справедливости?
     -  Нет, страшнее было  другое...  они думали, что, сдав  кого-то,  этим
откупятся... сами ставили себя вне защиты... глупые, обманутые люди...
     - Они пришли из того королевства?
     - Да. Я хотела, чтобы ты ничего не принимал на веру.
     - И боялась мне это сказать?!
     -    Сформулированное    никогда    не    выполняется...    только    у
естество­испытателей...


     Третий звонок Репетиция зашла в тупик.
     -  Я вас прошу сделать  вот  так. --  Режиссер  спокойно поднимался  со
своего кресла, шел на сцену и сам поворачивался, сдвигал стул и  са­дился. -
А слово  разделите пополам -- вы же задумались. Раскусите его, как бутерброд
-- съешьте в два приема.
     - Все.  Все понял,  - убеждал актер, потирая руки. Пока режиссер шел на
место, он проходил по дуге, как ему только что показали, пере­ставлял стул и
произносил "на -- прасно".
     Режиссер  уселся  в своем ряду, дал отмашку, и... после  второго  раза,
когда ничего не изменилось, он  хлопком остановил  движение, по­сле третьего
заорал "на-прасно"! Так, что осветитель  сверху крикнул: "Седьмой  убрать? "
Но  ему  никто не  ответил -- все не  занятые уже  тихо утекли из зала через
приоткрытые за портьерами двери... от греха по­дальше.
     - Последний раз показываю! -- вскочил из кресла режиссер!
     - Не надо!  Я все сделаю! -- Донеслось со сцены, и режиссер за­стыл  на
одной ноге, потом опять опустился в свое кресло и замер. -- Можно?
     - Давно! -- ответил режиссер. Но стул на  сцене грохнулся, зацеп­ленный
ногой обалдевшего актера.  --  Ах, ты, черт возьми!  Я  сейчас, сейчас,  Пал
Василич, извините... я еще раз...
     - Перерыв!  --  спокойно донеслось  из зала.  Остальное  было  ска­зано
недоступно тихо для постороннего уха.
     -  Пал  Василич!  -- Прошептал  из  темноты женский голос,  -  зарплату
получите... - В зале остался дежурный свет, по сцене ходили, задрав головы и
переговариваясь, осветители, в узком петлявшем коридоре пахло буфетом...
     - Пал  Силичь,  - донеслось  из  крошечной  комнаты  с  пыльным  окном,
заставленным буйными  цветами в горшках,  - "А эта  как меня  вычис­лила? По
шагам что-ли? " -- Он заглянул в дверь и внимательно смотрел  на сидевшую за
столом  Наденьку - машинистку. -- С трудом вашу руку разбираю,  - произнесли
ее пухлые губки, вы бы мне подиктовали, - и она ткнула пальчиком в листок на
столе. - Он помедлил и вошел. - Вот, по­начиркано... -- он наклонился, чтобы
разобрать, что там начиркано, по­чувствовал знакомый запах духов, исходивший
от ее шеи, и,  сам не по­нимая, как и зачем,  коснулся губами.  -- Тсс... --
чуть слышно  сказала  Наденька,  - дверь... -- и  она ловко выскользнула  из
вертящегося кресла.
     - Может, отложим до вечера? -- робко поинтересовался он.
     - До  вечера? Хм...  одно  другому не мешает,  -  надув губки  ответила
Наденька и толкнула его в кресло, - если бы я  тебя ждала, так бы и  хо­дила
не...
     -- она замолчала, подбирая слово и ловко усаживаясь к нему на колени...
--  вечером ты мне диктовать будешь, а  теперь  я  тебе... -- "Пропал"  было
последнее, что успел подумать режиссер...
     "Все пропало, все пропало, - думал он, сидя в своем кабинете. -- Зачем?
Сам не знаю... это во время гона так животные чувствуют друг друга. А мы  то
что -- не животные? Только у них это раз в году, а у меня круглый год...
     опять менять театр... а... все одно и то же... куда я от себя денусь...
"
     Первый раз он женился совсем молодым и  через месяц понял, что это  "не
то". Он  еще сам  не мог сформулировать,  что  "не то",  но  стал косить  на
