любое время дня и ночи выдержит и отобьет атаку тяжелой кавалерии. Или две.
     - Бутон!
     - Я, государь!
     - Напишите в Париж. Ну, там "во первых строках моего письма" и так далее... Сами знаете. Двоеточие. Сбодуново вот-вот будет взято, боевой дух высок как никогда, победа обеспечена... - Он быстро взглянул на правый фланг, где в дыму разрывов снова скрылся 326-й линейный. - Нет, лучше напишите: "практически" обеспечена. На всякий случай.
     - Обстоятельство здесь, на мой взгляд, лишнее, ваше величество, - вскользь заметил Бутон, человек полный и круглый, как ноль, каковым он в военном отношении и являлся.
     - Лишнее - так уберите. И добавьте, что Москва - наша. Ну, или почти наша.
     - Слушаю, ваше величество. - Бутон старательно и торопливо строчил, высунув от усердия кончик языка. - Какую историческую фразу поставим на этот раз в виде концовки?
     - Почем я знаю? - Недомерок снова окинул взглядом поле сражения. - Ну, что-нибудь вроде:
     "...здесь, в сердце древней России, на нас смотрят пятнадцать веков..." Как вам?
     - Великолепно. Просто превосходно. Но, государь, вы однажды уже использовали этот образ.
     В Египте. Запамятовали? Пирамиды и прочее.
     - В самом деле? Тогда придумайте что-нибудь другое. - Император опять оглядел панораму битвы, в очередной раз задержавшись взглядом на клубах дыма, окутывавших боевые порядки 326-го полка. - Что-нибудь там про императорских орлов. Орлы - это всегда хорошо. За душу берут. Лапы-то с когтями.
     И рассмеялся собственному каламбуру. Смех был тотчас подхвачен всей свитой. Отлично сказано. Ха-ха. До чего же остроумно. И прочее. Потом весь императорский штаб принялся перебирать возможные варианты. Орел парит в поднебесье.., у орла могучие крылья.., благородство французского орла.
     - Под сенью орла? - предложил генерал Клапан-Брюк - А что? Мне нравится. - Недомерок кивнул, не сводя глаз с правого фланга. - Это вы удачно придумали, Клапан. Орел, осеняющий своими крылами храбрецов. Таких же, как вон те испанцы - один из двадцати народов, воюющих в моей армии. Вы поглядите на них - щуплые, дисциплины никакой, вечно между собой грызутся...
     А вот поди ж ты: осененные императорским орлом, все, как один, идут на смерть дорогой славы.
     Генералитет разразился рукоплесканиями.
     - Как сказано!
     - Слова великого человека.
     - Герои - у нас. Негодяи - у Веллингтона.
     - Ну, хватит, Бутон. Всему есть предел. Это уже глупо. - Император снова принял у Бутона трубу и оглядел арьергард. - Ну, что там копается Мюрат?
     Маршалы и генералы страшно засуетились, изображая лихорадочную деятельность и рассылая одного за другим ординарцев с приказами: скачи к Мюрату, выясни, что там у него, император гневается, император спрашивает, не до завтра ли он будет телиться и канителиться, мондъе, так мы войну не выиграем. И несся ординарец, сам не зная куда, пригибаясь под разрывами, везя за обшлагом продырявленного пулями и осколками доломана неразборчиво накарябанный и невразумительный приказ и на чистом французском языке поминая матушку того б-бля.., тьфу! благодетеля-кузена, по чьей протекции пристроился при императорской главной квартире.
     Так что откуда-нибудь с птичьего полета могло показаться, что в штабе работа просто кипит, и все глаз не сводят с правого фланга, где в пороховом дыму русские бомбы рвутся теперь с пугающей частотой, именуемой беглым огнем. А внизу четыреста с чем-то испанцев второго батальона 326-линейного полка - ну, мы, то есть - находились в относительной безопасности, потому что местность пошла под уклон: там горело четыре или пять скирд соломы и валялось триста или четыреста трупов, доказующих, что многочисленные атаки, которые дивизия предпринимала с самого утра, успехом не увенчались, а сам ее начальник, генерал Кан-де-Лябр бросил курить, как мы, испанцы, говорим, то есть ноги протянул. У каждого, ваше превосходительство, свои, извините за выражение, эвфуизмы в ходу. Так вот, безголовые генеральские останки - может, мы как раз мимо них и проходим - вместе с еще четырьмя сотнями тел служили чем-то вроде вехи, отмечали тот рубеж, дальше которого правофланговым французским частям продвинуться не дали. Горнист, отбой! - есть в военном языке такое деликатное выражение, а еще можно сказать "отход на заранее подготовленные позиции", не будешь же докладывать: Ваше величество, так и так, наши бегут врассыпную, разнесли их в пух, повергли в прах.
