н-то знал, что дело не  в  везении.
Свое  везение  он сделал своими руками. В половине двенадцатого Прибор стоял
на остановке возле ЦУМа, поджидая "свой" троллейбус. Народу было  много,  --
достаточно много, чтобы начать работать. Прибор пропустил два троллейбуса --
первый  был  слишком  забит  пассажирами,  второй  он не любил: в этом самом
троллейбусе его однажды застукали.  Кончилось  все  мирно:  дали  по  шее  и
выкинули   на   следующей   остановке.   Прибор  знал  номера  всех  "своих"
троллейбусов и автобусов и почти всех водителей. Многие знали и его. Это  не
означало, что они готовы были его заложить. И не означало, что он должен был
отстегивать  шоферюгам отступные. Просто город был не таким уж большим. Живи
сам. Позволяй жить другим. Однажды Прибору не повезло. В троллейбусе молодая
женщина вцепилась  в  него,  когда  он  меньше  всего  этого  ожидал,  --  и
заголосила:  -- Ты что делаешь, паскудник? Ты зачем ко мне в сумку залез? --
Никуда я не лез, -- ответил Прибор, и это было святой правдой. Он еще только
примеривался. То ли кто-то из прежних, кого он не заметил, его опередил,  то
ли  просто  какой-то  алкаш  решил стебануть себе на похмелье. В общем, баба
завизжала дурным голосом. -- Паскудник!  Паскудник!  Паскудник!  Троллейбус,
что  интересно,  не  вмешивался.  Вид  у  Прибора был невинным, как у агнца.
Поняв, что никто за эту крикливую дуру  заступаться  не  собирается,  Прибор
тихо  и  внятно  ей  шепнул: -- Закрой пасть, жучка. Дамочка оторопела -- не
ожидала такого, видно, от скромного тихого мальчика. Но уже перед остановкой
-- Прибор собирался выйти от греха --снова  вцепилась  в  него:  --  Ты  где
учишься,  а?  Ну-ка,  скажи.  Я тебя найду! Ты где таких слов нахватался, а?
Сейчас в милицию пойдем! Зря она это сказала.  Потому  что  Прибор,  пытаясь
выйти  в  открытую  дверь,  никак  не  мог вырвать рукав куртки из ее цепких
цыплячьих лапок. И с  полуразворота,  мгновенно  выхватив  из  кармана  свое
острейшее  приспособление,  легонько  чиркнул  ее  по лицу. Она захлебнулась
потоком крови. Но перед этим, в долю секунды, пока кровь еще не брызнула  из
глубокого пореза, он спокойно вышел. Троллейбус тронулся с места -- а Прибор
тут  же и исчез. Он знал, как исчезать в случае такой вот опасности. Нет, не
любил Прибор крикливых  самодовольных  дурочек.  Не  понимали  они  главного
закона: живи и позволяй.
     ...Синее  ослепительное  солнце  заливало  город. Спектр его был чист и
размыт, как акварель. От  светящегося  белого  до  глубокого  ультрафиолета.
Солнце мертвых освещало живых и вело его в этом чужом, почти незнакомом мире
-- вело безошибочно и безостановочно. Ибо век мертвых -- еще короче, чем век
живых.  Он  уже  знал,  где искать. Он сел в троллейбусе на свободное место,
глядя запавшими стеклянными глазами прямо  перед  собой  и  только  чувствуя
непонятно  как, непонятно, какими органами, приближение того, кто должен был
тоже увидеть синее солнце. Прибор ехал  уже  далеко  от  центра.  Троллейбус
наполовину  опустел и пора было возвращаться на исходные позиции. Тем более,
что  охота  на  этот  раз  была  не  очень  удачной.  Он  стоял  у   выхода,
прислонившись  спиной  к  поручням,  явно  мешая  выходящим. Он их ненавидел
сейчас -- это из-за них, настороженных и  нищих,  он  не  мог  отдыхать,  он
должен  был  продолжить свою работу. Лениво отругиваясь, когда кто-нибудь из
выходящих-входящих выражал недовольство по  поводу  его  позиции  в  дверях,
Прибор  уже  прикидывал, где лучше пересесть на другой маршрут, когда чья-то
сильная рука сжала его предплечье. Прибор обернулся. Увидел странное,  будто
затянутое  паутиной  лицо сидящего пассажира. Попытался высвободиться. -- Ты
чего, дядя? Мужчина молчал, молча глядя сквозь  него.  Хватка  --  холодная,
стальная, -- не ослабевала.
