ваться  снятия
цензурного  запрещения с XIII части  Полного собрания сочинений, сверх этого
-- чтобы впредь ЛЈвочкины  вещи просматривал сам государь. Но в ту же минуту
мысли ее невольно повернулись к тому, что день и ночь было у нее на уме -- к
разладу  с мужем. То,  чего  он  хотел  от  нее, на  словах,  она  не  могла
выполнить, не выйдя прежде из  семейных, сердечных и деловых оков, в которых
находилась. ЕЈ все  чаще посещало желание  уйти. Уйти так или иначе, из дому
или из жизни, уйти от  этой жестокости, от этих  непосильных требований. Она
стала  любить  темноту.  Когда было  темно,  она  вдруг  веселела,  вызывала
воображением всЈ, что  любила в  жизни, и  окружала  себя  этими призраками.
Нередко она, будучи одна, ловила себя на том, что говорит вслух. Это пугало:
не сходит ли она с ума.  То, что темнота была ей мила, не значит ли это, что
мила ей смерть?
     В 73-м году умер от крупа сын Петя, здоровый, светлый, веселый мальчик,
ему  и  полутора лет  не  исполнилось.  Это была  первая детская  смерть  за
одиннадцать лет  их с ЛЈвочкой брака.  Но тогда они были вместе, заодно.  На
следующий год, все еще  горюя по  Пете, она родила пятого сына, Николая. Два
месяца  спустя  умерла  постоянно  проживавшая  в их  доме  тетушка  Татьяна
Александровна Ергольская, с которой ЛЈвочка  писал Сонечку в "Войне и мире",
очень им любимая. Они  не успели придти в  себя, как грянула  новая  беда: у
маленького Коли обнаружили водянку мозга; он вскоре умер. Только что вышел в
свет "Русский Вестник" с первыми главами "Анны Карениной", принятой публикой
восторженно. ЛЈвочке надо было  работать над продолжением.  Софья  Андреевна
была  безутешна.  Ухаживая  за детьми,  лежавшими в  коклюше, она заразилась
сама. Как обычно, она была беременна. Дети, слава Богу, выздоровели,  но она
преждевременно  разрешилась  девочкой, которая умерла через полчаса. Даже на
этом не  остановилась вереница смертей,  постигшая Ясную  Поляну:  на исходе
1875  года  ушла  из  жизни  другая  тетушка,   Пелагея   Ильинична  Юшкова,
поселившаяся у них после смерти Татьяны Александровны.
     Пять  смертей за  два  года! И  все  равно  в  то время  ей  было легче
переносить  удары   судьбы,  потому  что   в   ее  тогдашней  жизни   всегда
присутствовала надежда. Единственная за 1875 год запись  в  ее журнале  живо
напомнила про  то  время.  Здоровье ее  расстроилось,  она исхудала, кашляла
кровью, ее  изводили непрекращающиеся мигрени. Она  впала в апатию и  скуку.
Однообразие событий уединенной деревенской жизни, особенно тягостное  зимой,
неисчислимые хлопоты с детьми и по дому приводили  ее в отчаяние.  Она гнала
от себя эти чувства, вооружаясь  мыслью, что для детей, для их нравственного
и  физического здоровья деревенская  жизнь  -- самое  лучшее.  Ради этого ей
удавалось  утешить  свои  личные,  эгоистические  чувства,  хотя  порой  она
ужасалась этого животного, тупого равнодушия  ко всему, с чем ей приходилось
сражаться каждый день. ЛЈвочка тогда тоже переживал  трудное время. Унылый и
опущенный, он сидел без  дела,  без труда, без  энергии,  без радости целыми
днями и неделями и как будто с этим смирился. Это выглядело как нравственная
смерть, ей казалось, что долго он так жить не сможет.  В  их отношениях тоже
царила взаимная  апатия. Еще  она боялась, что  когда дети подрастут и у них
будут новые  потребности, ЛЈвочка не будет  ей помощником, все ляжет на  нее
одну. Но тогда она верила  и надеялась, что все обойдется, что Бог  еще  раз
вложит в ЛЈвочку тот огонь, которым он жил и будет жить...
