и
пустая бричка.
     Фердинанд был  голубоглазый блондин высокою роста и  крепкого сложения,
но несколько худощавый.  На голове у  него красовалась шотландская шапочка с
двумя лентами, а на плечах - легкий плащ-накидка с пелериной.
     Увидев его, фабрикант поднялся во весь свой богатырский рост и, раскрыв
объятия, зарычал:
     - Ха-ха-ха! Ну, как поживаешь, Фердинанд?
     Сын выскочил из коляски,  взбежал на крыльцо,  обнял отца и, расцеловав
его в обе щеки, спросил:
     - Разве сегодня шел дождь, что у тебя засучены брюки?
     Отец поглядел на брюки.
     - И как этот сумасшедший всегда все подметит!  - сказал он. - Ха-ха-ха!
Ну, как поживаешь?.. Иоганн! завтрак...
     Он снял с сына плащ и дорожную сумку и подал ему руку,  как даме. Входя
в переднюю, он еще раз глянул во двор и спросил:
     - Что ж это бричка пустая? Почему ты не привез вещей со станции?
     - Вещей?  -  повторил Фердинанд.  - Ты, верно, думаешь, что я женился и
таскаю с  собой сундуки,  корзины и  коробки...  Мои вещи вполне умещаются в
ручном саквояже.  Две  рубашки -  цветная для  дороги и  белая для гостиных,
фрачная пара, несессер, галстук и несколько пар перчаток, - вот и все.
     Говорил он быстро,  громко смеясь. Он несколько раз подряд пожимал руку
отца, продолжая болтать:
     - А  как ты  поживаешь?..  Что тут слышно?..  Говорят,  что твои дела с
ситчиками и бумазеями идут блестяще. Но чего же мы стоим?
     Они  быстро  позавтракали,  чокнувшись,  как  полагается,  и  перешли в
кабинет отца.
     - Я заведу тут французские порядки и прежде всего французскую кухню,  -
сказал Фердинанд, закуривая сигару.
     Отец презрительно поморщился.
     - Зачем нам это? - спросил он. - Разве у немцев плохая кухня?
     - Немцы свиньи!..
     - А? - переспросил старик.
     - Я говорю,  что немцы свиньи,  - смеясь, продолжал сын. - Они не умеют
ни есть, ни развлекаться...
     - Постой! - прервал его отец. - Ну, а ты кто?
     - Я? Я - человек, космополит, или гражданин мира.
     То,   что  сын  назвал  себя  космополитом,  мало  трогало  Адлера,  но
поголовное причисление немцев к разряду столь нечистоплотных животных задело
его.
     - Я думал,  Фердинанд.  -  сказал он,  - что эти семьдесят девять тысяч
немецких рублей, которые ты истратил, хоть немножко научили тебя уму-разуму.
     Сын бросил сигару в пепельницу и кинулся отцу на шею.
     - Ах,  папа,  ты великолепен!  -  воскликнул он,  целуя отца.  - Что за
неоценимый образец консерватора!  Настоящий средневековый барон!.. Ну-ну, не
сердись. Нос кверху, духом не падать!
     Он  схватил отца за  руку,  вытащил его на  середину комнаты,  поставил
навытяжку, как солдата, и продолжал:
     - С такой грудью...
     Он похлопал его по груди.
     - С такими икрами!..
     Фердинанд ущипнул отца за икру.
     - Будь у  меня молодая жена,  я  бы  запирал ее  от  тебя в  комнате за
решеткой. А у тебя еще хватает смелости придерживаться теорий, от которых за
версту несет  мертвечиной!..  Черт  побери немцев вместе с  их  кухней!  Вот
лозунг века и людей поистине сильных.
     - Сумасшедший!  -  прервал его,  смягчившись,  отец. - Кто же ты такой,
если ты не немецкий патриот?
     - Я?  -  с притворной серьезностью ответил Фердинанд.  - С поляками - я
польский промышленник;  с немцами - польский шляхтич Адлер фон Адлерсдорф; с
французами - республиканец и демократ.
     Такова была  встреча сына  с  отцом,  и  таковы были духовные ценности,
приобретенные за границей за семьдесят девять тысяч рублей.  Молодой человек
только и выучился во всем находить то, что делало жизнь приятной.
     В этот же день отец и сын отправились к пастору Беме.
     Фабрикант представил ему Фердинанда как раскаявшегося грешника, который
истратил много денег,  но  приобрел зато жизненный опыт.  Пастор нежно обнял
крестника и  посоветовал ему  идти  по  стопам  своего сына  Юзефа,  который
неустанно трудится и полон готовности трудиться до конца своей жизни.
