рость, а в молодость.
     А пока, в ожидании молодости, ему оставалось ходить на работу. Добросовестно ходить на работу.
     Калашников хорошо ходил на работу, им были довольны, выносили ему благодарности. А с работы он хорошо приходил домой, и здесь им тоже были довольны.
     Все события были в газетах. И какие планы строились в стране, и какие козни строились за границей. Можно было до предела заполнить жизнь, если регулярно читать газеты.
     Мыслительный процесс не стал процессом века, уступив место другим процессам - производственным и особенно судебным. На судебных процессах мыслительный процесс выступал в качестве ответчика.
     Появились такие понятия, как отрицательные достоинства и положительные недостатки. Отрицательными достоинствами считались излишняя принципиальность, излишне кристальная честность и многое другое, хорошее, но излишнее. А положительными недостатками считались естественные человеческие слабости, свидетельствующие о том, что человек не наберет опасную силу.
     Закон был, как запрещающий знак у дороги: не запрещающий в принципе, а предлагающий ехать в объезд. Целые колонны, целые эшелоны ехали в объезд. В объезд была проложена широкая магистраль и построена многоколейная железная дорога.
     Одно непонятно: как это все попало в биографию Калашникова? Сам он жил не в объезд, не старался переделать свое "плохо" на "хорошо", хотя последнее не только не возбранялось, но даже приветствовалось. Не только в производственных показателях, но и в печати, и в литературе "плохо" массово переделывалось в "хорошо", и уже, казалось, невозможно жить хорошо без "плохо", потому что нечего будет переделывать в "хорошо"...
     После Машенькиного ухода (а на самом деле прихода, но в обратном направлении) Калашников опустился на край обрыва и стал любоваться видом, который открывался внизу. Лес был населен красками, звуками, запахами, они жили, как люди в городе, встречались и общались между собой. Покинет запах родной цветок и полетит прогуляться по лесу, подышать свежим воздухом, а заодно и узнать, что там слышно. А навстречу ему - жур-жур, буль-буль, трах-тара-рах! И он уже знает, что слышно, и может возвращаться домой... Но найти дорогу домой очень сложно для запаха.
     И побредет он дальше, и будет брести, насколько его хватит, как все мы по этой жизни бредем. Как бредет где-то жур-жур, буль-буль, как трах-тара-рах шагает метровыми шагами. Как бы он сейчас пригодился, этот трах-тара-рах, потому что навстречу лесному запаху из города вышел смрад - у него свои дела на большой дороге. И забьется запах в лапищах смрада, и вспомнит свой далекий цветок, зачем он только покинул его? Но если б запахи не покидали цветов, в мире не было бы ничего, кроме смрада...
     Посидев с полчаса, Калашников встал и побрел вниз по тропинке.
     Внизу на опушке леса жена его объясняла детям, как нужно собирать грибы. "Как здесь хорошо!" - сказала она.
     И тут же со своими пустыми корзинками они пошли на станцию, к электричке. Сели в поезд и поехали домой, делая детям замечания и наставляя их, как они должны себя вести в лесу.
     Дома они позавтракали, умылись и легли спать. А когда вечером встали, жена сказала: "А не поехать ли нам завтра по грибы? Кукушкины уже десять банок замариновали".
     Продолжение этой биографии, которое предшествовало ее началу, было уже совсем в другом городе. Калашников учился там в институте.
     Институт, как нормальное учебное заведение, старательно переделывал "плохо" на "хорошо" и "хорошо" на "плохо": хорошим студентам перекрывал пути, а плохим открывал в науку зеленую улицу.
     Не все, конечно, удавалось. Были такие "плохо", которые никак не становились "хорошо", но были и такие "хорошо", из которых никак нельзя было сделать "плохо".
     Биография наращивалась так, что время шло в обратном направлении. Институт открывал дорогу в будущее. Или закрывал. Наука отбирала будущих Ломоносовых, минуя будущих Эйнштейнов.


ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

     Институт Истории Географии изучал географию в историческом аспекте, не чуждаясь и чистой истории, но, конечно, в аспекте географическом. Соединение этих двух наук подчеркивало нерасторжимость пространства и времени, столь необходимую для существования жизни на земле.
     В дверях стоял милиционер, охранявший наше прошлое от нашего настоящего, а может быть, настоящее от прошлого, которое имеет привычку постоянно вмешиваться в современную жизнь.
     Предъявив милиционеру документ, Калашников побрел по коридору. Стены были увешаны лозунгами: "Свободу римским гладиаторам!", "Возрождению - размах Средневековья!" И совсем уже страшное: "Гуннам - нашествие татар!"
     Погрузившись в глубокие кресла, как в глубокую старину, исторические географы строили планы на прошлое. Вместо крестовых походов предлагались народные восстания, вместо разгула реакции - торжество просвещения и прогресса. Планы на прошлое выполнялись легче, поскольку в прошлом не приходится жить, а в будущем трудно предугадать, к чему нас приведет выполнение плана.
     Скульптурная группа: Геродот и Магеллан склонились над книгой "Краткий курс истории географии". Рядом с ними их последователи, уже не скульптурные, а живые спорят о преимуществах и недостатках работорговли, по сравнению с торговлей свободными людьми. Конечно, лучше людей продавать, не ограничивая их свободу, но, с другой стороны, работорговец продает свое, а продажа людей свободных - это, в сущности, воровство. Учитывая, что свободный человек принадлежит себе, его продажа - это торговля краденым.
     Противник рабства доказывал, что работорговец тоже продает не свое, поскольку человек не может принадлежать человеку. Но, возражал сторонник рабства, рабовладелец все же раба купил, потом кормил его, одевал... А тут продают совершенно постороннего человека. Причем заметьте: бескорыстно продают! Это не только худший вид продажи, но и худший вид бескорыстия. Раба выводят на торжище, он сам непосредственно участвует в процессе, здесь же человек даже не знает, что его продают. Он живет как ни в чем не бывало, свободно передвигается, наслаждается работой, семьей, встречается с друзьями, а в это время, в это самое время его уже продают... И скоро, очень скоро за ним придут покупатели... Ну скажите, может ли государство, допускающее и даже поощряющее такую торговлю людьми, считать себя свободным государством? Может быть, ему лучше называться рабовладельческим? С тем отличием от рабовладельческого, что там - свободные граждане и рабы, а здесь - только рабы, потому что продать и купить можно каждого.
     Высказав эту дерзкую и скорее всего несправедливую мысль, ученый муж оглянулся, и мужество покинуло его: он увидел внимательно слушавшего Калашникова. И не только Калашникова. Толстый парень в шляпе, плотно надвинутой на уши, однако не настолько, чтоб они не могли слышать, стоял, расставив руки и ноги, как вратарь, и, конечно, не пропускал ни одного слова.
     Ученый муж сделал вид, что не заметил посторонних слушателей, и повторил последнюю фразу громче и в отредактированном виде: "Там, в Древнем Риме, свободные граждане и рабы, а в современном Риме - только рабы, потому что продать и купить можно каждого".
     Он еще раз оглянулся и добавил для пущей убедительности:
     "У нас-то, конечно, все равны. Хотя есть и первые среди равных. Есть вторые и третьи среди равных. А так - все равны, все равны..."
     Оба спорщика быстро ретировались, оставив наедине Геродота и Магеллана и, лишив "Краткий курс" той убедительности, которую ему придавало сочетание его основоположников с их последователями и учениками.
     Толстый парень протянул руку Калашникову и представился:
     "Индюков".
     Если Калашников происходил от звука, то этот Индюков, судя по всему, происходил от запаха, и, сознавая это, он слегка прикрывал ладонью рот и старался дышать немножко в сторону.
     "Ты их не слушай, - сказал Индюков, - никакого Древнего Рима там нет, его отменили на ученом совете".
     "Древний Рим отменили?"
     Ну, не то чтобы отменили, а просто не утвердили, пояснил Индюков. Когда утверждали план работы на прошлые времена. Древний Рим просто не утвердили. А все эти слухи про Древний Рим - они отсюда, из этого института. Поползли давно, корда еще Рим не отменили, но, как это у нас бывает, пока ползли... Два года ползли, а теперь сюда же вернулись. Причем теперь уже в них и Древняя Греция. А Древнюю Грецию - ее же еще три года назад не утвердили. Так что три года как минимум про нее отсюда ничего не выползало. А вот - приползло.
     Калашников сказал, что его интересует гора Горуня. Не Древняя Греция, а просто гора Горуня. Но толстый парень о Горуне не слыхал. Об Эвересте он слыхал, есть такая гора в Азии. Между прочим - вот смехота! - назвали ее не в честь открывателя, не в честь покорителя, а в честь, как это у нас бывает, какого-то дурацкого чиновника Эвереста. Этот чиновник, по-видимому, сидел у подножья Эвереста, пока другие поднимались на Эверест, попивал пиво или прихлебывал чаек, и все равно горе присвоили его имя. Эти прохиндеи чиновники достигают больших вершин. Потом поди разберись, то ли горе за ее высоту присвоили имя выдающегося человека, то ли человека назвали в честь горы за его выдающиеся достоинства. А когда обратно переименуют, опять непонятно: то ли человек проштрафился, то ли гора оказалась не на высоте. Прямо цирк от всех этих переименований. Природа только шарахается от наших громких имен. Сама она - как безымянный солдат на поле человеческой брани.
     Толстый парень хлопнул Калашникова по плечу:
     "Ладно, я в трактир, там сегодня завезли пиво. А ты дуй в сектор справок, пятый этаж, там такой человек, что никакой Горуни не захочется".

