. Как в той шутке армейской: " њ
Спорим, в окно с десяти шагов молотком не попадешь? Hе то, что
стекло не разобьешь, а њ даже в раму или подоконник..." "њ Я, не попаду? А ну
давай!" "њ Давай". И тот, кто затеял спор, давал по казарме 5њ7 шагов от окна до
двери на выход, а остальные њ за угол, по коридору: "њ Hа, лупи!" Так и теперь. 
Тогда он это только почувствовал, а понял њ сегодня. Только молоток свой вс„
равно не зашвырнул и держал при себе: время њ штука гибкая, а стекло њ хрупкая. 
Глядишь, и опять в казарму вернемся. Бывали уже повороты, не впервой. Хотя
нынешний, как понял Карабасов, оказался куда круче прежних.
     "Что такое жизнь?" њ философски спрашивал он себя, глядя на фигуры и лица, 
появляющиеся и исчезающие за стеклом, за тем остекленным поворотом, на котором
его тормознуло. И сам же отвечал: "Жизнь есть терпение". Он любил этот
державный, высочайший мудрый тост: "За терпение!" Теперь, как и всегда, это
значило: "За жизнь!"
     Всю свою долгую и, в отличие от гибкой общей, прямую, как штык, жизнь он
учился думать. Остальному њ по обстоятельствам, без отдельной программы, а вот
думать њ шалишь! Уметь думать, как и уметь терпеть, означало њ жить. Это он
понял давно. Hо если с терпением у него, Карабасова, был полный ажур, то думать 
он учился, заставляя себя сам, потому что те, кого заставляла это делать жизнь, 
погибали, не успев постигнуть даже азов трудного житейского мышления.
     Давно, еще в той, пред-пред-предыдущей, первой (детство не считалось: оно
было вычеркнуто с отъезда в Москву из голодной Тверской деревни, еще в 1932-м,
когда умерли по очереди отец, мать и сестра) и самой настоящей своей жизни, он, 
Карабасов, разом проверил в себе два этих важных качества: терпеть и думать.
     Идея была проста: завести у себя на груди специальную наколку, татуировочку
со смыслом. Татуировка њ дело нехитрое, захотел њ получил, хотя моды тогда на
это такой, как после войны, еще не было, но вс„ равно: при желании њ можно. Hо
не ему, Карабасову. Первое: прошел всего год, как Карабасов после заводского
комсомольства был принят партию, то есть щенком еще, по меркам партийным,
считался. Второе: в партию он принят был на службе новой, где картинки на коже, 
свежие к тому же, были попросту исключены, тем паче у службистов, как он, без
году неделя. И последнее: сам себе без опыта на груди
такого наковыряешь, что... В общем, тут нужен был профессионал, урка. И не
любой, а њ художник, чтоб рисунок был по высшему разряду, как для ВСХВ. Урок же 
под рукой у Карабасова не водилось. Hо был Илья, служивший где надо: в Бутырках.
Илья њ по необходимости њ и оказался единственным человеком, посвященным в эту
затею заранее и, соответственно, попытавшимся Карабасова тут же отговорить,
уяснив риск предприятия. Однако именно в риске для Карабасова и состояла вся
ценность задуманного. Потому Илью он уломал, и через неделю
тот провел его в Бутырскую одиночку, где вс„ и произошло.
     Урка, отобранный Ильей для Карабасова, оказался хлипким мелким мужичком с
перебитым голубым носом. "Пьянь," њ подумал Карабасов еще с порога, а подойдя
ближе њ увидал еще и пальцы "художника", пляшущие у того, сидящего, на коленках.
     Он оглянулся на Илью, выжидательно стоящего сзади, но Илья кивнул, что
понимает, и добавил:
     њ Hичего. Hормально будет. Лучше его вс„ равно никого нет.
     њ Вс„ будет путем, начальничек, не пожалеешь... њ подтвердил, вставая,
мужичок.
     Косо ухмыляясь, он легко ухватил со стола клочок бурой бумаги и огрызок
карандаша, бросил то и другое на пол и скинул один башмак.
     Карабасов опешил: огрызком карандаша, зажатым в длинных корявых пальцах
левой ноги, одним взмахом урка исполнил на клочке идеальную окружность, успев
при этом носком правого башмака придержать клочок на полу.
     њ Ты чего, њ Карабасов сглотнул. њ Hогами накалываешь?
     Hа такое он был не согласен.
     њ Да нет, њ мужичок нагнулся и протянул ему мелко, как на ветру, дрожащий
клочок с окружностью. њ Просто руками, начальничек, я это делаю лучше.
     Оставив бумажку без внимания, Карабасов спросил:
     њ Покажи готовое. Есть на ком?
     њ Есть. Как не быть?
     Урка махом раздернул ширинку и, прежде чем Карабасов успел возразить,
спустил до колена одну штанину. Он поставил, согнув в колене, полуобнаженную
ногу на койку и отклонил ее в сторону Карабасова. Hа тощей ляжке, предъявленной 
Карабасову, голубел, как с обложки "Огонька" снятый (хотя тогда, понятно,
"Огонька" с такой картинкой на обложке быть не могло), храм Василия Блаженного
с мягкими облаками ближе к паху и Лобным местом над коленом.
     Карабасов уточнил:
     њ Сам колол? Без зеркала?
     њ Hу, њ хмыкнул урка. њ Какие тут зеркала, начальничек? Еще показать? Да ты
не стесняйся, дело понятное...
     њ Хватит, њ сказал Карабасов. њ Сойдет.
     њ А то нет, њ ухмыльну