     Фердинанд ответил,  что  действительно только труд  дает человеку право
занимать место в  обществе и что он сам потому лишь до сих пор был несколько
беспечен, что провел юность среди народа, который кичится своим легкомыслием
и праздностью.  В заключение Фердинанд добавил, что один англичанин успевает
сделать столько,  сколько два  француза или  три  немца,  и  что  поэтому он
проникся за последнее время особенным уважением к англичанам.
     Старый  Адлер  был  поражен глубиной,  искренностью и  силой  убеждений
своего сына,  а  Беме заявил,  что молодое вино должно перебродить и что тот
перелом  в  лучшую  сторону,  который  он  своим  опытным глазом  подметил в
Фердинанде, стоит более семидесяти тысяч рублей.
     Когда торжественные речи окончились, пастор, его жена и друг уселись за
стол и за бутылкой рейнского завели разговор о детях.
     - Знаешь,  милый  Готлиб,  -  говорил  Беме,  -  я  начинаю восхищаться
Фердинандом.  Из такого,  прямо сказать,  вертопраха получился,  как я вижу,
истинный  муж,   verus   vir.   Суждения  его   выказывают  жизненный  опыт,
самосознание - тоже, словом - основа здоровая...
     - О да! - подтвердила пасторша. - Он мне очень напоминает нашего Юзефа.
Помнишь,  отец?  Ведь Юзеф,  когда был у  нас в  прошлом году на  каникулах,
говорил об англичанах совершенно то же, что и Фердинанд. Милое дитя!..
     И  добрая  худенькая жена  духовного пастыря  вздохнула,  оправляя  лиф
черного платья, сшитого, видимо, в расчете на большую толщину.
     Фердинанд  тем   временем   гулял   по   саду   с   красивой   Аннетой,
восемнадцатилетней дочерью Беме.  Они знали друг друга с первых лет жизни, и
девушка ласково, даже горячо встретила товарища детства, с которым так давно
не виделась.  Они гуляли около часу,  но лень был жаркий,  у Аннеты,  должно
быть,  разболелась голова,  и  она отправилась в свою комнатку,  а Фердинанд
вернулся к старикам. На этот раз он говорил мало и был не в духе, чему никто
не  удивлялся (и меньше всего пастор и  его супруга),  считая,  что молодому
человеку куда  приятней общество хорошенькой девушки,  чем  самых  почтенных
стариков.
     Когда Адлеры вернулись домой,  Фердинанд сообщил отцу,  что  собирается
завтра съездить в Варшаву.
     - Зачем?  -  закричал отец. - Неужели тебе за восемь часов уже наскучил
дом?
     - Ничуть!  Но  ты  должен принять во  внимание,  что  мне  нужны белье,
костюм, наконец экипаж, в котором я мог бы делать визиты соседям.
     Однако эти доводы не  убедили отца.  Он сказал,  что за бельем пошлет в
Варшаву  экономку,  а  насчет  экипажа  напишет  сам  знакомому  фабриканту.
Несколько сложней обстояло с  костюмами;  но  в  конце концов решили послать
портному фрачную пару, по которой он подберет все, что нужно.
     У Фердинанда совсем испортилось настроение.
     - Нет ли у тебя, папа, хоть какой-нибудь верховой лошади на конюшне?
     - А зачем она мне? - ответил фабрикант.
     - Но  мне она необходима,  и  надеюсь,  что хотя бы  в  этом ты  мне не
откажешь...
     - Конечно...
     - Я  хотел бы  завтра же  поехать в  местечко и  узнать,  не продает ли
кто-нибудь из помещиков хорошую лошадь. Думаю, что ты не будешь против.
     - Ну конечно.
     На  следующий день в  десять часов утра Фердинанд уехал в  местечко,  а
несколько минут спустя во дворе показался Беме со своей бричкой и  лошадкой.
Пастор,  казалось, был необыкновенно возбужден и торопливо вбежал в комнату.
Между его маленькими бачками и  длинноватым носом с обеих сторон пылал яркий
румянец.
     Едва увидев Адлера, он крикнул:
     - Дома твой Фердинанд?
     Адлер с удивлением заметил, что у пастора дрожит голос.
     - А зачем тебе понадобился Фердинанд?
     - Ну и повеса...  ну и шалопай!  - крикнул Беме. - Знаешь, что он вчера
сказал нашей Аннетке?
     По лицу фабриканта было видно,  что он ничего не знает и  даже ни о чем
не догадывается.