2

     К двери сектора справок была прилеплена отпечатанная типографским способом табличка: "Скоро буду". Было не ясно, кто будет и когда, и Калашников в ожидании пошел бродить по коридорам.
     Низенький ученый муж с высоким лбом доказывал высокому и низколобому, что палки в колеса появились раньше самих колес, потому что ведь не зря говорят, что обезьяна взяла в руки палку. Иначе бы говорили, что обезьяна взяла в руки колесо.
     Низколобый ухватился за эту мысль и стал ее записывать в специальную книжечку, куда записывал мысли для будущих научных работ. "С тех пор, - сказал высоколобый, - колеса все дорожают, а палки в колеса все дешевеют, и это определяет наше поступательное движение".
     Калашников прошел в конец коридора и свернул в другой коридор, над входом в который большими мрачными буквами было начертано: "ДРЕМОТДЕЛ". И чуть ниже - более мелко: "Древних мифов отдел".
     Весь этот коридор занимал Дремотдел, в который входило несколько секторов: "Сектор мифических подвигов", "Сектор мифического изобилия", "Сектор мифического счастья", "Сектор мифического труда". Приберегая счастье на конец, Калашников начал с того, что является его первоосновой.
     Так это со стороны выглядело. Но на самом деле его выбор определялся другим. На дверях сектора мифического труда был нарисован контур горы, и Калашников подумал, что здесь он найдет необходимые сведения.
     Ученые мужи сектора стояли в раздумье у стены, на которой были вывешены взятые сектором обязательства. Над обязательствами висел большой портрет Сизифа, сидящего на камне и задумчиво глядящего вдаль. От ног Сизифа поднимался склон горы, которая была одновременно диаграммой неуклонного роста.
     Обязательства висели невысоко. Когда требовалось взять повышенные, их перевешивали повыше, а когда с ними не справлялись, двигали вниз. На стене был широкий след от передвигаемых обязательств.
     Завсек, еще сравнительно молодой учмуж, заваливший работу в Упупе и брошенный сюда на укрепление, спросил, задумчиво глядя на диаграмму роста: "А почему у нас вместо роста спад?"
     "Это просто кнопка отлетела", - сказал учмуж, приставленный к кнопкам.
     Держась на двух кнопках, диаграмма показывала рост.
     Но когда одна из них отлетела, получился спад.
     Завсек сказал: "Прошу вас, внимательно следите за кнопками".
     "А какова производительность сизифова труда?" - спросил молчавший доселе учмуж, сложив руки на груди для большей производительности.
     Выяснилось, что когда Сизиф катит камень в гору, производительность у него значительно ниже затраченного труда, а когда с горы - значительно выше. Напрашивалось предложение: а не катить ли ему только вниз? Но нельзя же вниз катить бесконечно.
     Хорошо бы выбрать что-то среднее: катить камень одновременно и в гору и с горы. Но как это сделать?
     "Все зависит от нас", - сказал учмуж, приставленный к кнопкам.
     Он откнопил с одной стороны диаграмму роста с нарисованным сверху камнем и повернул ее на 90 градусов. Было так, а стало вот так.
     "Видите: камень уже внизу. Повернем диаграмму - и он опять наверху".
     Итак, низ - это скрытый верх, а верх - это скрытый низ. В этом ключ к решению проблем экономики.
     "Интересная мысль", - сказал Калашников. Завсек внимательно на него посмотрел: это еще что за персона? Хорошо, если сам по себе, а если он кого-нибудь представляет? И не просто кого-то: это в театре человек представляет человека, а в жизни он нередко представляет целую организацию.
     "А мы тут как раз берем повышенные обязательства", - на всякий случай сказал завсек, перевешивая обязательства повыше.
     "А в субботу у нас субботник, а в воскресенье - воскресник", - сообщила Калашникову учмуж-женщина.
     "В другие дни с субботниками и воскресниками не получается, - сказал учмуж, сложивший руки на груди для большей производительности. - Потому что в другие дни мы и так на работе".
     "Ах, как хочется на работу!" - вздохнула учмуж-женщина.
     "Проснись, ты же и так на работе!" - шепнул ей завсек.
     "Ничего не могу с собой поделать, - призналась Калашникову учмуж-женщина. - На работе - и хочется на работу. Чем больше на работе, тем больше хочется!"
     Калашников не знал, как отнестись к этому признанию. Поэтому он спросил: "Скажите, это случайно не гора Горуня?"
     "Горуня? Ах, Горуня! - сообразил завсек. - Это рядом, в секторе мифических подвигов!"