сторону, поссорился с начальством,  ушел из театра, его на­правили в другой,
перифирийный, далеко на Север, чему он был очень рад. В это время жена ждала
ребенка. Он оставил ее на попечение ма­тери и уехал один, а потом как-то так
само собой вышло, что и не вер­нулся - из того города снова переехал,  потом
опять поменял театр, и, когда возвратился обратно через четыре года, оба они
поняли, что  семьи не получилось.  Женщин у него  было много,  но он уже  не
спешил с женить­бой и вообще решил, что на роду ему написано быть блуждающим
фор­вардом,  когда   неожиданно   влюбился.   Все  было  словно  впервые,  и
един­ственное, о чем он мечтал -- никогда с ней не расставаться --  ни днем,
ни но­чью. Так оно и  случилось. Он жил  в ее квартире, там хватало  места и
для ее маленькой дочери, но через  два месяца вернулся  муж из за­гранки,  и
вместо того, чтобы выполнить свое обещание: все ему расска­зать и расстаться
с  ним, его  новая пассия стала  тянуть, мяться и откла­дывать решение, а он
горел и не хотел ждать. Наконец, он понял, в ка­кую ситуацию  попал, а такое
распределение  ролей его не устраивало. Он попытался оторвать  от  себя свою
любовницу, но не тут-то было. Она хотела все сохранить, как  есть, дождаться
нового плавания  мужа и снова зажить,  как ей  казалось счастливо.  Начались
размолвки,  ссоры, кто любит  по-настоящему, тот и страдает.  Он начал пить,
снова  поссо­рился в театре и случайно в этот  период встретил  буквально на
улице женщину с двумя огромными  авоськами, которые она еле волокла, опуская
их время от времени на мокрый слякотный тротуар. Он помог ей донести ношу до
подъезда, потом до лифта,  потом внес в кухню, ос­тался попить чаю и остался
совсем.
     Она  была  инженером-экономистом.  Жила  тоже  с дочкой,  но  не  ждала
возвращения мужа
     -- просто выгнала его три года назад  и так и  коротала  время совсем -
совсем одна.  От  ее голодной жадности  он со­шел  с ума в первый же вечер и
снова решил, что вот и нашел свою судьбу, или судьба нашла его, но через два
месяца ему стало трудно  и скучно -- угар прошел, он по ночам не спал -- ему
не давался спектакль, а  она этого  понять не хотела и требовала, чтобы ночь
целиком была только ее  -- слишком  долго она  была одна и даже не понимала,
чего себя  лишала, поскольку  пока жила с  мужем никогда ничего подобного не
происходило...
     Спектакль он выпустил, и, говорят, удачно. На премьеру ее не пригласил.
Она  обиделась. Он  не понял,  за  что.  Она никак  не могла ему  втолковать
причины своей обиды, и они решили оба подумать,  кто прав, - по одиночке. Он
дал  себе слово: всегда ночевать только дома в своей по­стели... и через год
женился -- случайно,  выйдя из  больницы весенним мартовским днем в никуда -
без театра, без денег... в свою коммуналку в центре с хорошим видом из окна.
Жена была  моложе  его лет  на  семь,  сразу же забеременела, успокоила его,
терпеливо  ждала, когда он найдет работу и появятся деньги, а пока где-то их
доставала...  и жизнь потекла  размеренно и скучно,  как "у бюргера" говорил
он...
     Потом у него появилась и работа, и кое-какие деньги, и  жен­щины... она
обо всем  этом знала по наслышке  от людей, бывавших в доме, друзей,  просто
неизвестно откуда... из воздуха... но она не бун­товала, в глубине души даже
словно гордилась тем, что ее муж пользу­ется таким успехом  у дам. Она умела
не  обострять обстановку,  а  он изо  всех  сил старался сделать так,  чтобы
отрицательная информация  в  дом  не  попадала...  да  и  сам  он  частенько
промахивался  мимо  своего собственного  дома,  который,  по-правде  говоря,
любил...