     -- Да пусти ты! Слышь? Гомик, что ли? Голубой? Все лица уже повернулись
к ним.  Кажется,  сочувствие  уже  мелькало  на  них.  -- Чего пристаешь? --
фальцетом сказал Прибор. -- Совсем обнаглел!.. Голос был плачущим. И тут  же
некий ветеран -- толстопузый и толстозадый -- пробулькал на весь троллейбус:
--  Уже  средь  бела дня к мальчишкам пристают. Маньяки. А после: -- Отпусти
мальчонку, педераст!  Троллейбус  заволновался.  Хватка  стала  слабеть,  но
Прибор  был  еще настороже, сжимая в кармане другой рукой свое верное лезвие
от опасной бритвы, спрятанное в кастетоподобном  кольце  из  тяжелой  черной
пластмассы.  Ему вдруг стало холодно. Холод от руки незнакомца проник сквозь
куртку, так что занемело предплечье. Холод ударил в голову -- как от ледяной
воды в жаркий день. -- Пусти, ну!  --  рванулся  Прибор.  Заскрипели  двери.
Прибор  рванулся  к  выходу,  одновременно полоснув лезвием по державшей его
руке. По звуку он понял, что достал до кости. Но ни  вскрика,  ни  крови  не
последовало.  Незнакомец  лишь  слегка ослабил хватку, и тогда, остервенясь,
Прибор  несколько  раз  взмахнул  лезвием,  нажимая   изо   всех   сил.   И,
почувствовав,  наконец,  свободу,  с  тяжело  бьющимся сердцем, выпрыгнул из
троллейбуса. Не оглянулся, хотя сзади  послышался  какой-то  шум.  Нырнул  в
проход  между гаражами, пробежал по тропинке, миновал загаженный задний двор
магазина, и остановился  за  кучей  деревянной  тары,  почувствовав  себя  в
безопасности.  Взгляд  его упал вниз. Он вдруг увидел безжизненную синеватую
кисть, висевшую на его рукаве в  смертельной  хватке.  Белая  кость  торчала
из-под  натянувшейся  кожи.  И  --  ни  капли крови. Прибор вскрикнул и стал
отрывать от себя чужую холодную руку.  С  трудом  оторвал,  едва  не  порвав
рукав.  Отбросил  в  снег.  В  ужасе  взглянул на нее, будто ожидая, что она
сейчас сама подползет к нему и вцепится в глотку, как  в  фильме.  Но  синяя
кисть,  скрюченная  от  усилия,  по-хирургически точно отделенная от лучевой
кости, безжизненно валялась в сугробе,  напоминая  восковую  руку  манекена.
Прибор  выругался.  Воровато  оглянулся по сторонам. Ничего подозрительного.
Его замутило и чуть не вырвало. Он отвернулся от  отрезанной  руки  (холодец
хренов), втянул носом воздух. Кажется, полегчало. Надо идти. Он обогнул гору
ящиков  и  столкнулся  с  незнакомцем.  Лицо  будто  в паутине. Ледяная рука
схватила Прибора за шиворот. -- Ты... ты... -- прохрипел Прибор, потому  что
ворот  куртки  больно  сдавил  ему  горло,  а  ноги  уже  не касались земли.