     Речь вот о чем: на правом крыле перед Сбодуновом, там, где французов остановили, резня шла такая, что выжившие и уцелевшие долго еще потом будут спрашивать, не в страшном ли сне им все это приснилось. Но мы, остатки 326-го, не разравнивая рядов, норовя поплотней притулиться к плечу товарища, шли вперед, сжимая ружья с такой силой, что косточки пальцев белели, и должны были уже вот-вот миновать тот пресловутый рубеж, на котором захлебнулось наступление французов, то есть выйти из благословенной низинки, которая немного прикрывала нас от русского огня. И теперь предстояло нам выбраться на открытое пространство и оказаться прямо перед пастью России-матушки, ощерившейся огнедышащими орудийными жерлами, и можно было представить себе, как переговариваются пушкари: гляди-ка, брат Попов, сколько мы их покрошили, а им все нипочем, новые лезут, с ума, видать, посходил, хренцуз жидконогий, а подай-ка мне запальник, накати, наводи, хорош! Крой их картечью, брат Попов, на такой дистанции картечь - самое разлюбезное дело. Пли! На доброе здоровьице! Вот гямлиберте, ъотэгалите, а вот и фратерните.
     Трз-зык. Бум. А вот "блям" никакого не последовало, потому что залп пришелся в самую середину строя, ни одна картечина даром не пропала, все в дело пошли, в тело вошли, а из-за дыма не видно, скольких положило на месте, слышались только крики, да и те - будто сквозь вату; так всегда бывает, когда бомба разрывается за спиной.
     Шедшие в первых шеренгах густо забрызгали нас кровью, но то была чужая кровь, а в нашем взводе у одного только Висенте-валенсианца вырвало ружье - да не из рук, а вместе с рукой, мертвой хваткой вцепившейся в приклад, а сам он уставился на обрубок, как бы ожидая объяснений таким странностям. Мы хотели было подхватить его, чтобы не упал, да не успели - валенсианец рухнул на колени, не сводя глаз с кровоточащей культи, и остался позади, и больше мы его не видели. Может, ему повезло, и кто-то из задних наложил ему жгут, унял кровь, и какая-нибудь Марфуча или Дуньяча во-от с такими сиськами его подобрала, приспособила к крестьянскому делу, и стали они жить-поживать, детей рожать, внуков нянчить, и в жизни своей никогда больше не видал он войны. А, может, и нет.
     В это время коротышечка наш, капитан Гарсия, почернелый от пороховой копоти, единственный, кто еще оставался у нас из старших офицеров и махал саблей, выкрикивая какие-то слова, неразличимые в грохоте канонады, стал что-то говорить Муньосу, нашему знаменосцу, при посредстве русского осколка сменявшему свой кивер на здоровенную ссадину: из нее щедро сочилась кровь, заливая ему лоб и нос, которые он время от времени утирал тылом ладони, чтоб видеть и левым глазом тоже. Мы их разговора слышать не могли, но догадаться, о чем речь, было нетрудно: значит так, Муньос, как только подам знак, бросай орла к такой-то матери, доставай белый флаг - вчетверо сложенную простынку, что у тебя за пазухой мундира, - да подними его повыше, чтоб иваны сразу увидели, а не то, сам знаешь, нам солоно придется, и мы все рванем к ним, держа ружья над головой, чтоб сукины эти дети смекнули, за чем мы к ним бежим и не изрешетили нас в упор. По шеренгам, от одного к другому пошло: значит так, как только капитан подаст знак, а Муньос замашет белым флагом - ружье над головой и дуй к русским, как будто тебе в штаны десяток ос влетел, бог даст, тогда покончим с этим паскудством. Снова затрещало раздираемое полотно, но русская бомба прошла выше - перелет! - а вторая легла ближе - недолет! - а теперь берегись, это по нашу душу, и угадал, и она угадала, куда угодить, где рвануть, и еще сколько-то наших отправилось поглядеть, какого цвета глаза у сатаны. Шуршат наши гамаши по жнивью, почерневшему от крови и пороховой гари, обугленному разрывами, и языки пламени слушают барабан, помогающий нам, что б там ни творилось вокруг, идти в ногу. А Попов, покуда мы делаем последние шаги по ложбинке, готовясь появиться на открытом месте, понижает прицел.