x x x

     - Мама, и что же потом ты от него отдалилась?
     - Мы  никогда не делились сокровенным, но часто, то, что происхо­дит на
твоих  глазах,   красноречивее   слов  и  признаний...  а  потом   при­вычка
анализировать
     --  это же  едиственный метод  познания... даже,  если  кто-то  получил
результат, ученый проверит его, чтобы удостове­риться...
     - Ты осуждала его?
     - Что  ты?! Скорее жалела. Ситуация была безвыходная, а  время жестокое
-- ни поблажки, ни отсрочки...
     - Ни прощения?
     - За что? Все империи рухнули из-за гонений на мысль...
     - И тебе было страшно... когда?
     - Когда?  Страшно  было всегда, но  после ареста Вавилова  и  убий­ства
Михоэлса -- казалось -- все. Конец...
     - Ты же тоже нарушила традицию...
     -  И чуть за  это не поплатилась. То  есть  должна была.  Но  у  них не
хватило времени. Слишком гигантские цели они поставили себе, не со­измеряясь
с возможностями... это тоже неумение  любого диктатора...  я же не лектор...
ты на мне проверяешь свое ощущение, а если я ошибаюсь --  я тебе могу отдать
все, что у меня есть... то есть уже отдала... мне ничего не нужно, но сам не
впади  в ошибку  и не  спрашивай у  матери со­кровенное -- я не  смогу  тебе
сказать то, о чем не говорю себе самой...
     - А кому же?
     -  Никому!  Это  уходит  с нами  и  недосказанность  порождает  тягу  к
познанию. Вечный процесс...
     - Но для художника это невозможно, тогда теряется смысл твор­чества...
     - А может, это пережиток вульгарного реализма?
     - Но ты не любишь Павла Васильевича.
     - Он  неприятный мне человек... а я плачу по старым счетам... мне не до
этого...
     - Вот как.