     - Так вот... - продолжал пастор, разгорячась. - Он ее просил, чтобы она
ему...   -   Тут  Беме  прервал  свою  речь.   -   Какая  наглость!..  Какая
непристойность!..
     - Что с тобой, Мартин? - встревожился Адлер. - Что сказал Фердинанд?
     - Он сказал... чтобы она ночью открыла ему окно в своей комнате!..
     И бедный пастор от возмущения бросил свою панаму на пол.
     Когда  речь  шла  о  предмете,  не  имеющем отношения к  производству и
продаже хлопчатобумажных тканей,  Адлер  соображал очень  туго.  Сердце  его
неспособно  было  сразу  постигнуть  всю  глубину  оскорбления,  нанесенного
девушке,  но в нем жило чувство дружбы к старому пастору. Поэтому, рассуждая
медленно, но логично, Адлер пришел к выводу, что если бы девушка послушалась
Фердинанда, сын его должен был бы на ней жениться.
     Он непременно должен был бы жениться. Другого выхода старик не мог себе
представить.
     Значит,  уже  через  несколько часов  после  возвращения домой и  через
несколько минут  после громких слов  о  своем исправлении Фердинанд поставил
себя  в  такое положение,  при  котором ему,  сыну  миллионера,  пришлось бы
соединиться  браком  с  бесприданницей,   с  дочкой  пастора?..   Фердинанду
жениться?..  Жениться, когда он мог вести праздную жизнь под крылышком отца,
наслаждаться  молодостью,   деньгами  и   ничем  не  ограниченной  свободой?
Оттого-то теперь,  когда возмущенный Беме излил уже весь свой гнев,  вдоволь
накричался и остыл, Адлер впал в ярость. В старом ткаче проснулся тигр.
     - Мерзавец!  - закричал он. - Всего лишь неделю назад я уплатил за него
пятьдесят девять тысяч рублей,  а  сегодня он опять выманивает у меня деньги
да еще выкидывает такие штуки!
     Подняв руки,  он  стал потрясать ими,  как  Моисей,  обрушивая каменные
скрижали на головы поклоняющихся золотому тельцу.
     - Палкой исколочу этого негодяя! - рыкнул фабрикант.
     Неистовство Адлера и  мысль о  плачевных последствиях,  к которым могла
привести палка в его руках, немного смягчили пастора.
     - Мой  милый  Готлиб,  -  сказал  он,  -  это  уже  совершенно  лишнее.
Предоставь это дело мне,  а  я уже сам попрошу Фердинанда не бывать больше у
нас в доме или вести себя пристойно и по-христиански.
     - Иоганн!  -  гаркнул фабрикант.  И,  когда  слуга  появился,  сказал с
раздражением:  -  Сейчас же послать в местечко за Фердинандом.  Излуплю этою
мерзавца.
     Лакей  посмотрел  на  хозяина  с   удивлением  и  страхом.   Но  пастор
многозначительно подмигнул ему, и догадливый Иоганн вышел из комнаты.
     - Милый Готлиб,  -  сказал Беме.  -  Фердинанд уже слишком взрослый для
того,  чтобы его  бить палкой или  даже отчитывать.  Чрезмерная строгость не
только не исправит мальчика, а может, скажу тебе, привести его к отчаянию...
толкнуть на самоубийство... Он юноша самолюбивый...
     Замечание это  мгновенно подействовало.  Адлер  широко раскрыл глаза  и
упал в кресло.
     - Что ты говоришь, Мартин! - прохрипел он сдавленным голосом. - Иоганн,
графин воды!..
     Иоганн  принес  воду,  фабрикант залпом  выпил  ее  и  начал  понемногу
успокаиваться. Он уже не требовал к себе Фердинанда.
     - Да!  Этот безумец способен на  все,  -  прошептал Адлер и  сокрушенно
понурил голову.
     Этот могучий и деятельный старик прекрасно понимал, что сын его вступил
на  дурной путь,  с  которого его нужно совлечь.  Но как это сделать,  он не
знал.
     Пастор почуял, что наступила минута, когда ею наставления могут оказать
решительное влияние на отношения фабриканта с сыном,  а следовательно,  и на
исправление легкомысленного юноши.  В  одно мгновение он со свойственной ему
способностью быстро  подбирать нужные выражения,  составил подобающую случаю
речь, призвал на помощь бога и...
     Тут он  сунул руку в  левый карман брюк,  а  другой рукой ощупал правый
карман...  Затем  принялся обыскивать задние карманы сюртука,  потом боковой
наружный, боковой внутренний... Наконец, он беспокойно заерзал на стуле.