Незнакомец открыл  черный  рот,  силясь  что-то  выговорить.  Мертвой  жутью
дохнуло  на  Прибора  из  этого страшного рта, и Прибор уже почти машинально
порезал этот рот едва ли не до уха. Под кожей блеснула кость. Железная  рука
подняла  Прибора  еще  выше  над  землей  и  швырнула  в стену. Прибор упал,
ударившись головой. Но нет, так просто его не взять... Он вскочил,  шатаясь,
бросился  на  незнакомца, размахивая лезвием перед собой. Он еще чувствовал,
как лезвие легко, с тихим  шелестом,  рассекло  куртку  незнакомца  и  стало
кромсать  грудь.  Потом  острая  невыносимая  боль пронзила его руку. Прибор
потерял сознание. Черный снег осветился жгучей бело-красной струей.  Мертвец
выкрутил, выломал руку, сжимавшую лезвие, вырвал ее из тела и отбросил. Она,
еще  живая,  упала  рядом  с мертвой отрезанной кистью. Мертвец посмотрел на
распростертое тело, вокруг которого  растекалась  сияющая  жидкость,  пачкая
девственную  тьму  снега.  Мертвец  ничего  не чувствовал. Он поднял голову.
Синее солнце светило прямо в его незрячие глаза. Это еще не конец. Он должен
действовать. Мертвые -- они следят за ним. Они надеются. Он будет  верен  им
до  конца.  Он  наклонился,  поднял  лезвие,  выпавшее  во  время схватки. С
удивлением рассмотрел его. Какое оно  удобное,  гладкое.  С  темным  мертвым
отливом.  То  спрячется в рукояти, то вновь появится. Он стал водить лезвием
по лицу поверженного Прибора.  Вверх-вниз,  справа-влево.  Он  будто  творил
некие  письмена, ведомые только ему и его миру. Через минуту он пошел прочь.
На черном снегу скалился череп с кровянистыми пучками обрезанных сухожилий и
мышц. Само лицо, порезанное лепестками, обрамляло череп, делая  его  похожим
на  подсолнух. Прохожие теперь откровенно шарахались от него. Он чувствовал,
что должен был сделать, и только искал удобного места. Дальше  вдоль  дороги
виднелась  рощица.  Он пошел к ней. Холод должен был помочь ему. В рощице он
упал лицом в снег, благодатный холод проник в его искромсанную грудь, рубцуя
страшные раны. Мертвая плоть соединялась с костями. Пусть хотя бы на  время.
По крайней мере, он успеет исполнить свой долг.
     Крутые  были  на  месте.  Андрей  с облегчением перевел дух и подошел к
белой "девятке", стоявшей на самом удобном месте недалеко от входа на рынок.
Андрей сел в машину  и  без  предисловий  спросил:  --  Где  Супер?  Коротко
стриженная  голова  повернулась  к  нему.  Широкое  лицо  со  следами  былых
сражений. Сломанный нос. Боец. Меланхолично  жующие  челюсти.  --  Зачем  он
тебе?  --  Дело есть. Боец зевнул. -- Здесь он. С ментами закусывает. Андрей
вылез из машины, оглядел кишащее людьми пространство между оградой  рынка  и
входом  в  продуктовый  павильон.  Там,  на  ступеньках,  стояли два мента с
дубинками и рациями на поясах, в новых  меховых  куртках.  Супера  не  было.
Стекло приспустилось, боец выглянул из машины: -- Не торчи тут. -- Ладно, --
Андрей  кивнул  и  неторопливо  зашагал  к входу. Там его подхватила толпа и
понесла вдоль рядов, плотно набитых вещами  и  торговцами.  Наметанный  глаз
сразу  выхватывал  знакомых  -- "быков", пасших своих коров. Это были мелкие
рэкетиры, которыми руководили пастухи. Но пастухов не  было  видно.  Они  не
торчали  на  людных  местах,  не  подкатывали  к  рынку  на  шикарных "БМВ".
Предпочитали  скромные  отечественные  "девятки"  и   "Москвичи"   последних
моделей.  Впрочем, машины они меняли чаще, чем какой-нибудь пахарь -- обувь.