x x x

     Спектакль не получался.  Сцены  рассыпались,  герои мрачно ша­тались по
сцене,   будто  все  болели  гриппом.  Потом  вдруг  сам  Павел  Васильевич,
действительно,  свалился  с  высокой температурой и окунулся в  непри­вычную
домашнюю рутину  с  уроками, готовкой, проблемой доставания лекарств,  новых
сапог  и  главное -- денег. Денег катастрофически  не было.  Не  то  что  не
хватало  -- просто  не было. Сыну  нужен был свежий  творог  каждый  день. В
магазине  его, как  и  все  остальное,  можно было  добыть,  только  выстояв
очередь, после того,  как удачно застал продукт  на прилавке,  но промерзшие
насквозь  синюшные  пачки  какой-то белой  массы  совсем  не  обладали  теми
целительными свойствами, на которые возлагались надежды в борьбе за здоровье
сына.  На рынке же  творог был слишком  дорог.  Слишком  не  в  сравнении со
здоровьем, а по случаю перманентного отстутствия денег. Позвонила директриса
узнать, когда продолжатся репетиции, по­тому что и в театре не было денег, а
стационар пустовал по случаю под­готовки  нового спектакля. Павел Васильевич
огорчился, понял, что против него в те­атре идет мощная работа "активистов".
Он хотел наплевать на болезнь, встал, побрился привезенным ему из-за границы
"Жилеттом",  что  было  невероятным  шиком,  надел свежую  хрустящую рубаху,
бархатный пид­жак -- все, как перед  важным сражением. Он посидел  на стуле,
пре­одолевая потливую слабость, аккуратно снял и повесил в шкаф вещи и снова
лег: гори оно  все.  Так  давно ему хотелось  поболеть,  полежать,  почитать
что-то хорошее... что  -  не формулировалось, но как  в детстве. Окунуться с
головой  в  книгу и уже  там,  внутри  фантазировать,  придумы­вать, обгоняя
автора, споря с персонажами, не уступая им своего, каза­лось бы, незаконного
в  повествовании  места.  И  каждый раз,  когда он брал  в руки  книгу,  она
оказывалась  или материалом для следующей ра­боты, или какой-то  дребеденью,
которую  надо  было прочесть  хоть  по  диагонали, чтобы не оказаться  белой
вороной  в  случайном  разговоре  при  встрече  с компетентными  людьми  или
автором...
     Он стоял перед  полками,  задрав  голову, --  сколько  непрочитан­ного,
накупленного  по  знакомству  в  закрытых  для  широкой  публики  ма­газинах
большого города. Боже мой, боже мой, и все пишут и пишут, достают и достают,
и его потом "достают" -- все тащут на сцену. - Ради престижа? Заработка? Или
наступил ренесанс театра? -
     Он рассме­ялся вслух. Закашлялся.  Стащил с полки двумя руками огромную
шикар­ную книгу "Русские сезоны" и поплелся к дивану...
     "Все делали  спектакли  в  спешке, и  всем не  хватало  трех дней. И  у
Дягилева  были  те же  проблемы, и пока  театр  будет  жить, будут жить  эти
проблемы: костюмы не готовы, декорации не  дописаны, денег не  хватило, свет
не такой,  как хотелось. Герой бездарен и заменить не­кем... а если бездарен
я сам?..  " Он  вспомнил рассказ своего приятеля,  который, только  готовясь
стать художником, пришел со своими  рабо­тами к одному маститому  спросить у
него:  получится ли из  него  худож­ник.  Тот посмотрел и не  стал оценивать
работы.  Он сказал  ему: знаешь, наступит  день  в твоей  жизни,  когда тебе
захочется уничтожить все,  что ты сотворил и у  мереть. Только умереть... от
неудовлетворенности и стыда за все содеяное на холстах, оргалитах, картонах,
бумагах, дос­ках и т. д. Но ты преодолеешь  себя и  с новой силой возьмешься
за  ра­боту.   Ты  начнешь  мучаться  и  продвигаться  вперед,  когда  вдруг
почувст­вуешь, что снова наступил такой же судный день, и лишь одно остается
-- умереть.  И  так  будет не однажды. Если ты  готов пережить такие дни  не
однажды, а между ними не купаться в радости и достатке, а тяжело работать, -
из тебя точно получится художник. Он отложил книгу и набрал  номер телефона.
Татьяны не оказа­лось дома. Длинные гудки впивались иглами в какое-то мягкое
незащи­щенное место и жалили очень больно. Он держал трубку, опустить  ее на
рычаг не было сил, и сам себя убеждал, что ей  вовсе  не обязательно си­деть
вечно  дома и ждать его  звонка.  Потом он стал размышлять, куда  она  могла
деваться, и  где  ее можно застать, подошел к окну, уставился на  заснеженую
улицу, почему-то представил, как всего лет семьдесят назад она  такой и была
всю зиму, а по ней без рева и  вони скользили сани,  запряженные парой.  Ему
стало  легко, грустно.  Он  снова  вернулся к  аппарату  и услышал  знакомое
"Да-а... "
     - Приезжай сейчас, - сказал он без нотки сомнения.
     - Не могу.
     - Не хочешь?
     - Неудобно.
     - По делу. Я один, но это неважно...
     - Тогда давай в театре.
     - Я болею.
     - Болеешь? Первый раз такое слышу.
     - Правда. Грипп.
     - Ну, вот, хочешь заразить меня...
     - Я тебя не в койку зову, а в дом... приезжай, мне герой нужен.
     - Ты что на кукол перешел?
     - Мы все куклы, только не понятно, у кого в руках ваги...
     - Это как раз понятно, дорогой...
     - Вот и расскажешь, просветишь... спектакль сыпется, спасать надо...
     - Что привезти?
     - Ты помнишь, у тебя был Шут...
     - Из "Летней ночи"?
     - Похоже...
     - А лимон?
     -  У  меня  грипп, а  не ангина...  лучше бутылку коньяка,  за этим  по
крайней мере гоняться не надо...
     - Зачем тебе шут? -- Спрашивала Таня с порога через полчаса.
     - Нужен. Главный герой с ним на собрание придет.
     - Зачем?
     -  А  там  в зале больше поговорить не с  кем!.. понимаешь? Не с кем! А
шутам все позволительно!
     - Ну, ты  придумал? Придумщик!... Неправда, и шутам отрубали бошки... А
твой будет с лицом...
     - Нет, не начальника... с ним же поговорить можно!
     - Не любишь ты людей!..
     - Каких? Люди! Это же не мешок, набитый внавал!
     - У  тебя от гриппа в голове что-то сдвинулось... на собрание... ка­кое
собрание может быть на сцене!
     - Хорошо... на бал, на маскарад...
     - Какой бал в твоих производственных буднях...
     - Ну, я же должен что-то сделать, чтобы она ожила... эта чертова пьеса
     - Зачем брал? Возьми другую пьесу!
     - Ты сама свихнулась... дали!... за нее  уже назначена премия. А у меня
слетит звание...
     - А ты хочешь и рыбку съесть, и на три буквы сесть...
     - Не хочу. Больше ничего не хочу...
     - Переходи в куклы... зайчики, лисички... шуты, принцессы, коро­левы...
     все короче, прозрачней и сложней... у нас, как раз междуцарст­вие...
     - Перестань!
     - Я серьезно.
     - А если серьезно. Сделай мне такого же шута, только перчаточ­ного...
     - Зачем, зачем?
     - Не знаю еще, но чувствую, что он мне пригодится...
     - Это "пригодится" выстрелит потом в тебя... а я буду виновата...
     - Глупо... при чем здесь ты...
     - А там ничего нельзя подправить в пьеске...
     -  Можно.  Написать  "Занавес" перед действующими лицами,  сразу  после
названия...