3

     В жизни всегда есть место подвигам. Даже в мирное время, спустя много лет после Троянской войны, мирные люди становились героями. И дважды, и трижды героями. Все за ту же Троянскую войну.
     Двенадцать подвигов Геракла стали со временем двадцатью, тридцатью. Если когда-то Геракл победил немейского льва, то впоследствии, он победил и немейского тигра, и еще много чего немейского.
     Ежегодно подвиги Геракла перенумеровывались - в соответствии с тем значением, которое они имели в данный момент, и каждый учмуж отстаивал свой подвиг, - не свой, конечно, а Геракла, но с учетом, что на ставке при подвиге числился он, а не Геракл. Такие ставки существовали давно, быть может, еще со времен Геракла. На этих ставках работали люди квалифицированные, знающие, как совершается подвиг, но не умеющие его совершить. Иногда на сам подвиг не хватало средств, потому что все средства съедали консультанты при подвигах.
     Учмуж, к которому обратился Калашников, был известный авгиевед, крупнейший знаток того, что вычистил Геракл из авгиевых конюшен.
     "Герой Геракл работал у трижды героя Авгик, - сообщил Калашникову авгиевед. - Да, не удивляйтесь, если очистить конюшни - героизм, то просидеть всю жизнь в дерьме - трижды героизм. И кто сказал, что уже можно выносить сор из избы? Это сказал Геракл? Нет, это сказал Авгий".
     Раньше-то все делали вид, что в конюшнях идеальная чистота, что лошади ходят в белоснежных носочках и сморкаются в батистовые платки. И вдруг, как гром средь ясного неба: живем в дерьме! Ну, Геракл и ухватился за это дело. Когда можно вывозить, почему бы не вывезти?
     Оно, конечно, и теперь наваляют, а чистить не разрешается. То, что раньше наваляли, - можно, а то, что теперь, - нельзя.
     Авгиевед пожаловался, что у нас недооценивается этот подвиг Геракла. Трудовой подвиг для них не подвиг. Хотя для некоторых любая работа - подвиг, иронически заметил авгиевед.
     В наше время большим подвигом считается украсть чужих коров (десятый подвиг Геракла) или золотые яблоки (одиннадцатый подвиг Геракла). А то и просто что-то добыть (третий, четвертый, шестой подвиги).
     Молодой гидролог, специалист по второму подвигу, сказал: "Да, теперь уже нет тех подвигов... Чтобы сразиться с гидрой один на один..."
     "Я не понимаю Геракла, - сказала женщина, специализировавшаяся по другим подвигам, а сюда принятая на вакантное место. - Побеждал таких чудовищ, а Нарцисса победить не смог. По крайней мере, в глазах одной-единственной женщины..."
     "Одной-единственной?" - встревожился Калашников.
     "Ну да. Я говорю о нимфе Эхо, которая полюбила Нарцисса, а не Геракла".
     "Женщины не любят Гераклов. Их любят работа и борьба", - сказал учмуж, на которого давно махнули рукой все эти виды полезной деятельности.
     Калашникова заинтересовала нимфа Эхо, и он узнал, что это была женщина, которая от любви превратилась в пустой звук. Он переспросил: точно ли женщина превратилась в пустой звук или, может быть, пустой звук превратился в женщину?
