ередине двух течений автомобиль-
ного потока? Кто-то или что-то судорожно бьется, крутится на асфальте,
на огороженном белой краской островке  безопасности,  где  человеку  и
всему живому гарантирована эта безопасность, когда его среди асфальта,
современной машинизированной реки Леты,  прихватит красный глаз свето-
фора. Та же самая камышина - человек в своей Лете. И кто-то там то си-
лится встать на ноги,  припадая к мокрому асфальту, то вздыбливается и
горбится сугробом, качается из стороны в сторону, будто огромная гусе-
ница ползет, такая же косматая.
   Я всматриваюсь во что-то непонятное на черном асфальте  и  вижу,  -
это  не гусеница,  это серый кот или кошка,  и,  кажется,  с перебитым
хребтом,  вплесканными в асфальт,  словно приваренными к нему, лапами.
Ошалела,  видимо,  бедолага, обрадовалась летнему дождю, расчувствова-
лась,  перебегала улицу,  конечно,  нарушала и угодила под машину. Мне
жутко и больно.  И у меня печет, щемит каждый позвонок, все они сейчас
по отдельности, раздавлены, разодраны, болтаются на каких-то тоненьких
белых нитях-жилах. Кровоточат, сочатся сукровицей раскатанные колесами
машин руки.
   И первое неосознанное устремление - сломя голову броситься  на  по-
мощь живому.  Остановить, перекрыть бешеный лет автомобилей. Поднять и
вынести кошку хотя бы на обочину дороги,  на тротуар,  в прохладу  де-
ревьев.  Тогда у меня,  видимо, не порушились еще перегородки в мозгу,
хотя,  как стало ясно чуть позже,  они уже были сдвинуты. Первое, дос-
тойное  человека  желание - помочь.  Но уже следующее - благоразумное:
куда и как ты бросишься? Машины идут сплошным потоком. Никакого почте-
ния даже островку безопасности;  наезжают и на него. И кошка крутится,
вертится меж колесами,  будто вьюн на сковороде. И со мною будет как с
той же кошкой. Расплещут и вплещут в асфальт, побегут дальше, не огля-
нутся. К тому же на мне белая сорочка. Кошка, конечно, испортит сороч-
ку, окровенит.
   Не думая  больше,  стараясь не думать,  я отвожу взгляд от островка
безопасности,  отворачиваюсь. Мало ли в городе под колесами машин гиб-
нет кошек и собак? Случается, и люди попадают. Вот людей как раз и на-
до жалеть,  помогать им.  Так уговариваю я себя, ублажаю свою совесть.
Но  одна  все  же мысль не отпускает,  свербит и сверлит голову.  Я же
сельский,  деревенский по натуре человек и знаю,  что  кошки  избегают
умирать принародно. Коты и кошки - существа в высшей степени достойные
и порядочные.  Когда чувствуют,  что пробил их смертный час,  покидают
суетный мир, дом и людей. Уходят из дома, зашиваются туда, где никто и
никогда не станет свидетелем того, как они покидают белый свет. Может,
их кто-то подбирает и уносит в мир иной, может, они сами роют себе мо-
гилу.  Только никто и нигде,  ни в лесу,  ни в поле, не видел кошачьих
костей.  Коты и кошки - это вам не люди, чьи кости и черепа разбросаны
всюду, как потаенно рождаются, так потаенно и отходят. Это святое. И я
должен исполнить великий закон природы.
   Но ноги  уже несут,  тянут меня прочь от кошачьих страданий и зако-
нов,  хотя я полностью сознаю,  что в ту минуту и сам уже вне  закона.
Торопливо шагаю по тротуару,  несу в себе кошачий ужас и страх.  И ле-
тит, летит камень, брошенный в котенка веснушчатым мальчишкой на бере-
гу  речки Птичь.  Летит через время и расстояния.  Потому что я и есть
тот мальчишка,  мои покрашенные чернилами штанишки на нем,  я  ведь  в
свое время носил такие из кужеля на шлеечках. И они не истлели, они до
самой кончины приросли к моему телу. И котенок между небом и землей на
камышине, и кот или кошка с перебитым хребтом на окровавленном асфаль-
те столичного проспекта - все это тоже я. Потому что деревенские маль-
чишки больше котята, чем сами котята: наречено им жить - будут жить. А
нет - Богу видней, как распорядиться их жизнью и судьбой.