     И вот опять - трз-зык-бум-блям. И вот мы уже поднялись, и у русских - как на ладони, Гарсия же все кричит чего-то, чего мы по-прежнему разобрать не можем, что ж зря глотку-то драть, господин капитан, поберегли бы силы, пока не придет пора гаркнуть: "Пошли!" А барабан стучит все надрывней, шеренга смыкается все тесней, может, повезет, не в меня, все люди, конечно, братья, но большей частью - двоюродные. И снова - трз-зык, и снова бум, и снова блям, и еще кто-то остался лежать позади. А кругом - дым так и стелется, и вот они - жерла русских пушек, только руку протянуть, а Гарсия, обернувшись, оглядывает одного за другим, всех вместе и каждого по отдельности, глаз, как наждак, царапает: ну, дети мои, ходи с бубен, двум смертям не бывать и прочее. А Муньос, в последний раз утерев заливающую глаза кровь, уже сунул руку за пазуху, чтобы достать белое полотнище и укрепить его на древке взамен орла, пот с нас со всех ручьями льет, и мы кусаем губы от страха и напряжения. И вот в тот самый миг, когда, как из худого мешка, опять посыпалась на нас картечь и все мы завопили в один голос, мол, хватит, мочи больше нет, и совсем уж было приготовились не то что вскинуть ружья над головой, а побросать их наземь, поднять руки вверх и броситься к русским с криком "Эспансы, эспансы", - как вдруг откуда-то сзади грянули трубы, и мы остолбенели, увидав - вьются значки, сверкают клинки, и туча, ну, форменная туча конных, обтекая нас с обеих сторон, летит на русские батареи.

VI

Атака под Сбодуновом

     С вершины холма Недомерок видел, как всего в нескольких шагах от русских батарей упал императорский орел, хоть и не подозревал, что это случилось в тот самый миг, когда Муньос приготовился заменить его белой простынкой, а мы все, отбросив притворство, ринуться к русским, осуществлять переход на сторону противника. Но так густо рвались бомбы, такой стоял тр-рзык и бум и блям, что густейший пороховой дым, окутав место действия, начисто скрыл от августейших глаз продвижение батальона. Бонапарт нахмурился, не отводя от правого глаза подзорную трубу.
     - Орел упал, - молвил он сурово и печально.
     Окружавшая его свита - все маршалы, и генералы, и адъютанты - поспешила придать лицам выражение, соответствующее переживаемому моменту. "Это печально, но неизбежно, ваше величество". "Какое самопожертвование, ваше величество". "Этого следовало ожидать, ваше величество".., ну, и всякое такое прочее.
     - Бе-бе-беззаветная п-преданность, - взволнованно резюмировал Клапан-Брюк.
     Снизу доносился слитный частный грохот.
     Пумба-пумба следовали почти беспрерывной чередой. Было похоже, что вся русская артиллерия сосредоточила огонь на испанцах - или что там от них к этому времени еще оставалось - и садит по ним в упор.
     - Из них приготовят рыбу под маринадом, - молвил легкомысленный, как всегда, маршал Бутон. - Помните, ваше величество, нас угощали в Сомосьерре? Как ее, черт? А, эскабече! Лавровый лист, оливковое масло...
     - Заткнись, Бутон.
     - Ех-м, разумеется, ваше величество. Молчу.
     - У тебя язык без костей, Бутон. - Бонапарт глянул на него так, словно перед ним был не маршал, а кругляш навоза, секунду назад выкатившийся из-под хвоста кирасирской лошади. - Там героически гибнет горстка храбрецов, а ты позволяешь себе распространяться на гастрономические темы.
     - Виноват, ваше величество. По правде говоря..
     - По правде говоря, тебя следовало бы разжаловать в капралы, да послать на этот треклятый правый фланг, да посмотреть, кто больший патриот - ты или эти бедолаги из 326-го.
     - Кхм... Ваше величество... - Бутон ослабил ворот мундира, тоскливо завел глаза. - Я хоть сейчас... Если б только не моя грыжа...