Супер не был главным авторитетом среди них, но его уважали.  Бывший  боксер,
бывший  тренер  по  карате (большую часть приемов он освоил во время краткой
отсидки, остальные изучил по фильмам и руководствам), бывший напарник самого
Магидовича.   Магидовича   застрелили   на   пороге   собственной    фабрики
("кооператива", как тогда стыдливо называли подобные заведения), его команда
рассеялась,  кто-то  сел,  кто-то  ушел в бега. А Супер -- ничего, выплыл, и
даже получил свою долю в нелегком рыночном бизнесе. Андрей  сделал  круг  по
базару, потом выгреб в "отстойник" -- пятачок перед одним из павильонов, где
можно было встретить знакомых "быков", потолковать и расслабиться. -- Супера
не  видели? -- спросил он у парней, затянутых, несмотря на мороз, в турецкую
"кожу". -- Не-а. Андрей покурил и снова отправился на поиски.
     Мертвец вошел на рынок с  другого  входа  --  "Кавказских  ворот",  где
торговали  фруктами  и овощами. Его белое лицо, будто сведенное судорогой, с
линией спаянной холодом раны, которую можно было принять за шрам,  почти  не
выделялось  в многоликой толпе. День был торговый, и кого только не заносило
на рынок в такие дни! Куртка на нем была застегнута наглухо,  а  наверх,  на
грудь,  выпущен  шарф, скрывавший разрезы. Нижний конец шарфа для надежности
был прихвачен  "молнией".  Незрячие  глаза  не  видели  никого.  У  мертвеца
оставалось  не много чувств. Он видел, но это не было зрением. Он ощущал, но
это было несвойственное людям и животным ощущение. Живая толпа  пугала  его.
Прикосновение  к теплой плоти вызывало дрожь и отвращение. Он не мог войти в
павильон -- тепло убило бы его. В ультрафиолетовом спектре  двигались  живые
фигуры,  пузырились  теплые  потоки  воздуха  из дверей магазинов и лавок, и
бледно-зеленое облако дымилось над толпой. Из киосков звукозаписи,  сливаясь
из  множества  ритмов,  неслась какофония звуков. Покрикивали шашлычники. На
раскладушках высились груды одежды, шубы,  куртки,  платья  покачивались  на
веревках,  пацанята,  отвлекая  внимание,  затевали  возню и бег наперегонки
прямо в суетливой давке. Он не видел ничего этого. Он  останавливался  время
от  времени, поднимал мертвое лицо к своему мертвому солнцу, будто спрашивая
совета. На него налетали покупатели, кто-то извинялся, кто-то  ругался.  Они
сбивали  его,  создавая  помехи,  словно  многочисленные объекты слежения на
экране радара. Он выбрался из толпы, прошел между торговцами, перелез  через
картонные  ящики,  выбрался  на  спокойное  место,  как пловец, доплывший до
берега. Здесь, отделенный от толпы торговыми рядами,  в  узком  пространстве
между  павильончиками,  на  загаженном, замусоренном снегу, он остановился и
снова поднял лицо к синему солнцу. Но ему  опять  помешали.  Окружившие  его
вдруг  темные  люди  приподняли  его и толкнули дальше в проход, развернули,
прижали спиной к решетке ограды. Он  ничего  не  чувствовал,  но  знал,  что
происходит  что-то  неладное.  --  Этот? -- спросил Супер. -- Угу, -- кивнул
Андрей. Бойцы, державшие мертвеца с двух сторон, получили немой  приказ.  На
него  посыпались  удары.  И  тут же раздалась ругань. Андрей, державшийся за
широкой спиной Супера, заверещал: -- Его мочить надо! Он же труп, вы что? --
Без  тебя  разберемся.  Вали,  --  отозвался  один  из  бойцов.  --   Ладно,
разомнусь...  --  Супер  выбросил  окурок, и с разбегу ударил ногами в грудь
человека,  прижатого  к  решетке.  Раздался  хруст.  Супер  взвыл,  упал   и
завертелся  на  снегу,  хватаясь  за  отшибленные  ноги.  Он  будто ударил в
бетонную стену. Бойцы, не ожидавшие такого, растерялись, выпустили жертву, у
которой на груди виднелись две отчетливые вмятины.