     - Что с тобой,  Мартин?  -  спросил Адлер, заметив странные манипуляции
пастора.
     - Опять я куда-то девал очки! - прошептал огорченный Беме.
     - Да ведь они у тебя на лбу...
     - Правда!  -  воскликнул  пастор,  хватая  обеими  руками  этот  ценный
оптический прибор. - Что за рассеянность!.. Какая смешная рассеянность!
     Он  снял очки со лба и  вынул желтый фуляровый платок,  чтобы протереть
запотевшие стекла.
     В эту минуту вошел бухгалтер фабрики с телеграммой;  прочитав ее, Адлер
сказал  своему  другу,  что  должен  идти  в  контору  -  дать  не  терпящие
отлагательства распоряжения.  Он просил Беме остаться у  него к обеду,  но у
пастора тоже были дела,  и он уехал, так и не научив старого фабриканта, как
поступить с  сыном,  дабы  вывести его  на  путь добродетельной христианской
жизни.
     Фердинанд  вернулся  домой   поздно  вечером  в   радужном  настроении.
Разыскивая отца,  он  переходил из комнаты в  комнату,  всюду оставляя двери
открытыми,  и пел сильным,  но фальшивым баритоном,  отбивая тростью такт по
столам и стульям, как на барабане.

                Allons, enfants de la patrie,
                Le jour de la gloire est arrive...*
     ______________
     * О дети родины, вперед!
     Настал день нашей славы... (франц.) - "Марсельеза".

     Так он дошел до кабинета и  остановился перед отцом в своей шотландской
шапочке,  сдвинутой набекрень,  и в расстегнутом жилете,  потный и пропахший
вином.  Глаза его искрились весельем,  которое не мог обуздать даже холодный
рассудок. А когда он дошел до слов:

                Aux armes, citoyens!* -
     ______________
     * К оружию, граждане! (франц.) - "Марсельеза".

его  обуял такой пыл,  что он несколько раз  взмахнул  тростью  над  головой
своего родителя.
     Старый Адлер не  привык,  чтобы над его головой размахивали палкой.  Он
вскочил с кресла и, грозно глядя на сына, крикнул:
     - Ты пьян, негодяй!
     Фердинанд попятился назад.
     - Милый папа, - сказал он холодно, - прошу не называть меня негодяем...
Если  я  привыкну  дома  к  подобным  выражениям,   впоследствии  мне  будет
совершенно безразлично,  когда  кто-нибудь чужой  обзовет негодяем меня  или
моего отца... Человек ко всему привыкает.
     Сдержанный тон и ясное изложение мыслей произвели впечатление на отца.
     - Повеса! - сказал он, помолчав. - Ты совращаешь дочку Беме.
     - А ты хотел,  чтобы я совращал пасторшу?  -  удивился Фердинанд.  - Да
ведь она старая баба, кожа да кости!
     - Ну-ну,  без острот!  -  обрушился на него отец.  -  Ко мне только что
приходил пастор и требовал,  чтобы твоей ноги больше не было в его доме.  Он
знать тебя не хочет!
     Фердинанд  бросил  шапку  и  трость  на  какие-то  фабричные документы,
опустился на качалку, растянувшись во весь рост, и закинул руки за голову.
     - Вот уж огорчил меня твой Беме,  -  сказал он,  смеясь. - Наоборот, он
сделает мне огромное одолжение, если избавит от этих скучных визитов. Все их
семейство -  чудаки!  Старик думает,  что живет среди людоедов,  и  только и
делает,  что  кого-нибудь обращает на  путь истинный или радуется чьему-либо
обращению.  У  старухи голова  полна  воды,  в  которой плавает этот  ученый
слизняк -  Юзек.  А дочь -  святая,  как алтарь,  на котором только пасторам
дозволено совершать богослужения.  Родит двоих детей и  высохнет,  бедняжка,
как ее мать,  -  и  тогда поздравляю ее супруга!  Что он будет делать с этим
выжатым лимоном?.. Скучные люди... Отвратительные педанты!..
     - Да,  педанты!..  -  прервал его отец.  - Но с ними ты не пустил бы на
ветер за два года семьдесят девять тысяч рублен.
     Фердинанд открыл было рот, чтобы зевнуть, но сдержался. Он приподнялся,
не спуская ног с качалки, и с упреком посмотрел на отца.
     - Я  вижу,  папа,  ты  никогда не  забудешь об  этих нескольких тысячах
рублей?
