-- Ага! На ловца и зверь бежит!..
   "Зверь" был здоровущим парнем с флотскими наколками на волосатых руках.
Сойферт сообщил мне, что это самый знаменитый бурмастер на всем Севере, Вася
-- знаток  глубинного бурения. Под судом и следствием не был...  -- зачастил
Сойферт, -- короче, родился для вашей книги. В "Правде" о нем писали.
   Вася начал стягивать с себя одежду, поинтересовавшись с усмешкой:
   -- Писать будете, как мы в землю зарываемся?..
   -- Ну, вы пообщайтесь, я парку  нагоню! -- дружелюбно крикнул Сойферт и
исчез в бане.
   -- Из самой Москвы, однако? -- переспросил парень. -- Ла-ады! Объясните
мне, в  таком случае, как  же так,  землю продают  нашу? Оптом...  Мы,  вот,
забурились на шесть  тысяч, газ нашли, а потом узнаем, что все  это  заранее
продано. И кому? Немцам, которые отца моего убили.  Они нам -- трубы,  мы им
-- газ... Жизнь-то, оказывается, стерва!.. Все  народное  достояние продают.
На  корню.  Немцам  и  потом,  говорят,  американцам,  макаронникам  всяким.
Получается, отдай  жену дяде.  Или  мы  не  Россия,  а  черножопые  какие?..
Жизнь-то,  вот, стерва! --  повторил он и сплюнул зло; стал выбирать веники.
Высмотрел самые большие  крапивные листья, протянул мечтательно: -- Пихтовых
веников бы!.. Э-эх, нету гербовой, попишем на простой...
   Дверь  из  бани распахнулась,  оттуда рвануло горячим  паром.  Выскочил
огненно-красный костлявый Лева Сойферт. Присел на корточках, обхватив колени
и тяжело дыша.
   --  Ну,  власть,  --  пробасил  Вася покровительственно.  --  Сварилась
вкрутую? Эх, всех бы вас в один котел!..
   Сойферт  распрямился пружиной, поглядел вслед ему недоуменно и  еще раз
огрел меня веником из крапивы.
   -- Коммунисты, вперед!
   На железной печке клокотала вода, в детской ванночке. Пахло распаренной
хвоей и чем-то отвратным. Денатуратом, что ли?
   Печка с засыпкой, впервые такую  видел.  Обычная бочка, из-под бензина,
обшитая еще раз  железными листами.  Между листами и бочкой доверху  галька,
крупный песок. Не иначе, лагерный  патент. Железная бочка, а  тепло  держит,
как русская печь.
   Сойферт плеснул на гальку кипятку, шибануло паром так, что я отскочил к
противоположному концу бани.
   -- Ох, пихтовых бы веников! -- простонали сверху.
   Но  пихтовых не было. Мы  распарили  те,  что были. Из крапивы. Колючки
стали мягонькими. Не обстрекали тело.
   Лева  Сойферт  хлестнул  меня  крапивой  наотмашь. По спине.  По ногам.
Задохнулся.
   -- Жеребцы! -- Он едва перевел дух. -- А ну, поддайте московскому пару.
Чтоб помнил буровиков.
   "Жеребцы" толпились вокруг  детской ванночки, черпая  оттуда кипяток  и
весело  матерясь. Рослые, с  бугристыми  мускулами,  в  наколках,  --  возле
детской  ванночки.  Зрелище это было  смешное, и  сами  они смеялись  -- над
ванночкой, друг над другом, по любому  поводу. Кто-то поскользнулся на мыле,
шмякнулся,  тут  уж  гогот  начался  такой,  казалось,   сруб  развалится...
Чувствовалось, баня для них -- и театр, и клуб, и гулянье. Громче всех сипел
от  хохота, суча ногами, буровик,  мой знакомый, словно это не он только что
говорил мне безнадежно: "Жизнь-то, получается, стерва!"
   Когда  снова  плеснули  на гальку,  я рванулся  в  холодную  пристройку
ошалело. Впрочем, не  я один. Только Сойферт остался на полке, неостановимо,
как заведенный, хлеща себя веником из разбухшей крапивы.
