го
мнению, женской пассивности и сердечной предрасположенности к
самоотречению он видит залог развития способности покоряться
"верховной воле", необходимой, в свою очередь, для подлинного
творчества. Предрасположенность женского сердца к самоотречению
Чаадаев ощущает как точку приложения сил, ведущую к последней
степени человеческого совершенства. Для него укрепление этой
предрасположенности аналогично отмеченному им типу гениальности,
ничего шумно не изобретающей, а потому в своей тихой
подчиненности способной лучше различить голос "высшего разума" и
пропитаться "истинами откровения".
Итак, по слухам, они гуляли в усадьбе Норовых по лужайке,
обсаженной розами и нарциссами, откуда открывался вид на пруды,
а чуть дальше - на леса. Tschaad на практике шлифует
красноречие. Сходство с известным пушкинским героем оставим,
пожалуй, без внимания.
Отчего-то принято считать, что Авдотья чувствовала себя на свете
как-то неуютно, не находила себе места. Что была слаба
физически, часто хворала - все это не очень вяжется с ее
литографированным портретом. Хотела бы уйти в монастырь, но
жалеет родителей. Хорошая девушка, надо полагать. Не изготовили
же ее специально для того, чтобы Tschaad мог удостовериться в
правомерности вышеуказанных взглядов.
"Зная Вас, - напишет она Tschaad'у через три года, - я научилась
рассуждать, поняла одновременно все Ваши добродетели и все свое
ничтожество. Судите сами, могла ли я считать себя вправе
рассчитывать на привязанность с Вашей стороны. Вы не можете ее
иметь ко мне, и это правильно, так и должно быть. Но Вы лучший
из людей, Вы можете пожалеть даже тех, кого мало или совсем не
любите. Что касается меня, то сожалейте лишь о ничтожестве моей
души. Нет, я боюсь причинить Вам хотя бы минутку печали. Я
боялась бы умереть, если бы могла предположить, что моя смерть
может вызвать Ваше сожаление. Разве я достойна Ваших сожалений?
Нет, я не хотела бы их пробудить в Вас, я этого боюсь. Глубокое
уважение, которое я к Вам испытываю, не позволило бы мне этого
сделать..."
Жихарев тоже отчего-то все знает про Авдотью, которую в жизни не
видел:
"...была девушкой болезненной и слабой, не могла помышлять о
замужестве, нисколько не думала скрывать своего чувства,
откровенно и безотчетно отдалась этому чувству и им была сведена
в могилу. Любовь умирающей девушки была, может быть, самым
трогательным и самым прекрасным из всех эпизодов его жизни".
Ну, раз он говорит о ней со слов дядюшки, так и резюме, значит,
дядюшкино. Не говоря уж о том, что многое в ее письмах
представляется перенаверченным из романов (конечно, писаны они
по-французски).
Панова
Была у Чаадаева и другая соседка. Панова Екатерина Дмитриевна
(урожд. Улыбышева), жила в селе Орево (в нескольких верстах от
Алексеевского). 23 года, пять лет замужем, детей нет. Отношения
с мужем лишены дружеской близости и теплоты домашнего очага.
Делилась с Ч. своим неустройством, жаловалась на изнуряющее
бессилие перед каждым днем, а также - на жизнь в целом. Из
горькой действительности П. на краткое время уносили лишь
поэтические картины сельской местно-сти на закате дня и книги (в
том числе философ-ские, напр. Платона).
М.Н.Лонгинов называл ее "молодою, любезной женщиною", отношения
с Ч. "близкой привязанностью" и уточнял: "Они встретились
нечаянно. Чаадаев увидел существо, томившееся пустотой
окружающей среды, бессознательно понимавшее, что жизнь его
чем-то извращена, инстинктивно искавшее выхода из заколдованного
круга душившей его среды. Чаадаев не мог не принять участия в
этой женщине; он был увлечен непреодолимым желанием подать ей
руку помощи, объяснить ей, чего именно ей недоставало, к чему
она стремилась невольно, не определяя себе точно цели..."