     Гидролог засмеялся: кто ж его полюбит, пустой звук, чтобы любовь превратила его в человека?
     "Вы возьмите нравственную сторону, - сказал авгиевед, привыкший от любви переходить непосредственно к нравственности. - Геракл достал пояс, Геракл достал яблоки. Неужели что-то достать - это подвиг? И на этом мы будем воспитывать подрастающее поколение? Потому они и вырастают такими: только и смотрят, где что достать, а чтоб поработать на скотном дворе, этого от них не дождешься".
     Калашников сделал такое предположение: если в мифе женщина была превращена в эхо, то, видимо, возможен и обратный процесс. Это у многих вызвало сомнение. Превратить нечто материальное в пустой звук - это в нашей эхономике встречается на каждом шагу, но превратить пустой звук в нечто материальное - на это способны только японцы.
     Тем более - в женщину. В то время как мы превращаем наших женщин невесть во что, превратить эхо в женщину - да, это был бы подвиг! Именно такие подвиги нам нужны, мы уже забыли, как выглядит настоящая женщина!
     "У нас нет ставки на этот подвиг, - сказал завсек. - Разве что на общественных началах..."
     Заняться подвигом на общественных началах - это тоже подвиг, но учмужи к нему готовы не были.

4

     В секторе мифического изобилия только и разговора было, что о потребителе, которого здесь называли Танталом. Потребитель Тантал, как известно из мифа, стоял среди еды и питья, но ни выпить, ни съесть ничего не мог, потому что все это таинственным образом исчезало.
     Согласно мифу, Тантал воровал продукты со стола богов. А что делать, если ничего нет? Только на столе у богов и есть, у них, как известно, совсем другое снабжение.
     Потому что у них распределение. Они сами распределяют, что кому. Внизу производство, наверху распределение. Поэтому наверху говорят: нужно лучше работать. А внизу говорят: нужно лучше распределять.
     Внизу доказывали, что нужно изучать спрос. Но тот спрос, что вверху, был вверху известен, а тот, что внизу, вверху никого не интересовал. Какой там спрос, этот потребитель проглотит все, что ему ни кинешь. Тут уже не спрос определяет предложение, а одно предложение: поменьше спрашивай, довольствуйся тем, что есть. Так считали наверху, где было полное удовлетворение спроса.
     Сотрудники сектора то и дело бегали куда-то с сумками и авоськами, занимали друг другу очереди и простаивали в них лучшие часы своей жизни. Но вокруг них тоже все таинственно исчезало или просто не появлялось, столь же таинственно.
     Это были поистине танталовы муки: всеобщее изобилие, а ничего не купить. Идешь вроде бы к магазину, вроде бы написано: "Магазин", а зайдешь внутрь - будто это не магазин, а совсем другое учреждение.
     Поток бегущих сотрудников вынес Калашникова в коридор. Он снова вошел, но его снова вынесли. Махнув рукой на изобилие, он направился в соседнюю дверь.

5

     В секторе мифи