   -- Хо-о! -- протянул он блаженно, выбравшись  на ощупь в предбанник. --
Банька, таки-да-а!.. Есть морс, рекордсмены?..
   Клюквенный морс охлаждался на улице, под лестницей. В огромном чайнике.
Запарившиеся огненно-красные парни тянули его из носика, чуть  "отходили" --
и снова ныряли в парилку.
   Оттуда слышались взрывы  хохота.  Сойферт поглядел  в  сторону парилки,
небритое  лицо  его стало  напряженно-несчастным,  он  встрепенулся,  сказал
устало и печально:
   --  В  здоровом  теле  -- здоровый дух! А? Надо  им крабов  подбросить.
Пришли вчера по спецзаявке. Ничего, начальство обойдется...
   Он долго тянул из носика чайника клюквенный морс.
   -- Не верите, не выжил  бы,  если б  сюда не подавался, -- произнес он,
поставив чайник  на  пол. --  Напаришься... неделю живешь. Надо им еще курей
выделить...  из обкомовского фонда. Ох, воздуху мне не хватает!.. -- И вдруг
посмотрел  на меня  отчужденно,  словно  принял меня  за  кого-то  близкого,
поверил, а... что я за птица?.. Что напишу потом?.. -- Аммиак, -- выдавил из
себя  Лева Сойферт.  --  Сплошной  аммиак...  на  заводе.  Запашок!..  Люблю
тундру...
   Из парилки  выскочили,  в  клубах  пара, ребята, один  из  них закричал
радостно:
   -- Тута еще!
   Тогда  повалили  один  за другим  остальные,  один, совсем молоденький,
беззубый, просил Сойферта написать в их деревню,  в сельсовет,  чтобы матери
крышу покрыли. Одна она, а дожди пошли.
   Другой, постарше, не знал, как пристроить в ясли дите.
   Сойферт достал мятый блокнотик, записал.
   -- Через неделю ответ, -- сказал. -- С доставкой на дом...
   Заулыбались,  потянулись к нему --  я  увидел,  нет ничего необычного в
том, что здесь,  у моря Лаптевых, редко произносят известные в России имена,
допустим Брежнева, Косыгина, желтолицего хозяина полуострова, наконец!  Одно
имя, чаще всего, звучит над болотистой или ледяной тундрой:  "Лева  Сойферт"
-- "Товарищ Сойферт!"
   -- Товарищ Сойферт! -- прохрипел вслед нам буровик, когда мы, на другой
день, шли к вертолету. -- Пришлите долота! Алмазные!.. -- Догнал нас, дыхнул
в лицо перегаром.  --  Долота,  говорю!  Алмазные!..  --  и  вдруг  тихо, со
спокойной яростью: -- Вроемся, что ли, глубже, проданные?!
   Я вернулся к буровикам через неделю, был в этих краях все лето, летал в
Норильск,  в  Игарку, на спасение заблудившихся в тундре геологов, трясся на
вездеходах,  рубил  просеки, заполнил все свои черные от  раздавленной мошки
блокноты,  а  когда  снова  попал  в  городок  газовиков, меня  встретил  на
аэродроме Лева Сойферт.
   -- Ну, как с положительными эмоциями? -- прокричал он снизу.
   Я показал рукой где-то выше головы...
   -- Едем ко мне! Отпразднуем  завершение дальнего похода. Только вначале
к Сейдеру. Он болен, хочет повидаться.
   Нас мчал  дребезжащий болотоход на багровых  от глины  шинах, раздутых,
точно от укусов мошки и комарья. И я понял наконец  в этой тряске, почему я,
чем бы здесь ни занимался, нет-нет да и возвращался мыслью к Сойферту  и его
вечным  "сослуживцам"...  Надеялся, видно, распутать  этот "тройной узел"...
Что-то раскрылось  бы,  не  сомневался, значительное. Развязалось бы...  Вот
почему  размышлял об  "узле"  с  тревогой, почти  со  страхом! Так  думают о
заминированной дороге. Проскочишь или нет?