   Вот откуда и почему я хорошо знаю сегодня, что происходило и проис-
ходит на свете с котенком. Когда нет в голове перегородок - нет грани-
цы мыслям и знанию.  И у меня есть идея. Этого, правда, добра - идей -
хватает сегодня у каждого.  Если бы их на хлеб намазать,  мы бы только
одно и делали, что бесконечно ели и ели. И рот бы нам новый понадобил-
ся, и живот новый. Рот что небо, живот как земля.
   А может,  так оно уже и есть? Может, мы уже заимели такой рот и та-
кой живот,  потому ненасытные? Залегли во Вселенной и, как корова жует
жвачку,  пережевываем свои идейки. Потому так пусто во взболтанной на-
шей голове. Там, наверху, в космическом безграничье, мы, наверно, здо-
рово кому-то насолили, и он охотится за нами, постреливает в нас идея-
ми. Выпекает их и с пылу с жару, горячие еще, подбрасывает нам, словно
блины.  А мы внизу отталкиваемся друг от друга,  разбиваем лбы,  чтобы
ухватить,  опередить соседа. И оттого пусто не только в голове, но и в
нашем животе,  одна только разлаженность организма.  Что легко дается,
то легко и выходит. И этой легкостью мы загадили всю планету.
   Опоганили свою матушку-Землю и теперь замахнулись на другие  плане-
ты,  на  Вселенную.  Космос  нас привлекает и притягивает,  мечтаем на
Млечном Пути выспаться и покуролесить, разгадать его тайны. Сколько же
это нашего хламья кружит в том космосе?  Сколько дыр, скважин и проко-
лов над нашей головой?  Какие только трясуны и колотуны не трясут и не
колотят нас сегодня,  иных до смерти. Бесконечно длятся в космосе маг-
нитные бури, а у человека на Земле давит и жмет сердце, кружится голо-
ва,  вдавливает  и вкручивает его в сырую мать-землю.  Среди зимы ни с
того ни с сего налетают грозы с громом и молнией. Бесконечно, словно в
лихорадке, то на одном конце Земли, то на другом возникают землетрясе-
ния. И земля утягивает, прибирает людей. Это сегодня, когда космос еще
только завлекалочка. А что будет завтра, когда мы, как татаро-монголь-
ское иго, орда под началом нового Мамая, хлынем туда?
   Я опережу всех, прыгну в тот космос раньше, чем туда полетят ракеты
со  специалистами.  А вот внук и правнук мой хватят лиха.  Останутся и
без Земли, и без космоса. Взгляните сегодня на наши города. Я не гово-
рю уже о Хойниках и Брагине, где веселой брагой жизнь пенилась и хвой-
ные леса стояли, а сегодня царствует мирный атом Чернобыля. Посмотрите
на подъезды к городу Гомелю, где на речке Сож с купеческих барж туман-
ным утром голосили кормчие:  го-го, мель. Мель та вышла сегодня на бе-
рега,  навсегда лег на город туман,  и мне кажется,  Мамай жил и живет
там вечно.  Такие наворочены там рукотворные ямы и горы. Глазу страшно
делается,  и за человека стыдно.  Такое же будет и на Млечном Пути.  И
негде будет моему правнуку приклонить голову.  И кот  и  кошка  станут
брезговать ходить по тому очеловеченному пути.
   Рано, рано  нам  еще  туда.  У нас же заведенка такая - начинать со
свинарника. Превратить все в свинарник. А потом чесать затылок: что-то
не  так,  не  тот аромат,  не тот букет,  и визг поросячий кругом один
только.  И на всю Вселенную с того Млечного Пути разнесется  поросячий
визг,  и смердь, и человеческий плач. Как и на Земле, пойдет борьба за
чистоту Вселенной,  в результате которой не останется знака и от самой
Вселенной.  Так уже было. Так оно сегодня есть в нашем демократическом
доме.  По былой привычке,  вместо того чтобы строить дом,  мы все  еще
продолжаем строить свинарники.  А люди - люди не свиньи,  все стерпят,
все съедят.
   У меня же идея совсем иная. Тут думать и думать, мудрствовать надо.
И я уверен,  что мне не просто так даны две головы.  Друг дружке помо-
гут.  И кот, что прибился ко мне в благословенное для Земли мгновение,
поможет эту идейку осуществить.  Это уже три головы.  Не случайно,  не
просто так он пришел ко мне,  не зря ведь люди говорят,  что  страшнее
кошки на свете зверя нет.
   Вместе с ним мы переживем как-нибудь сегодняшний день,  перебьемся,
перезимуем. И свершим мое самое-самое заветное. Но об этом в свое вре-
мя.  А сейчас вновь о коте, чтобы понятно было, откуда эта идейка взя-
лась, как созревала.