     Сказать  по  правде,  болезненные  странности поведения  обнаружились у
ЛЈвочки давно,  по завершении "Войны и мира". Он, как видно,  вложил столько
своих мыслей и переживаний в героев романа, что,  расставшись с ними, ощутил
страшную пустоту. ЛЈвочка в то время часто  жаловался, что его мозг не  дает
ему покоя, что  для него  все кончилось,  что пора умирать. Она пыталась его
уверить,  что  ему далеко  до старости, просто  он  переутомился и не вполне
здоров. ЛЈвочка  занялся чтением философов, особенно Шопенгауэра. В сентябре
69-го года  с ним  приключилось, то, что они  в  семье называли "Арзамасская
тоска". Он поехал в  те  края с целью прикупить  земли. Ночью в гостинице он
проснулся и долго не мог соообразить,  где находится.  На него нашла  тоска,
страх, ужас, какого он не испытывал в своей  жизни. Пытаясь  успокоиться, он
стал говорить себе: это  глупость, чего я боюсь? -- Меня,  --  ответил голос
смерти.  -- Я тут. Это воспоминание засело в нем глубоко.  Прошло  несколько
лет и  нечто подобное повторилось  в Ясной Поляне.  Это было после  всех тех
ужасных потерь в семидесятые годы. Как-то ночью старший  сын Сергей, спавший
на  первом этаже,  во  сне  услыхал настойчивые  крики отца  "Соня! Соня!" В
испуге он вскочил с постели  и  отворил  дверь,  в коридоре стояла кромешная
тьма. Крики продол-жались. Она появилась на верхней площадке со свечой:
     -- ЛЈвочка, что случилось?
     -- Ничего, просто я оказался без спичек и заблудился в доме.
     От испуга на  нее  напал изнурительный приступ кашля.  Позднее  ЛЈвочка
рассказал,  что по пути из кабинета в спальню, он вдруг понял, что не знает,
где  находится. Что это  за стены,  куда  ведет  эта лестница?  Его  охватил
панический страх...
     Возможно, эти страхи или,  кто знает, даже истерия, послужили начальным
толчком  для нынешних  поисков  так называемого  праведного  пути. Это новое
ЛЈвочкино  христианство  было  для нее  источником  тяжелых  огорчений,  оно
заставило его  забыть свое жизненное  назначение.  Тургенев  в  предсмертном
письме умолял его вернуться в русскую литературу -- не помогло.
     Происходи это с кем-то посторонним, над многим из того, что он делает в
соблазне святости, можно было бы  весело посмеяться. Ей, однако, было не  до
смеха.  Летом 81-го  года ЛЈвочка  решил совершить  паломничество  в  Оптину
пустынь, инкогнито. Она, как сейчас, помнит картину его отправления в дорогу
--  в мужицком  армяке, в лаптях с онучами,  с  посохом в руках. Она  и дети
стояли на  крыльце,  удрученные и напуганные этим маскарадом,  этой сценой с
переодеванием  из  оперы-буфф.  За  ЛЈвочкой  в  отдалении  следовали,  тоже
наряженные пейзанами, два телохранителя: учитель Виноградов и слуга Арбузов.
Рыжие бакенбарды Арбузова комическим образом контрастировали с его костюмом,
вдобавок он нес  чемодан.  Дальнейшие  приключения  были в том  же духе.  На
второй день ЛЈвочка, непривычный к лаптям, в кровь  стер себе ноги, пришлось
в  Крапивне  купить   толстые  носки.  Он,  однако,  оставался   в   хорошем
расположении духа, когда они на четвертый день добрались до Оптиной. Монахи,
приняв  волосатых запыленных путников  за нищих, в  чистую  гостиницу их  не
пустили, направили в трапезную  для  простого люда. ЛЈвочка был  в восторге,
что его признали за  мужика.  В записной книжке он отметил: "Щи, каша, квас.
Одна чашка на четверых. Все хорошо. Едят жадно". Но когда подошло время сна,
и они подошли к дверям ночлежки, оттуда пахнула такая крепкая вонь, что граф
почувствовал дурноту. За рубль, который Арбузов сунул монаху, их поместили в
отдельной комнате,  где,  правда,  уже  храпел некий  сапожник  из  Волхова.
ЛЈвочка долго  не мог заснуть, пришлось слуге разбудить соседа.  Последовало
неприятное объяснение,  но сапожник больше не тревожил ЛЈвочку. Обратно граф
и его спутники вернулись поездом.
     II
     Боже  мой,  как счастливы  они были в первые годы.  История о  том, как
ЛЈвочка на ней женился -- это  захватывающий роман. Надо будет все записать,
пока она помнит, пока она не сошла с ума.
     ЛЈвочка в виде знаменитого писателя Льва  Николаевича  Толстого, автора
"Детства" и "Отрочества", присутствовал в ее жизни с детства. Ее мать Любовь
Александровна  была  ближайшей  подругой ЛЈвочкиной сестры Марии Николаевны.