x x x

     - Скажи мне, пожалуйста, но как же это все выплыло наружу?
     - Никто точно не знает -- тридцать лет прошло.
     - И ты не держала в руках этих записей?
     -  Нет!  Я  только  знала о  них...  когда  он уехал,  это ходило,  как
ле­генда...
     может быть, с собой забрал. Может быть, не знаю... спрятал куда-нибудь,
или отдал кому-нибудь,  возможно их и на  свете  нет уже. Сгорели, истлели в
ржавой банке в огороде... сын увез в Сибирь после института. Он там  женился
на казачке, говорят, - это была трагедия...
     - Что делать? Что делать?
     -  Искать.  Я  так  мечтала,  что  ты  станешь  ученым... это,  значит,
ис­кать...
     и ничего  больше  не нужно,  потому что каждый  день  ищешь.  Нахо­дишь
редко, но сам поиск!
     - Я же тоже ищу...
     -  В  другом  месте  --  возможно,  это  было  бы  неплохо...  но  шанс
по­старадать от результата не вдохновляет... не правда ли?
     - Ты такая  молодая?  Что ты сделала со своими талантами... Бог отсыпал
тебе большой пригоршней...
     -  Талант -- явление  не индивидуальное... не преувеличивай...  значит,
этому времени в этом месте все это не нужно было...
     - Не согласен...
     - Невысказанность убивает...
     - Мама, так значит Шут! Он, значит, прав!
     - Какой Шут, о чем ты?
     -  Да,  Пал  Василич,  вот придумал...  все же  в  нем  есть  что-то...
стихийное, оно прорывается через его меркантильность и суету...
     - Не понимаю, о чем ты говоришь.
     - Вот, слушай! Голуби находят  дорогу домой, куда бы  их ни занесли  на
другой конец света. Причем, именно  занесли, они не сами залетели. Тогда  бы
можно  было предположить, что  они запомнили дорогу  или  по­метили каким-то
образом. А они  прилетают  в то место,  откуда их взяли, и  никто  не  может
определить, как? И талант находит дорогу... это же тоже необъяснимо...
     - Какая у тебя  каша  в  голове -- не  хватает  образования,  не умеешь
аналитически мыслить... для этого надо стать ученым...
     -  Мамочка,  мамочка,  я  знаю про  что  ты...  только  вспомни,  какая
великолепная академия сидела за колючей проволокой...

Снова


     Возвращение было тяжелым. Все, что прежде  хотя бы не раздражало,  если
не принималось, теперь казалось пошлым, вымученным и натянутым.  Собственно,
пропала интонация,  то,  что  невозможно  объяс­нить,  сформулировать,  дать
попробовать, как запах.
     Кассир Клара Васильевна  выдала крохи по  бюллетеню с таким мученически
сочувствующим  выражением, что он заскрипел зубами, Наденька  надула  губки,
захлопнула  дверь  и сказала,  что  вполне могла бы  навестить его,  если он
действительно так болен... но хотя бы позво­нил... она скучала и страдала...
но посмотрела на него, сама распах­нула дверь и уселась за машинку. Директор
поинтересовалась его  самочувствием, но, слава богу, в кабинет не вызывала и
не спрашивала, как идут дела.
     А  дела  не  шли.  И дел  никаких не было. Он  чувствовал,  что летит в
пропасть, с двух сторон отвесные стены -- упереться в них  ногами,  и вполне
можно  подождать,  пока  сверху  спустят  спасительную  веревку.  Но   полет
стремителен -- стоит  выставить  ногу, и ее  вывернет от  сопри­косновения с
бешенно проносящейся мимо  стеной.  Это  был конец. Чув­ство беспомощности и
тошнотного   страха  сменилось   необыкновенным  облегчением.   Он  закончил
репетицию.  Выстоял  очередь  на  углу,  запасся   необходимым   количеством
спиртного,  отложил десятку в пистончик,  поймал  машину и  поехал необычным
маршрутом  -- без  звонка и без  раз­решения  к старому  доброму  знакомому,
который  никакого  отношения не  имел  ни  к  театру, ни к  искусству,  ни к
женщинам. Он  строил свой мир из железа, и в нем всегда находилось место для
друзей. На окраине города в  рубленной  избе с огромным самодельным  столом,
превращен­ным  в верстак, огромным псом, лежащим поперек неметенного пола  и
огромной печью, которая всегда  топилась, как геена огненная. Здесь невольно
возникал взгляд  со  стороны  на все  происходящее,  что  давало возможность
спокойно разобраться и принять реше