     - Конечно,  не забуду!  -  закричал старик.  - Можно ли, имея на плечах
голову,  промотать такую уйму денег черт знает на что?..  Я  еще вчера хотел
тебе это сказать.
     Фердинанд чувствовал, что отец не очень-то на него сердится. Он спустил
ноги на пол, хлопнул себя по коленке и обернулся к отцу:
     - Папа,  хоть раз в жизни давай поговорим с тобой, как умные люди, ведь
ты, я полагаю, уже не считаешь меня ребенком...
     - Сумасшедший ты, вот кто! - пробормотал старик, которому серьезный тон
сына пришелся по сердцу.
     - Так вот, папа, - продолжал Фердинанд, - как человек, способный глубже
смотреть на вещи,  ты понимаешь,  хоть и не хочешь в этом признаться,  что я
таков,  каким создала меня природа и  наш род.  В  роду нашем нет личностей,
подобных пастору или его сыну. Род наш назвали когда-то Адлерами - орлами, -
не жабами, не раками, а существами орлиной породы. Все мы отличаемся большой
физической силой и  огромным ростом;  род  наш дал такого человека,  который
голыми  руками  добыл  миллионы и  занял  видное положение в  чужой  стране.
Значит, и силой обладает наш род и воображением.
     Все это Фердинанд говорил с искренним или притворным пылом,  а отец его
слушал с волнением.
     - Чем я виноват,  -  продолжал юноша, постепенно повышая голос, - что я
унаследовал от своих предков силу и воображение?  Я должен жить, двигаться и
действовать больше,  чем  какие-нибудь  Штейны*,  Блюмы**  или  обыкновенные
Фогели***,  потому что я - Адлер. Мне тесен тихий уголок, ибо мне нужен весь
мир.  Я полон сил,  которые требуют больших препятствий для преодоления, мне
нужны  трудные условия существования -  или  безудержный разгул;  иначе меня
разорвет...   Люди   моего  темперамента  вершат  судьбами  государства  или
становятся преступниками...  Бисмарк,  до того как разбил Австрию и Францию,
разбивал пивные кружки о лбы филистеров, - он был таким, каков я сейчас... А
я, чтобы подняться на гребень и стать настоящим Адлером, орлом, должен найти
соответствующие условия.  Сейчас я  не нашел еще своего места в  жизни.  Мне
нечем занять свой ум, не на что расходовать свою силу, и я принужден кутить,
иначе я  бы издох,  как орел в клетке...  У тебя были свои цели в жизни:  ты
распоряжался сотнями людей,  приводил в  движение машины,  вел  борьбу из-за
денег. А у меня нет даже и этого удовольствия!.. Что же мне делать?
     ______________
     * Штейн (der Stein) - камень (нем.).
     ** Блюм (die Blume) - цветок (нем.).
     *** Фогель (der Vogel) - птица (нем.).

     - А  кто  тебе  мешает  заняться фабрикой,  управлять людьми и  множить
капиталы? - спросил отец. - Это лучше, чем твое беспутство, поглощающее уйму
денег.
     - Хорошо!  -  воскликнул Фердинанд,  вскакивая с качалки.  -  Отдай мне
часть своей власти,  и  я  завтра же  примусь за  работу.  Я  ощущаю в  этом
потребность...  В  труде,  в тяжелом труде развернулись бы мои крылья...  Ну
что,  передашь  мне  управление фабрикой?  Я  завтра  же  приступаю к  своим
обязанностям. Я хочу работать, меня удручает моя праздная жизнь!
     Если бы старый Адлер имел в своем распоряжении хоть несколько слезинок,
он  бы  заплакал от радости.  Но ему пришлось ограничиться лишь многократным
пожатием руки сыну, превзошедшему все его надежды.
     Фердинанд хочет управлять фабрикой!  Какое счастье! Через несколько лет
богатство их удвоится,  и тогда, обратив его в деньги, они отправятся вдвоем
искать по свету более широких горизонтов для молодого орленка.
     Фабрикант плохо спал эту ночь.
     На  следующий  день  Фердинанд  действительно отправился на  фабрику  и
обошел все отделения.  Рабочие смотрели на  него с  любопытством,  наперебой
давали ему объяснения и  исполняли его приказы.  Этот веселый и  дружелюбный
малый по сравнению со своим грозным отцом производил хорошее впечатление.
     Тем не менее около девяти часов один из подмастерьев пришел в контору с
жалобой  на  молодого  хозяина,  который  приставал  к  его  жене  и  вообще
непозволительно вел себя с работницами.
     - Вздор! - буркнул Адлер.
     Через час прибежал,  вне себя от испуга