Мальчиком он неистово  влюбился в Любу, которая, будучи тремя годами старше,
предпочитала общество других кавалеров. Один  из припадков ревности кончился
тем, что он столкнул предмет своей  страсти с крыльца, она  повредила ногу и
долго не  могла на нее  ступать. Сами  повести ЛЈвочки, принесшие ему первую
литературную  известность,  были  сюжетно  связаны с семейством  ее деда,  с
которым  автор неоднократно  кутил  в  молодости.  Дед Александр  Михайлович
Исленьев, выведенный под именем  Иртеньева, завзятый картежник  и распутник,
уведя  жену  у  князя Козловского,  тайно  с  ней  обвенчался.  Бабка  Софья
Петровна, урожденная графиня Завадовская, принесла  ему шестерых детей, беда
только,  что этот брак  хлопотами  Козловского был признан недействительным.
Ставшие  незаконными дети  получили  выдуманную  фамилию  Иславиных.  Бабка,
девочкой выданная  насильно  за  старого  пьяницу Козловского,  немало также
настрадалась от  своего  нового  сожителя. Особенно  ее  ужасала мысль,  что
Исленьев способен все спустить за карточным столом, оставив детей без гроша.
Предчувствие  это  частично  сбылось  после  бабкиной  смерти:  он  проиграл
соседнее с  Ясной Поляной  село Красное, где  она  похоронена.  Дед, потеряв
Софью  Петровну, скоро  утешился,  женившись на  знаменитой  красавице Софье
Александровне Ждановой, la belle Flamande повести "Детство". Она  родила ему
трех дочерей.  После потери  Красного Исленьеву  с многочисленным семейством
пришлось  перебраться в  Ивицы  Одоевского уезда,  имение новой жены. Любовь
Иславина чувствовала себя  неуютно в доме мачехи,  мечтала вырваться. Случай
скоро представился. Шестнадцати лет отроду она страстно влюбилась в  доктора
Андрея Евстафьевича Берса, выходившего ее от мозговой  горячки. Про доктора,
который  был  18 годами ее старше, говорили,  что у него некогда был роман с
матерью Тургенева.  Хотя  в  глазах  Исленьевых небогатый немец  был Любе не
пара,  она настояла на своем. Когда  ЛЈвочка  в  феврале 1854 года, накануне
отъезда в Дунайскую армию, пришел навестить свою детскую пассию, в семействе
Берсов уже было  восемь детей (да еще пятеро умерли). Они  занимали  тесную,
лишенную солнечного  света казенную  квартиру  в  Кремле: доктор  служил  по
Дворцовому ведомству. Для нее,  неполных десяти лет Сонечки Берс,  посещение
знаменитиго автора, в военном мундире, было дорогое, памятное событие: после
его  ухода она повязяла бант на  ножке  стула, на котором он  сидел. Большие
куски из  его повести  она  знала  наизусть, а  несколько строк написала  на
бумажке,  которую   зашила   в  качестве   талисмана   в  подкладку   своего
гимназического платья.  Он  снова  мелькнул в  их  доме через два  года,  по
возвращении с Крымской войны.
     ЛЈвочка  прочно утвердился на ее  горизонте летом 1862  года, когда  он
стал регулярно  ездить к  ним на дачу в Покровско-Стрешнево.  Дом Берсов был
гостеприимный, постоянно  полон гимназистами и кадетами, товарищами сыновей.
Магнитом для них были три миловидные девушки, старшей из которых, Лизе, было
двадцать лет. Она сама, двумя  годами моложе, как положено в таком возрасте,
много думала  о  замужестве.  Младшая, порывистая  непоседа  Таня, не  столь
красивая, как сестры, была всеобщей любимицей и страшно избалована. Она пела
приятным контральто, ЛЈвочка с почтительной насмешливостью именовал ее мадам
Виардо.
     Считалось,  что  граф ездит к Берсам из?за  Лизы,  но она,  Соня,  была
другого  мнения.  Она  много  думала  о  нем,  и 16  лет  разницы в возрасте
перестали казаться препятствием. Заметив ее интерес, Таня однажды спросила:
     -- Соня, ты влюблена в графа?
     -- Не знаю, -- ответила она, тут  же добавив, что  два его брата умерли
от  чахотки  (вспоминая  это  сейчас,  она не  удержалась от  улыбки:  ответ
достойный докторской дочери).
     --  Вздор, -- заявила сестра,  -- у него  здоровый цвет лица, да и папе
лучше знать.