     - Лучшее средство от грыжи: взять ружье и - в пехоту, в авангард штурмовой колонны. Всякую грыжу как рукой снимет.
     - Удивительно верно изволили заметить, ваше величество.
     - Болван. Тварь безмозглая. Скотина.
     - Все так, ваше величество. Мой точный портрет. Вылитый я.
     И под насмешливый гул генералитета, в подобных ситуациях неизменно демонстрирующего монолитную сплоченность, несчастный Бутон выдавил из себя примирительную улыбку.
     - Пишите, Клапан-Брюк. - Император вновь припал к окуляру трубы. - Орден Почетного Легиона каждому из этих храбрецов... Впрочем, я сильно сомневаюсь, что кто-нибудь из них уцелеет. В любом случае, отметить в приказе по армии беспримерный героизм, проявленный в бою с неприятелем.
     - Бу-бу-удет сделано, ваше величество.
     - Дальше. Письмо моему брату Жозефу. Мадрид, королевский дворец и так далее. Государь брат мой. Запятая.
     И Недомерок начал диктовать послание братцу, которому у нас в Испании приклеили прозвище Пепе-Бутылка, то ли за пристрастие к вину, то ли по природному нашему злоязычию, наверное не знаю, а врать не хочу. Ну да не в том суть. Просто Бонапарта, стоявшего на холме перед горящим Сбодуновом, обуял в тот день эпистолярный зуд, тем более что самому водить пером не надо: на то имеется верный Клапан-Брюк.
     "Славный мой Пепе, долго ли ты еще собираешься морочить мне голову жалобами на подданных своих, мною тебе данных, да уверять, что сам черт не усидит на троне в стране, где даже кофий каждый пьет на свой манер: один молока льет полчашки, другой - две капли, третий требует двойной, а мне, будьте добры, со взбитыми сливками.
     В стране, где священники, засучив рукава сутаны, палят из ружья и с амвона утверждают, что выпускать кишки французам - не грех, а богоугодное дело, где любимое национальное развлечение - резать из-за угла или за ноги волочить по улицам труп того, кому пять минут назад рукоплескали с не меньшим жаром. Братец, ты рассказываешь об этом в каждом письме, кляня свою судьбу да и меня заодно за то, что подсудобил тебе такое королевство, уверяешь, что править этим народом - сплошная геморрока, твердишь, что лучше бы я тебя произвел в архиепископы Кентерберийские. А я тебе на это вот что скажу, двоеточие: Кентербери мы покуда еще не завоевали, Испания же - при том, что она кишмя кишит испанцами - страна с большим будущим.
     А для того, чтобы ты перестал скулить и ябедничать маме, уведомляю тебя: только что, на моих глазах и у самых ворот Москвы батальон твоих подданных покрыл себя бессмертной славой.
     Прими к сведению. Довольно хныкать, хватит ныть! Были вы, государь брат мой, ревой-коровой, ревой-коровой и остались".
     - Давайте подпишу, Клапан-Брюк. Зашифровать, послать в Мадрид.
     - Слушаю, ваше величество!
     - Ну а теперь кто мне скажет, где у нас Мюрат?