                                        IV
   Но об этом,  как зреет идея, я не способен рассказать. Не могу, по-
тому что очень это просто.  Зреет,  и все.  Как яблоко на яблоне среди
лета.
   У меня как раз под окном растет яблоня.  И я в любую пору года сижу
возле окна,  смотрю,  вижу.  Из зимы яблоня выходит не очень привлека-
тельной,  будто мокрый котенок, голая, худая, черная. Но вот наступает
весна. Яблоня взрывается розовым цветом. Цветет, роскошествует. Народ-
ною тропой,  беспрерывным потоком идут и пируют на ней пчелы.  А потом
прекрасные ее лепестки вянут,  их бороздят морщины,  цвет опадает. Мне
горько.  Я хочу,  чтобы яблоня была вечно в цвету.  Так, наверное, моя
душа жаждет вечности. Но чего не дано в однообразном и застылом состо-
янии,  того не дано.  Жухлым желтым мотылем откружила,  легла на землю
некогда розовая и запашистая цветень.  А там, где она только что была,
проявляется что-то, кажется, совсем уже непотребное. Рыжее, волосатое,
усатое.  Из этой непотребщины завязывается плод, яблоко. И больше пус-
тоцвета,  нежели завязи.  За счет того  палого,  отмершего  пустоцвета
быстро набирает соки завязь.
   Время идет,  яблоко наливается.  Оно еще не радует глаз, потому что
зеленое до оскомины и слито с зеленью листвы. Стала опадать та листва,
яблоко,  будто  кремень,  разглаживается,  розово и красно наливается,
дерзко сияет на просветленной солнцем яблоне. Словно кто-то специально
проделал  огромнейшую  работу,  чтобы показать его всему белому свету,
показать именно мне и порадовать меня.
   Но какая же во всем этом идея?  Да никакой.  Яблоко просто выспело,
созрело.  Яблоко  просто  можно и надо есть.  Обо всем просто говорить
очень сложно.  Не знаю человека, который смог бы ответить на бесконеч-
ное и наивное детское "почему". Мне никто не ответил, и я не сумел от-
ветить своему ребенку. В самом деле: ну почему солнце светит?
   Так что за ответом,  как созревают идеи,  обращайтесь к кому-нибудь
другому,  к президенту, может, а может, к парламенту. К тому же Исааку
Ньютону. Исаак должен знать, на то он и Исаак, а еще его ударило ябло-
ко по голове.  Меня тоже били и яблоком, и даже камнем. Но, кроме шиш-
ки, ни на голове, ни в голове у меня ничего не созрело.
   Хотя вру, вру. Однажды мне врезали кирпичом по башке. Я где-то око-
ло часа тосковал,  отдыхая,  набирался мыслей. И вот не тогда ли приб-
резжилась мне идейка:  разбогатеть бы как-то сразу - и  много  других,
самых разных и очень интересных идей.
   Хвала, великая  хвала кирпичу.  Умный человек придумал его.  На мой
вкус, на вкус человека, которого отметили уже кирпичом, особенная хва-
ла  красному  кирпичу,  он  же одного цвета со знаменем нашим бывшим и
цветом нашей крови.  Пустячок, но приятно. Девизом человечества должно
стать: каждому по кирпичу. Дело окирпичивания населения ни в коем слу-
чае нельзя пускать на самотек,  обезличивать. Окирпичить всех с разма-
хом и на государственной основе.
   Хвала, хвала тебе,  кирпич.  Напрасно я только наговаривал на себя:
безыдейный,  безыдейный. Как видите, еще какой идейный. Воспитали, мо-
литься на пень и с пня брехать научили. Думай, думай, голова, не боли,
придет суббота - поправлю. Вперед, за рудым котом.
   А рудой, рыжий мой, дорогой кот, Боже милый, летит. Кто там мяучит,
будто коты не летают? Еще как летают. Правда, не по собственной воле и
желанию.  Как случается это и с людьми,  и не во сне,  а наяву. В свое
время я тоже летал.
   Наше предназначение, может, больше в том, чтобы летать, а не ходить
по земле.  И я часто ловил себя на небе.  Кажется,  иду себе, как нор-
мальный человек,  улицей или лесом,  время от времени спотыкаюсь даже,
думаю,  что сегодня буду есть и пить.  И вдруг гляжу - я уже на  небе,
плыву под облаками.  Глазам своим не верю. Я же ведь только что расса-
дил о крученый-верченый сосновый корень большой палец на правой  ноге.