     В начале августа  мать с тремя дочерьми и маленьким Володей отправилась
навестить  деда  в Ивицах. По дороге остановились  в Ясной Поляне, где в  то
время гостила Мария Николаевна. Вышло так, что все  дети не помещались спать
на  диване. Когда  горничная доложила про  это  графу, он  выдвинул  длинное
кресло, приставив к нему квадратную табуретку. Она вызвалась спать в кресле,
в ответ на что граф стал стелить  ей постель. Она хорошо помнит, как ей было
совестно принимать  от  него  такую услугу, но  в то  же время  было  что-то
приятное,  интимное  в  этом  совместном приготовлении  постели.  После  она
уселась в одиночестве на балконе, любуясь видом. Граф пришел звать к  ужину,
она отказалась.  Ее тогдашнее настроение трудно передается словами. Было  ли
это  непривычное впечатление  от  деревни, природы  и  простора, было ли это
предчувствие, что через полтора месяца она хозяйкой вступит в этот дом, было
ли  это прощание  со  свободной девичьей жизнью? Как знать! Граф, не окончив
ужина, вернулся на балкон.  Она  не помнит  подробностей, только его  слова:
"Какая вы вся ясная, простая!"  Ночью  она не сразу смогла заснуть на  узком
кресле, но было весело и радостно от воспомнания, как он готовил ей постель.
На следующий день устроили пикник, она скакала рядом с графом.  Они уехали к
деду, где провели один лишь день, как примчался за пятьдесят верст верхом на
белой лошади  Толстой  -- бодрый, весЈлый,  возбуждЈнный. Вечером  собрались
гости,  были танцы, карточная  игра.  После  разъезда гостей  Лев Николаевич
продолжал болтать с  девочками, наконец, мать приказала идти  спать.  Они не
смели ослушаться. В дверях он вдруг окликнул ее:
     -- Софья Андреевна, подождите немного!
     -- А что?
     -- Вот прочтите, что я вам напишу.
     -- Хорошо.
     -- Но я буду писать только начальными буквами, а вы  должны догадаться,
какие это слова.
     -- Как же это? Да это невозможно! Ну пишите.
     Он щеточкой  счистил  карточные записи  на сукне и принялся писать. Они
оба были серьЈзны и взволнованы. Все еЈ душевные способности сосредоточились
на этом мелке, на его большой красной руке, державшей мелок.
     "В. м. и п. с. с. ж. н. м. м. с. и н. с.", -- написал он.
     "Ваша молодость и потребность счастья слишком  живо напоминают мне  мою
старость и невозможность  счастья", -- прочла она. (Господи,  ему было тогда
34 года!)
     Сердце ее сильно билось, в висках стучало. -- Ну,  еще, -- сказал он  и
стал писать:
     "В в. с. с. л. в. н. м. и в. с. Л. З. м. в. с в. с. Т."
     "В вашей семье  существует ложный взгляд  на  меня и вашу  сестру Лизу.
Защитите меня вы с вашей сестрой  Танечкой?" -- быстро и без запинки  прочла
она.
     Он не удивился,  точно  это  было самое обыкновенное  дело.  Послышался
недовольный  голос  матери.  Погасив свечи,  они  распрощались.  Другим  эта
история  может  показаться  придуманной,  но  она  помнит  все до мельчайших
подробностей,  равно,  как и ЛЈвочка,  который  использовал многие детали  в
сцене объяснения Кити и Левина.
     На обратном пути  они  снова на один день  остановились в Ясной Поляне.
Послали  в  Тулу  нанять  большую  анненскую  карету  (их  так  называли  по
содержателю Анненкову). Когда она  пришла  прощаться с графом, он неожиданно
объявил, что едет с  ними в Москву:  "Разве  можно теперь оставаться в Ясной
Поляне?  Будет так пусто и скучно".  Всего набралось семь пассажиров: пятеро
Берсов (включая маленького Володю) и Лев Николаевич с сестрой. В карете было
шесть  мест: четыре внутри  и  два сзади,  как в крытой пролетке  с  верхом.
Постановлено было, что Лев Николаевич будет постоянно занимать одно наружное
место  сзади,  а на втором -- они с  сестрой  Лизой будут чередоваться.  Она
зябла,  куталась  и испытывала  такое спокойное  счастье  рядом  с  любимымы
автором "Детства", а он длинно и поэтично говорил про свою жизнь на Кавказе.
Минутами она  засыпала, а  когда  просыпалась, все тот  же  голос  продолжал
рассказывать  кавказские сказки.  На  последней  станции  Лиза  упросила  ее
уступить ей свою очередь ехать рядом с графом, но он, узнав про это, пересел
к кучеру на козлы...