Между ними потом завяжется переписка, "к которой принадлежит
известное письмо Чаадаева, напечатанное через семь лет и
наделавшее ему столько хлопот" (М.Н.Лонгинов).
Это произойдет еще не скоро, однако же трудно понять, каким
образом г-н Чаадаев мог объяснить этой женщине, чего именно ей
недостает. С другой стороны, вступив в непосредственное и
близкое общение с женщинами, Tschaad ни в чем не исказил
собственной линии жизни, напротив - именно девицы-женщины от
общения с ним принимались упорно заниматься философией, если,
конечно, не врут.
Надо полагать, что в первобытной пустоте природы Tschaad
окончательно ощутил исхождение от него неких флюидов,
действующих на благо общего устроения мира. Но вот что
любопытно: невзирая на большое количество описаний г-на Чаадаева
- от философско-политологических до бытовых, - нигде не найти
упоминания вещей, которые были бы ему в радость.
Сбой
По словам Жихарева - видимо, сильно упростившего некий очередной
перелом в душе нашего героя, - не ужившись в одной деревне с
"теткой-старухой", Tschaad в этом же году уехал в Москву, где
обретался "на разных квартирах, в которых проводил время,
окруженный врачами, поминутно лечась, вступая с медиками в
нескончаемые словопрения и видаясь только с очень немногими
родственниками и братом".
Первое время он встречается и с Пановыми, также приехавшими в
Москву, и даже ссужает их деньгами, несмотря на собственные
стесненные обстоятельства.
Тут Ч. наконец соображает (или сказал ему кто), что экзальтация,
с которой m-me Панова внимает его поучениям, слишком уж им
стилистически не соответствует. Иными словами, в московском
обществе поползли слухи. Тут он не находит ничего лучшего, как
поговорить с мужем Пановой, которая воспримет сей жест как
"жестокое, но справедливое наказание за то презрение, которое я
всегда питала к мнению света" (и это странно: почти как Tschaad,
выходящий в отставку, чтобы "выказать презрение людям, которые
сами всех презирают", - историю своей жизни в картинках он ей
что ли пересказал? Или мода тогда была такая - презирать?).
Панова напишет ему письмо: "Уже давно, милостивый государь, я
хотела написать Вам; боязнь быть навязчивой, мысль, что Вы уже
не проявляете более никакого интереса к тому, что касается меня,
удерживала меня, но наконец я решилась послать Вам еще это
письмо; оно, вероятно, будет последним, которое Вы получите от
меня... Поверьте, милостивый государь, моим уверениям, что все
эти столь различные волнения, которые я не в силах умерить,
значительно повлияли на мое здоровье; я была в постоянном
волнении и весьма недовольна собою, я должна была казаться Вам
весьма часто сумасбродной и экзальтированной... Вашему характеру
свойственна большая строгость... я замечала, что за последнее
время Вы стали удаляться от моего общества, но я не угадывала
причины этого. Слова, сказанные Вами моему мужу, просветили меня
на этот счет. Не стану говорить Вам, как я страдала, думая о том
мнении, которое Вы могли составить обо мне; это было жестоким,
но справедливым наказанием за то презрение, которое я всегда
питала к мнению света... Но пора кончить это письмо; я желала
бы, чтобы оно достигло своей цели, а именно убедило бы Вас, что
я ни в чем не притворялась, что я не думала разыгрывать роли,
чтобы заслужить Вашу дружбу...".
И вот, Чаадаев пишет в ответ Пановой свое знаменитое и
историческое Первое философическое письмо.
Свербеев: "Чаадаев поселился в Москве и вскоре, по причинам едва
ли кому известным, подверг себя добровольному затворничеству, не
видался ни с кем и, нечаянно встречаясь в ежедневных своих
прогулках по городу с людьми, самыми ему близкими, явно от них
убегал или надвигал себе на лоб шляпу, чтобы его не узнавали."