Палец еще щемит и сочится кровью.  А я уже лечу. Далеко внизу, окутан-
ные летней дымкой,  покачиваются в призрачном мареве,  проплывают подо
мной город и лес.  Так не только палец раскровенить можно, но и голову
свернуть.  И я ссаживаю себя с неба на землю.  Ссаживаю,  хотя и жалко
прощаться с небом.  Беру в руки топор или лопату, а то и просто палку,
иду по своим делам.
   И, вспоминая сегодня то далекое время,  я уверен: врут ученые люди,
утверждая,  что  обезьяна  стала человеком,  когда взяла в руки палку.
Взяла и быстро двинулась в своем  развитии  вперед.  Нет,  не  вперед,
обезьяна  пошла к себе по обратной дороге.  Совсем недаром нам видится
во сне и наяву,  будто мы летаем. Наши полеты - это тоска по тому, что
умели раньше,  а потом разучились. Тоска по тому, что не состоялось, с
чем мы разминулись. Тоска по невозвратному. И сколько в нашей душе та-
кой тоски и печали! И все больше и больше невозвратного, чем обещанно-
го впереди, у проходящего по земле человека. У прохожего.
   Наблюдая за тем,  как летит по небу рыжий лобастый коток, я вспоми-
наю,  как  однажды попробовал бросить себя в небо и полететь к солнцу.
Сбежал из школы с какого-то нудного урока, на котором как раз и прохо-
дили, почему птицы могут летать, а мы - нет. Пошел в чистое поле. Сто-
яло бабье лето. По небу летела паутина с напуганными и молчаливыми па-
учками  на ней.  Паучки проклюнулись с восходом солнца на убранном уже
ржаном поле. Среди поля на бугре стояла старая ветряная мельница, све-
тясь пустыми проемами истлевших уже по бокам досок.  Я был очень богат
в детстве,  в то время по деревням еще сохранились ветряные  мельницы,
млыны-ветряки.
   Внутри мельницы я нашел табак.  Он вялился,  подвешенный за толстые
длинные балки вниз головой, и исходил желтой дурманной влагой и немно-
го горьким запахом осени. Я отломал два или три сухих листа, размял их
в ладони.  Вырвал из дневника ненавистный мне лист,  на котором жирной
жабой,  почему-то красной, разлеглась толстая двойка. Свернул цигарку,
закурил. Спички были, я носил их всегда при себе даже в школу, как но-
сит  их  всегда  при себе каждый мужик в деревне,  даже если не курит.
Ученик начальной школы, курить я тоже только учился.
   Прижег свою самокрутку, дал доброго дыму. Вышел на воздух. Осмотрел
все  хозяйственным прижмуренным глазом.  Всюду на моей земле был поря-
док.  Все убрано,  скошено, свезено с поля. Беспокоиться не о чем. И я
прилег на ржище, где просыпана полова. Вместе с половой на землю попа-
ло,  наверное,  и зерно.  Может, кто-то и специально сыпанул, мышкам и
птичкам. Зерно проросло и взошло зеленым молодым лоскутком среди бурой
стерни.  Я лежал на том лоскуте будто на пуховой мягкой перине.  Смот-
рел,  как  на тонкой паутинке отрывается от стерни и улетает в небытие
лето.  Улетает, чтобы вернуться на землю уже серым осенним покрывалом,
как первым заморозком.  Летели в никуда маленькие,  с муравьиный глаз,
печальные и старательные паучки,  надо мной ходил кругами в  чистом  и
задумчивом небе коршун,  старый, потому что не тратил напрасно сил, не
махал без нужды крыльями.  Чертил и чертил что-то на небе мне или  ко-
му-то еще.  Одиноко крутился и печально помахивал, прокалывал небо се-
дыми крыльями древний ветряк. Работал вхолостую, по деревенскому заве-
дению,  чтобы преждевременно не откинуться,  надо дело делать. Но даже
при холостом ходу в его перетруженном нутре что-то все  время  как  бы
постреливало, разлаженно потрескивало, скользило пересохшей горошиной.
Он словно хотел что-то сказать мне,  что-то передать запасенное. Каза-
лось,  вот-вот заговорит,  скажет.  Но слово у него никак не складыва-
лось, не прорезалось. Может, потому, что зажился уже, забыл то слово и
сейчас только шепелявил, сорил неясными звуками.