   Подобных  мин,  слыхал,  много  раскидано  по  Сибири!..  От   старого,
лагерного. Да разве только по Сибири!.. Заминированная Россия!..
   -- Лева!  -- вскричал я, болтаясь на выбоинах,  как пилюля в коробочке.
-- Вы давно хотели рассказать  мне о  Сидоре Петровиче. Хороший человек, как
понимаю...
   -- Святой  человек!  --  воскликнул  Сойферт  с  воодушевлением.  --  В
Иркутске распинали,  как Христа.  Гвоздем руку пробили.  Не выдал,  где  его
семья. Так и не разыскали. У сына его  анкета чистая. Сейчас в  загранке.  В
дипломатах...
   ...В лагерях и то признали -- святой. Сейдер. Закон. Вот слушайте... --
И он  принялся рассказывать, привставая на  ухабах, о том, как  однажды  его
дружки, "воры в законе",  постановили убить стукача. Но чтоб все было чисто,
по-лагерному,  чтоб никто, ни "суки", ни "бытовики",  ни сектанты, ни охрана
-- никто не  посмел сказать, что воры сводят  счеты или не поделили  поживу,
воры  постановили отыскать святого. Который  на  невинного руки не  подымет,
хоть  убей его.  Весь лагерь перебрали,  остановились  на Сидоре  Петровиче.
Начальник режима рассказывал, что тот хотел "всю химию" взорвать. Но мало ли
какие лапти плетет начальник режима!
   -- Святой! Комара не убьет!
   Сидор Петрович плакал, просил освободить  от  убийства, в  расстройстве
даже  очки   раздавил.  Воры  ему  другие  принесли...  Разъярились  вконец.
"Чистеньким, -- кричали, -- хочешь остаться,  падло?! Незамаранным?!  На кой
ляд?! Как все, так и ты!.."
   Наконец  они  представили Сидору  Петровичу доказательства, и -- некуда
деваться -- Сидор Петрович ночью, на нарах, придушил стукача.
   А  потом  год  не  спал.  Все  мерещились  выкатившиеся из орбит  глаза
стукача...
   -- Святой! -- прошептал Лева Сойферт. -- Христ!..
   Через  полгода  пришла  очередь  Пилипенко.  Воры  постановили  утопить
палача.  В  это  время мост  строили.  Накинули  на Пилипенко мешок, ударили
камнем по голове.
   -- Сейдер увидал, как закричит, забьется... Мы, конечно, врассыпную...
   Пилипенко, выйдя из больницы, узнал, кто его спас, и теперь живет возле
Сидора Петровича, как собака у ноги...
   --  Стой! -- закричал Сойферт шоферу. -- Не  знаешь, где Сидор Петрович
живет?! Ваня с Пресни!
   Сидор  Петрович жил  один, в  двухкомнатной квартире, уставленной  и по
стенам и посередине книжными полками. Полки полированные, самодельные, точно
по  размеру книг.  Для  "малой  библиотеки поэта". Для  "большой"...  Стекла
промыты. Посередине  бар  из карельской  березы.  Под  замком.  В  нем,  как
выянсилось, хранился самиздат.
   Такой личной библиотеки я и в Москве не видел.
   -- Тут поэты, -- показал он мне на стеллажи у окна.
   Тут были все поэты. От Кантемира и Тредиаковского... На другом стеллаже
-- весь Достоевский. Академический Толстой.
   ...-- Вечные ценности!.. -- он  улыбнулся застенчиво. -- А вот  эти два
шкафа -- обруганные книги...
   Такого я, действительно,  не встречал  -- библиотека обруганных! Есть и
макулатура,  но  --  сколько   неоценимого,   уничтоженного  варварством   и
сбереженного, возможно, лишь здесь,  на краю света, возле моря Лаптевых... Я
перелистывал  желтоватые  пожухлые  страницы...  Пьесы,  стихи,  романы,  не
переиздававшиеся  с  двадцатых годов,  изъятые из всех  библиотек, книги, за
хранение  которых  давали  десять лет со  строгой  изоляцией...  Все  заново
переплетены. Внесены в каталог.