     -- Он же мертвый, я же говорил! -- закричал Андрей. Мертвец  обратил  к
нему лицо, словно прислушиваясь. Ярко вспыхнуло голубое пламя. Он узнал этот
голос.  Отлепившись  от  решетки,  мертвец  сделал  несколько  шагов.  Боец,
попытавшийся остановить его, получил страшный удар в горло. Он осел на снег,
остальные,  мгновенно  оценив   ситуацию,   вдруг   растворились,   исчезли,
испарились -- что было удивительно, учитывая место действия. Взлетела культя
с  белой костью. Будто железная дубина ударила Андрея в лоб. Он подпрыгнул и
рухнул на снег. Мертвец нагнулся над ним. Другая его рука  схватила  лежащее
тело,  как  куклу, приподняла и швырнула в стену павильона. Грохот разнесся,
казалось, по всему рынку. Супер кинулся на него сзади.  Он  уже  понял,  что
удары  здесь  мало помогут -- он просто хотел свалить мертвеца, одновременно
вонзая нож ему в затылок, в мягкую впадину под затылочной костью. Нож  вошел
в  мертвую  плоть.  Но  мертвец  устоял,  развернулся.  Супер,  стоявший  на
полусогнутых ногах, открыл  рот  от  удивления  и  ужаса.  Потом  глаза  его
выпучились:  рогатка  обнаженной лучевой кости вонзилась ему в открытый рот,
ломая хрящи, дошла  до  гортани  и  пробила  ее.  Тело  Супера  --  большое,
натренированное, уже отяжелевшее от сытной и беззаботной жизни последних лет
--  забилось,  задергалось,  ноги  стали месить снег. Но до того, как сердце
перестало  биться,  Супер  успел  прохрипеть:  --  Ну,  падла,  я  тебя  еще
достану...  И  детей  твоих, падла, и жену... Мертвец опустил обезображенную
руку. Тело Супера под собственной тяжестью высвободилось и осело  в  грязную
снежную  кашу.  А  вокруг  уже  кричали  и  бегали,  бежали  бойцы в коже, и
милиционеры в красивых меховых куртках. Мертвец едва успел  развернуться  --
на  него  посыпался град ударов дубинками. От этих ударов у него на лице, на
голове, на шее лопалась кожа, защищаясь, он  поднял  изуродованную  руку,  и
несколько  ударов расщепили остатки кости. Мертвец упал. Один уцелевший глаз
увидел синее солнце, на которое наползала фиолетовая мгла. Он поднял голову:
это просто испортилась погода, туча  закрывала  светило,  но  для  него  это
означало  конец. Усатый плотный милиционер выхватил пистолет, эхо выстрелов,
отскочив  от  железных  стен,  запрыгало  в  сторону   реки,   над   старыми
полуразрушенными  кирпичными  домами,  над  занесенными снегом заборами, над
обледеневшими  склонами,  заваленными  мусором,  залитыми  помоями.  Мертвец
открыл  черный  рот  и  издал скрежещущий, страшный звук. Он не успел. Он не
выполнил волю мертвых. Он обманул их надежды. Никто не  будет  отомщен.  Зло
восторжествует.   И   мир  мертвых  снова  погрузится  во  тьму,  отринутый,
побежденный миром живых.
     Полыхали мигалки милицейских машин. Милиционеры отгоняли любопытных, но
их было немного: эта часть базара почти очистилась, распуганная  выстрелами.