   Я посасывал свою самокрутку,  прислушивался к его старческому крях-
тению,  и по щеке у меня катилась слеза.  Наверно,  та слеза была и от
дыма,  от умирающих запахов изжившего себя ветряка и дубеющего под его
кровлей табака. Запахов, которые насылал на меня притихший, едва шеве-
лящийся в стерне сонный осенний ветер,  а может, от чего-нибудь и сов-
сем иного.  Мало ли что способен надумать в одиночестве ученик началь-
ной школы,  когда на каждом шагу видит, сколько на этом свете гнетущей
душу несправедливости. И так хочется переделать этот свет, чтобы солн-
це  так  рано не заходило,  длиннее было лето,  чтобы навсегда пропали
обиды,  отцовский ремень,  слезы.  Хочется перекроить свет, а не дают.
Расти, учись, говорят. Зачем же расти, чему учиться, терпеть и плакать
втихаря?
   Неожиданно для себя я вскочил на ноги  со  своей  пуховой  постели,
бросился к крыльям ветряка.  Примерился и,  не выпуская изо рта самок-
рутку, обеими руками обхватил сухую, с острыми занозами веков доску. Я
был на крыле. И крыло легко, словно какую-то пушинку или того же неве-
сомого паучка,  оторвало меня от земли,  взняло и понесло, устремило в
небо.  Я летел,  какое счастье! Но оно не было долгим. Мгновение, хотя
для меня вечность, жизнь, которую я к тому времени прожил. Я был на не
досягаемой никем высоте.  Я летел,  и мое предназначение в этом мире -
летать.  Не вернусь больше на землю,  не сделаю на ней больше ни шагу.
Не желаю.
   Но, на мою беду,  на седьмом от счастья небе сыскался все же черт и
потянул меня за ногу.  Я поджал ногу, чтобы отбиться. Сначала, правда,
отыскал  глазом  коршуна,  что прикипел на одном месте в небе и оттуда
следил за мной. Сразу же глаз мой - вниз на землю. Может, хотел попро-
щаться с ней? Взглянул - и все. На том и кончилось. Хотел распрощаться
с землей,  а распрощался с небом.  Обземлячился,  окирпичился.  Морда,
морда, я кирпич, иду на сближение. И я пошел на сближение и окирпичил-
ся второй раз.
   В самом деле, мягкая ты, мягкая, материнская земелька, но и твердая
даже на мой детский вкус.
   А рыжий  кот оказался куда более удачливым.  Он поднялся в небо го-
раздо выше ветряной мельницы,  стоящей на бугре  среди  седой  осенней
стерни.  Может,  это  был  мой старый знакомый,  ветряк моего детства?
Раньше,  еще на моей памяти,  его тут не было.  Нашли где-то в глубине
Полесья и совсем недавно перевезли сюда.  Перевезли и по-новому сложи-
ли. Неизвестно, для чего. На потеху души какому-то новорожденному маг-
нату-предпринимателю,  человеку,  кажется  крепко окирпиченному в этой
жизни, но не без чувства прекрасного и душевной жажды чего-нибудь нео-
бычного.  Только  вот нескладуха получилась,  как обычно у нас бывает:
хотим как лучше,  а выходит как всегда. На этот раз, видимо, по вполне
объяснимой причине: что уже отмерло - отмерло безвозвратно.
   Ветряная мельница на новом месте отказалась не только молоть, а да-
же кряхтеть и крутиться.  Лишилась начисто языка и речи. Застыли, при-
кипели к небу ее обновленные молодые крылья.  Только гнулись поперек и
вздрагивали под напором ветров,  но не трогались,  не вступали в былой
хороводный круг.  По неизбытой, наверное, старой своей памяти со всего
света набежали сюда только мыши.  Может,  и с Полесья пришли,  оттуда,
где некогда мельница начинала свою жизнь. Это же ведь у нас обычай та-
кой: где мельница, там и мыши, а еще голуби. И рыжий кот облюбовал тут
себе место для охоты,  объявил примельничную территорию своим заказни-
ком.  Видимо,  и жил там,  пока мороз и зима не накладывали запрета на
охоту. И никто бы сейчас не признал в нем того неуклюжего - один толь-
ко огромный лоб да глаза навыкат лупастые - того котенка, которого не-
когда хотели утопить и были уверены, что утопили.
   Это был дикий и гордый охотничий кот-красавец. Ни одна изба, ни од-
на хозяйка не приняли его после того, как он спасся из воды. Оно и по-
нятно, зачем деревенской избе какой-то мокрый приблудный котенок, сво-
их некуда девать, плачет по ним река. В отличие от человека кошки пло-
дятся исправно,  и вырождение им пока не грозит. А по сегодняшнему дню
и лишнего кота не очень прокормишь.  Напрасно почти неделю шнуровал он
от избы к избе. Скребся в двери, пытался з