   Сидор Петрович  кашлял  все сильнее,  натужнее; казалось, ему  уж не до
меня,  но  как  он  кинулся  ко мне,  когда  я  уронил  на пол истерзанный и
тщательно проклеенный сборник "Вехи" и страничку подхватил ветер...
   --  Ну, хорошо, --  сказал, откашлявшись, Сидор Петрович,  ставя на пол
бутылку  коньяка  и присев рядом  со  мной на корточки. --  Что  же будет?..
Твардовского сняли... Это последний бастион!
   Он говорил о культуре, как отец говорит об обреченном ребенке.
   -- Что будет? Россия  без  этих  вот книг... это все равно, что бросить
ребенка в волчью стаю. Чтоб он потерял дар  речи. Лишь мычал..  Хотят  опять
Россию кровью умыть? Натравить на мир? Куда денемся с Левушкой?
   --  Я женюсь на  тебе,  и мы  уедем  в  Израиль, --  весело сказал Лева
Сойферт, накрывавший на раскладной столик.
   Сидор Петрович захохотал, снова  закашлялся  от хохота и  долго  бухал,
прикрыв  лицо   носовым   платком.  Утихнув,  он  долго   сидел  неподвижно,
обессиленный, поникший.
   --  Знаете,  -- сказал  он тихо, когда Лева звенел на кухне  тарелками,
насвистывая  что-то. -- Без Левушки я  бы давно  полез в петлю...  Наверное,
нужны двадцать  веков гонений за  плечами, чтоб человек спокойно насвистывал
даже во время облавы...
   Мы ушли поздно.  У  Сидора Петровича  была лишь одна  кровать. Железная
солдатская  койка, вытесненная  книгами  в крошечную  комнатку  -- кладовку.
Сойферт повез меня к себе.
   Он жил на  краю  города, в белом домике, похожем на украинскую мазанку.
Показал  его   издали.  В  ту   сторону  вела  прямая,  накатанная   дорога,
перегороженная шлагбаумом и надписью: "Стоп! Запретная зона". Однако  и там,
в  зоне, стояли  такие  же  домики,  белые, одноэтажные: мирный  городок, по
главной улице которого по обыкновению бродят куры, поросята, козы.
   Мы пошли в обход, по болотистой тропе, и Лева  Сойферт  ответил на  мой
недоуменный взгляд, что тут -- лагерь.
   --  Нововведение,  --  процедил  он  сквозь  зубы.  --  Лагерь   первой
судимости.  Тут сидят  и те, кому  год дали.  И кому  пятнадцать... Но... по
первому разу... Поэтому забора нет. И  вышек.  Даже "колючки" нет...  Стенка
только на улице, где принимают передачи...  Это  чтоб у зэков было ощущение,
что они  вроде как на свободе... Что?.. А  вы зайдите-ка вот за тот колышек,
попробуйте...  Перепаханная полоска, как на границе. Видите? И  электроника.
Поставлена  на службу  прогрессу.  Таки-да! Без электроники?  Хо!  Тут  есть
ребята, которые сидят  девятнадцатый  год.  Когда максимум  -- по уголовному
кодексу РСФСР -- пятнадцать... Они получили срок, когда еще давали  двадцать
пять.  И  никто  не  пересматривает.  Электроника на  страже!..  Ай,  что вы
говорите! Кто напечатает об этом? Не будьте ребенком!.. Я, между прочим, тут
тоже посидел. И Сейдер! Правда, тогда еще не было этого экспериментаторства.
Первая судимость, вторая судимость... Стояли вышки с пулеметами.
   Когда  мы  вошли  в  его  дом,  полный  кактусов  в  глиняных  горшках,
украинских маков и "паучков", он тут же отомкнул  книжный шкаф.  Книгам была
отведена лишь одна полка. Книги были все старые.