Потом  подъехала  санитарная  "труповозка".  Двое  молодых  парней  положили
мертвеца на полиэтилен лицом вниз.  Из  затылка  все  еще  торчала  наборная
рукоять  ножа.  Мертвеца  затащили  в машину. Рядом положили Супера. На него
было страшно смотреть, и кусок мешковины, которым какой-то милиционер закрыл
ему лицо, последовал за ним. Молодой санитар отпихнул  трупы  ногой,  влезая
внутрь.  Другой  сел  в  кабину.  Машина тронулась с места. Молодой санитар,
сидевший над мертвецом, все поглядывал  на  нож,  на  наборную  рукоять.  Он
думал, что было бы хорошо, если бы менты забыли о ноже. Тогда он взял бы его
себе.  Вместо  сломанного  вчера.  И для коллекции. А даже если и не забыли.
Мало ли. Такая суета была, давка, столько людей находилось  рядом.  Нож  мог
взять  кто  угодно.  В  конце  концов, он мог потеряться. Кто будет думать о
каком-то дурацком ноже, когда у следствия три трупа,  один  из  которых  был
слишком  хорошо  известен  ментам при жизни -- ведь он платил многим из них.
Все будет скрыто, все похоронено.  А  мертвые  ничего  не  скажут.  Они  все
простят.   Они  добрее  живых.  Решившись,  санитар  нервно  погладил  усики
(жиденькие светлые усики, еще не мужские -- мальчишечьи), нагнулся, протянул
руку к ножу над трупом Супера. Ему показалось, что нож шевельнулся. Нет, это
просто тряхнуло машину. Мертвецы, бывает,  при  перевозке  ведут  себя,  как
живые.  Санитар  схватился  за наборную рукоять и выдернул нож. Да, это была
ценная вещь. Настоящее воровское изделие. Острый, как бритва. Санитар глянул
в сторону водителя и  своего  напарника:  они  увлеклись  беседой,  водитель
рассказывал  что-то смешное. Санитар хотел сунуть нож за голенище -- рукоять
скрылась бы под штаниной, -- но тут машину тряхнуло на ухабе.  Санитар  едва
не  потерял равновесие, ухватившись за ремень, свисавший с потолка. Когда он
поднял глаза, мертвец смотрел на него. Он оставался лежать на спине, а  лицо
было  повернуто  к санитару. Искромсанное, страшное лицо с выбитым глазом, с
разорванным ухом. -- Ты чего, дядя, а? --  сказал  санитар,  не  веря  своим
глазам.  Мертвец  молчал.  Единственный  глаз  смотрел  сквозь  санитара. --
Брось... -- санитар крепче сжал рукоять ножа. Машину снова тряхнуло. Мертвец
покачал головой.
     -- А, падла, вспомнил, да? Вспомнил, сука? Мертвец  кивнул.  --  Узнал,
да?  Узнал  меня?..  Мертвец  снова  кивнул.  --  Я,  я  тебя вчера мочил...
Глазастый же ты, дядя, ай, глазастый... Плохо это.  Санитар  бросил  быстрый
взгляд на напарника в кабине. Нет, он все еще увлечен разговором. Повернулся
к  мертвецу,  глупо  ухмыльнулся  и вонзил нож в уцелевший глаз. Потом вдруг
выглянуло солнце.  Но  свет  его  был  неживым.  Мертвая  рука,  уже  слегка
размякшая  в  тепле,  взметнулась вверх, вцепилась в одежду, рывком сдернула
санитара с сиденья. Санитар взвыл почти беззвучно -- голос  пропал  --  и  в
ужасе  уставился в потолок. Его лицо было крепко прижато к груди мертвеца. В
этой холодной, вдавленной, изуродованной груди что --то билось. Это не могло
быть сердцем. Не могло! Санитар закричал. Но крика никто не услышал.  Машина
как   раз   переезжала   рельсы,   ведущие  к  товарной  станции.  В  быстро
надвигающихся сумерках никто не видел, как на ходу приоткрылась задняя дверь
труповозки  и  две  темные  фигуры  безжизненно  свалились  в  снег.  Машина
остановилась  по  ту  сторону  переезда.  И  тотчас же просигналила лампочка
шлагбаума, товарняк выскочил из-за  пристанц