Это, ко- нечно, слухи, сформировавшие впоследствии штампованную
историю.
Мизантропия или ипохондрия тут не при чем. Свидетельствует
А.Я.Якушкина, жена декабриста, в письме к мужу от 24 октября
1827 года: "Пьер Чаадаев провел у нас целый вечер. Мне кажется,
что он хочет меня обратить. Я нахожу его весьма странным, и
подобно всем тем, кто только недавно ударился в набожность, он
чрезвычайно экзальтирован и весь пропитан духом святости... Пьер
Чаадаев сказал мне, что я говорю только глупости, что слово
"счастье" должно быть вычеркнуто из лексикона людей, которые
думают и размышляют... если бы ты видел его, то нашел бы его
весьма странным. Ежеминутно он за-крывает себе лицо,
выпрямляется, не слышит того, что ему говорят, а потом, как бы
по вдохновению, начинает говорить".
Бывший неподалеку С.П.Жихарев (старший) отпишет 6 июля 1829 года
к А.И.Тургеневу: "Сидит один взаперти, читая и толкуя по-своему
Библию и отцов церкви". Идея о том, что Дух Времени равен
Святому Духу, окончательно располагалась в мозговом лоне
Tschaad'a. Интересно, испытывал он от этой мысли трепет или,
хотя бы, чувство глубокого удовлетворения?
Выволочка Пушкину
"Мое пламеннейшее желание, друг мой, - видеть вас посвященным в
тайну времени. Нет более огорчительного зрелища в мире
нравственном, чем зрелище гениального человека, не понимающего
свой век и свое призвание. Когда видишь, как тот, кто должен был
бы властвовать над умами, сам отдается во власть привычки и
рутинам черни, чувствуешь самого себя остановленным в своем
движении вперед; говоришь себе, зачем этот человек мешает мне
идти, когда он должен был бы вести меня? Это поистине бывает со
мной всякий раз, когда я думаю о вас, а думаю я о вас столь
часто, что совсем измучился. Не мешайте же мне идти, прошу вас.
Если у вас не хватает терпения, чтобы научиться тому, что
происходит на белом свете, то погрузитесь в себя и извлеките из
вашего собственного существа тот свет, который неизбежно
находится во всякой душе, подобной вашей. Я убежден, что вы
можете принести бесконечное благо этой бедной России,
за-блудившейся на земле... ...будьте здоровы, мой друг. Говорю
вам, как некогда Магомет говорил своим арабам - о, если бы вы
знали!".
(1829, март-апрель)
Что ж, Tschaad "...предался некоторого рода отчаянию. Человек
света и общества по преимуществу сделался одиноким, угрюмым
нелюдимом... Уже грозили помешательство и маразм." - Жихарев.
Да и сам он признается позже графу С.Г.Строганову, что был тогда
во власти "тягостного чувства" и, как передают его слова графу
Д.В.Давыдову, был близок к сумасшествию, "в припадках которого
он посягал на собственную жизнь".
В таком, собственно, состоянии о России он и рассуждал. Конечно,
к моменту окончания письма Tschaad о Пановой уже не думал и
адресатке его не отправил.
Окончательная дата и место написания письма "1-го декабря 1829
года, Некрополис", а начинается оно словами, известными каждому
нашему интеллигенту: "Сударыня, именно ваше чистосердечие и ваша
искренность нравятся мне более всего, именно их я более всего
ценю в вас... откуда эта смута в ваших мыслях, которая вас так
волнует и так изнуряет, что, по вашим словам, отразилась даже на
вашем здоровье? Ужели она - печальное следствие наших бесед?
Вместо мира и успокоения, которое должно было бы принести вам
новое чувство, пробужденное в вашем сердце, - оно причинило вам
тоску, беспокойство, почти угрызения совести".
Бог с ней, с Пановой, но все же интересно, кто ж виноват-то в
том, что от бесед возникло непредусмотренное чувство? И - если
не Пановой, то кому, собственно, все это написано?