   Кропоткин.  Процесс  меньшевиков 1931  года.  Гумилев.  Книги  с  синим
зайчиком на суперобложке. Все до одной -- Сидора Петровича...
   -- Смешно!  -- Лева Сойферт  пожал острыми плечами  и принялся нарезать
сало. -- Энгельс бился над своей  теорией происхождения человека... Нет, это
Дарвин бился... Какие  теории?!  Когда есть практика!  Только они превращают
обезьяну в человека. -- Он показал на книги. -- Исключительно. По себе знаю.
-- Поднял  назидательным жестом  нож,  поправился:  -- В получеловека.  -- И
развел руками: --  А  где вы  видите людей?  В  нашем  храме  на газу. Кроме
Сейдера?
   Зазвонил телефон. Еще раз. Еще. Сойферт  отвечал кратко.  Свое  обычное
"угу!",  "не вылети на повороте!" Или: "Дело --  говно.  Будем  разгребать!"
Иногда  добавлял еще несколько  слов о  том, как  разгребать...  Я  спросил,
нельзя  ли   отключить   телефон.  На  ночь.   Он   встрепенулся:  "Что  вы?
Производство. Буровые. Газ. А если что?"...
   Ближе к утру, когда мы переговорили, казалось, обо всем, я спросил его,
словно вскользь, почему он остался здесь,  в этом  городе, где даже глина на
буграх  кажется  проступившей  кровью.  И  вот,  поселился  у тюрьмы. Что за
мазохизм?
   Он усмехнулся:
   -- А где не тюрьма?.. Там хорошо, где нас нет!
   Я спал плохо.  Заметил, сквозь  дрему, как Сойферт поднялся, нахлобучил
кепочку и стал быстро-быстро собирать сало, хлеб в узелок, запихал узелок  в
портфель, сунул туда бутылку водки и -- выскочил из комнаты.
   Его  не было долго.  Я подошел к окну и вдруг увидел его за  стеклом --
сгорбленного,  небритого, в обвисших штанах  из синей  парусины,  которые он
подтягивал  машинально и потерянно.  Он брел, раскачиваясь,  как на молитве,
только чуть на сторону, волоча тот же разбухший портфель.
   -- Другой сегодня, -- хрипло, с горечью, сказал он, войдя в комнату. --
Ничего не передашь... -- И, спохватившись, замолчал. Посмотрел на меня своим
изучающе-пристальным взглядом и, поняв, что проговорился, рассказал страшную
правду, которая не дает мне покоя и сегодня.
   Три года назад у Сойферта был инфаркт, врачи потребовали, чтоб он уехал
на юг. И он стал собирать вещи. Всполошились  власти. Незаменимых людей нет,
но...  как  без Левы  Сойферта? Заполярье.  "Ни  купить,  ни  украсть",  как
говорили старые зэки. То  труб нет, то хлеб не завезен. Разбежится  народ...
Сам  Первый вызвал Сойферта, обещал отправить в санаторий ЦК.  Любой. Даже в
Нижнюю Ореанду. Только чтоб вернулся назад.
   Пообещали  Сойферту  квартиру  в  доме   крайкома  --  он,  все  равно,
собирается. Удвоили оклад -- бросает и оклад.  И тогда к восемнадцатилетнему
сыну Левы Сойферта,  Яше,  который возвращался домой после выпуского вечера,
подошли на улице три молодца и девчонка и завязали драку.
   Суд  был  скор  и  справедлив. Сына Сойферта  обвинили  в нападении  на
девушку и  в  попытке изнасилования: не изнасиловал-де  только  потому,  что
прохожие отбили девушку.
   Прохожих было  трое, девушка -- четвертой.  В их показаниях расхождения
не было. Яша получил восемь лет лагерей.
   ...-- Далеко не увезли, --  прошептал Сойферт, руки его  затряслись. --
За стеной, рядышком..
   --  Как  смели  на  это пойти?!  --  вырвалось  у  меня.  Мне  невольно
вспомнились мои московские друзья. Мудрый,  похожий  на морщинистого ребенка
Александр Бек, шептавший: "Гриша, я их боюсь! Я их смертельно боюсь!.."