     В  Москве  Лев  Николаевич  снял  квартиру  у немцасапож-ника, он почти
каждый день приезжал  к ним  в  Покровское.  Они  много гуляли и беседовали.
Однажды он спросил, пишет  ли она дневник. Она  ответила, что давно пишет, с
11 лет, а еще прошлым летом  сочинила длинную повесть. На  просьбу  дать  на
прочтение дневник, она сказала,  что не может, тогда он попросил, чтобы дала
хоть повесть.  Она,  преодолевая робость  и смущение, согласилась.  Повесть,
написанная этим летом, была тесным образом связана с ее переживаниями.  Себя
она описала в виде черноглазой, страстного темперамента Елены, у которой две
сестры: старшая холодная  Зинаида  и младшая  всеобщая  любимица Наташа.  За
Еленой ухаживает молодой человек 23 лет (в нем легко узнавался конногвардеец
Митя  Поливанов), но ее сердце отдано другу семьи  Дублицкому, средних лет и
непривлекательной  наружности.  Дублицкий,  которого  все  прочат  в  женихи
Зинаиде, все больше  привязывается  к  Елене.  Разрываемая  между  любовью и
долгом, Елена собирается уйти в монастырь...
     На  вопрос,  прочитал  ли  он  повесть,  он   ответил  равнодушно,  что
просмотрел. Позднее она увидела в его дневнике: "Дала прочесть  повесть. Что
за  энергия  правды и  простоты". Она  запомнила  эти чудесные  августовские
лунные вечера и ночи  -- стальные, свежие, бодрящие... В начале сентября они
вернулись с дачи в Москву. Как  всегда после дачи и жизни с природой,  все в
городе  угнетало,  казалось тесно,  скучно,  замкнуто.  Ежедневные посещения
графа  продолжались. Однажды  она призналась  матери:  "Все думают, что  Лев
Николаевич женится не на мне, а он, кажется, меня любит". Мать рассердилась:
"Вечно воображает, что все в  нее  влюблены.  Ступай и не  думай глупостей".
Отец  был тоже недобр с ней. Он был  рассержен, что Лев  Николаевич, бывая у
них столь часто, не делал, по русскому обычаю,  предложения  старшей дочери.
Положение в доме стало натянутое и тяжелое.
     14  сентября он  сказал ей,  что должен сообщить  нечто  важное,  но не
объяснил  что. Догадаться было  нетрудно.  Она играла  ему на рояле вальс Il
Baccio, который выучила, чтобы аккомпанировать  пенью сестры Тани. Он стоял,
прислонившись всей фигурой к печке, и говорил, говорил. Музыка мешала другим
слышать его слова, и  как только она заканчивала,  он просил играть еще. Так
она повторила этот вальс раз десять. Она  не помнит  его слов, только смысл:
что  любит,  что  хочет на  ней  жениться. Все это были только намеки. Через
день, в субботу, он опять провел у них целый день и, выбрав минуту, когда на
них никто не смотрел,  позвал ее в  пустую  комнату матери:  "Я хотел с вами
говорить, но не мог. Вот письмо, которое  я несколько  дней ношу  в кармане.
Прочтите его. Я буду здесь ждать вашего ответа".
     Она бросилась в девичью комнату, где  три сестры  жили вместе,  и стала
читать, перескакивая через строчки:
     "Софья  Андреевна, мне становится невыносимо. Три недели я  каждый день
говорю: нынче  все  скажу, и ухожу  с той же  тоской, раскаянием,  страхом и
счастьем в душе.  И каждую ночь, как теперь я  перебираю прошлое, мучаюсь  и
говорю: зачем я не сказал, и как, и что  бы  я сказал..." Смысл прочитанного
плохо доходил  до нее.  Наконец, она дошла  до  слов: "Скажите, как  честный
человек, хотите ли вы быть моей женой?" Она хотела бежать назад, но в дверях
столкнулась с Лизой, которая бросилась к ней с вопросом: Ну что? -- Le comte
m'a fait la proposition -- Откажись!
     Призванная Таней мать  сразу догадалась, в чем  дело:  "Поди к  нему  и
скажи свой  ответ". Со  страшной  быстротой, точно на крыльях, она вбежала в
комнату, где ждал Лев Николаевич.
     -- Ну что?
     -- Разумеется, да.
     Через  несколько  минут  весь  дом знал,  что произошло. Все  стали  их
поздравлять.  На  другой  день  были  совместные  ее и матери  именины,  где
объявили о помолвке. Среди  многочисленных поздравлений еЈ  очень развеселил
старый университ