     Ответить было нетрудно. Воинственный звук горнов долетал на вершину холма с правого фланга, и свита в полном составе с радостным волнением поспешила выкрикнуть добрую весть. Ваше величество, король Римский, то есть, виноват, Неаполитанский, повел кавалерию, вот он, поглядите на представление, в котором он играет главную роль. А внизу, по обугленным стерням разворачивались для атаки разноцветные эскадроны гусар и кирасир - сверкали у правого плеча обнаженные сабли и палаши числом больше тысячи, "Тараратарари" пели трубы, готовые к достославному побоищу, которое в анналы впишет и тех, кого убьют, и уцелевших. Но это все - с птичьего полета, а если, кружа над плотными рядами, где нетерпеливо ржут кони, спустимся пониже, поближе к делу, - тут вам и Мюрат будет: пестро и крикливо разряженный маршал с разумом пятнадцатилетнего подростка, неустрашимый, как испанский бык в те времена, когда испанские быки были неустрашимы, возносит саблю над завитой головой и сообщает, что, мол, так и так, ребята, испанский батальон нуждается в нашей помощи, и мы ему поможем, черт бы меня взял! Да, конечно, вырядился в шелковый доломан, и кудерьки завил не хуже какой-нибудь мадам Люлю, и мозгов у него - не больше, чем у москита, это все так, все правильно толкуют про него в императорской ставке, однако он вертится на коне перед своими полками, а не мается запорами в тылу, - так вот, Мюрат, говорю, оборачивается к горнисту: ну, мой мальчик, сигнал к атаке, и пусть дьявол нас всех заберет. И сплюнув, чтобы смочить пересохшие губы, тот трубит, а Совокюпман и Бельмо обращаются к своим кирасирам и гусарам в том смысле, что, мол, р-рысью-ю ма-арш, марш! - и тыща с лишним коней берет с места, дружно, разом, в лад стукнув коваными копытами. "Да здравствует император!" - кричит Мюрат, и тыща с лишним кавалеристов хором отвечают, ладно, мол, мы не против, пусть себе здравствует и не хворает, хотя, в сущности, мог бы спуститься к нам и разделить с нами славу в тех свинцовых облаточках, которые незамедлительно пропишут нам от всего сердца, не скупясь, русские пушки, скоро-скоро, минут через пять накушаемся мы этой славы досыта, так что если даст бог переварить, закакаем ею дорогу отсюда до Лимы.
     И с правого крыла доносится тяжкий глухой гром - двенадцать эскадронов разворачиваются в поле, набирая рыси, а русские артиллеристы встрепенулись: гляди, гляди, брат Попов, царица небесная, никогда бы не подумал, что такая чертова уйма людей, коней и сабель может двигаться так слаженно, а мы-то собирались прикончить в упор этот батальонишко, а тут - на-ка вот, не было печали, наводи-наводи, дело наше дрянь, слышишь, как раскричался капитан Смирнов, а еще пять минут назад был так спокоен и всем доволен.
     Накати, наводи, пли! Дай им, Попов, а не то всех перетопчут, петухи французские.
     Стало быть, так. Русские канониры задрали стволы и шарахнули, так сказать, по наступающей кавалерии беглым огнем, и генерала Совокюпмана первым же залпом снесло с седла и красной кашицей размазало по рядам скакавших за ним гусар - да не жалей, хватит на всех! - и снова тррззык, трр-ззык, и вот уже понеслись кони без седоков вдогонку за плотным строем - стремя к стремени, сабли меж лошадиных ушей, тарара-тарари, гусары взяли поводья в зубы, а пистолеты - в левую руку, кирасиры слепят глаза блеском касок и кирас, посередине которых вдруг распускается диковинный круглый цветок, и вот уж просто-напросто сколько-то там фунтов железного лома с лязгом и грохотом валится наземь, пачкаясь в копоти и грязи, но - тарара-тарари! - и Мюрат, как ослепленный яростью бык, несется вперед, и вот уже гусары - справа, кирасиры - слева почти поравнялись с шеренгами 326-го, а впереди - Стамбул, или Москва, или Сбодуново, а русские пушки плюются картечью без передышки. И вот наконец взмыленный конь, неудержимый, как вылетевшая из ствола пуля, галопом доставил маршала к рядам героического 326-го, и в дыму мелькают перед ним лица этих храбрецов, а те ошалело глядят на него - еще бы, помощь подоспела в самый, можно сказать, последний момент, когда уж и надежды не оставалось. И покрывшийся от волнения мурашками Мюрат, который в глубине души - человек нежный и чувствительный, кричит, воспламенясь:
     - Да здравствует 326-й! Да здравствует император!
     А все его гусары с кирасирами, которые уже обтекли 326-й с обеих сторон и снова вытянулись в одну линию, надвигаясь на батареи русских, все эти заматерелые рубаки прискакали разделить с храбрыми испанцами причитающуюся тем картечь, с воодушевлением вторят своему маршалу и на галопе успевают еще отсалютовать им, чернявым неказистым героям-пехотинцам, верным присяге и долгу. А те, обалдев от благодарности, не находят слов, чтобы выразить обуревающие их чувства.
     Да уж какие тут слова, Муньос: четверть часа перли под русским огнем, а когда наконец доперли, и ты собрался вздеть на древко белую простынку, которую тащил за пазухой, и мы тебя понукали и торопили, увещевая поспешить, пока всех не ухлопали - в этот самый момент, ни раньше, ни позже, запели горны, и, откуда ни возьмись, Мю