   -- Кто мог это сделать, Лева?
   -- Хо! Пилипенко и не такое придумывал... А за что его держат? Лечат  в
санаториях ЦК? За голубые глаза?
   Мы  вышли  с  Сойфертом  на  топкую  улицу,  приблизились   к  высокому
бревенчатому забору, которым некогда обносили старорусские города  от татар.
Он  был сырым, в  плесени, как  почти  все на  берегу  ледяного  моря  в эти
августовские осенние дни.
   Забор  перегораживал улицу, превращая ее в тупик.  Он  был коротким, но
недвусмысленным. Сверху  козырек,  колючая проволока. Почему-то у  ворот  не
полагались на одну электронику.
   У маленькой дверцы стояла  очередь  с узелками,  чемоданчиками.  Дверца
была с глазком.
   Лева Сойферт молитвенно воздел руки и сказал каким-то хрипящим шепотом:
   -- Вот моя Стена плача! Куда я могу уехать от Стены плача?!
   Вернуться наверх!


БАШКИРСКИЙ МЕД


   Зайцы  делятся на  социалистов и капиталистов. Это я узнал от грустного
семнадцатилетнего башкира по имени Салават, когда мы с ним месили апрельскую
грязь в  Гузове, забытой Богом деревне на севере Башкирии.  Сырой  чернозем,
перемешанный со  снегом, облеплял сапоги  до  колен, я придерживал  огромные
одолженные мне Салаватом сапоги за голенища, чтобы не увязли, торопясь через
поле   мороженой  картошки.  Прямо  из-под  моих  ног  выскочил  обшарпанный
заяц-беляк и запетлял к сосняку. Салават улыбнулся ему и сказал добродушно:
   -- Шоциалист!
   У   Салавата  были  выбиты  в   драке  все  передние   зубы,  рассечена
оттопыренная губа. Он шепелявил так что поначалу его нельзя было слушать без
улыбки. Казалось, говорит трехлетний. Однако ощущение это проходило быстро.
   Беляк -- зайц лесной, объяснил он, заметив мою улыбку. Когда  рождаются
зайчатки, мать их бросает, теряет. Они разбредаются, и любая самка, учуявшая
по  запаху зайчонка,  подбегает и  кормит. Коллективисты.  Беляки.  Коммуной
живут...
   --  Фри  лав на англиш, --  заключил он свой рассказик.  -- Ш-швободная
любовь, по-нашему.
   Я остановился посередине поля в нетерпении, чтобы тут же выяснить все и
про  зайца-капиталиста. Капиталист,  оказывается,  заяц-русак.  Он  живет  в
степи. Южнее.  Степь  --  место  открытое.  Спрятаться  негде, любая ямка --
сокровище. Если самка находит углубление,  она там утверждается с зайчатами,
никого не пускает. Мой дом -- моя крепость.
   -- Империализм,  как пошледняя  штадия  капитализма!  -- солидно сказал
Салават,  и  узкое лицо его засветилось -- в первый раз за  все время нашего
недолгого знакомства...
   Я  люблю  натуралистов.   Они  --  моя  слабость.   Человеку,  которому
заяц-беляк друг и брат, который издали отличает посвист пеночки и  улыбается
ему,  как  голосу  родного,  такому  человеку  я   готов  довериться   почти
безоглядно. Если  же ему, в его  семнадцать лет,  не  терпится, как Ламарку,
по-своему  сгруппировать  природу,  я готов  слушать  его, даже  коченея  от
северного ветра.
   Но Салават  не  останавливается,  не  ждет  меня.  Только на  мгновение
приседает у глубоко вдавленных лосиных следов и тут же спешит дальше.
   Он лишь  три  месяца назад стал  зоотехником; тут, в родном  селе,  его
первая должность, которую он, по выражению его деда, "сполняет бегом..."
   Я  вспомнил  о своем  сыне и  подумал:  какой радостью был для учителей
Салават.