том
подошел, нагнулся  и,  сопротивляясь себе, дотронулся  дрожащими  губами  до
желтого виска. Шура не проснулась, только заворочалась, обдав сына наспанным
запахом старого нездорового  тела. Костя,  пятясь, начал отступать, выскочил
на улицу.
     Администраторша  жила здесь же, в Доме культуры, с другой стороны. Топя
кнопку звоночка,  Костя поднял трезвон - выглянула  из-за шторы,  отпрянула,
через некоторое время открыла:
     - Что? Что?
     Со  Скобликовой, оказывается,  она училась в  одном классе - адрес  был
известен. Адрес Ивана Андреевича - тоже. Решили: сначала - к Нине.
     - Да что вы!  Не может быть! - все твердила администраторша  на бегу, -
Не может этого
     быть!
     - Надо разобраться, - говорил Костя, - Разберемся!
     Услышав о Костиных подозрениях, Скобликов, сидящий  с женой за  обедом,
злорадно захохотал:
     - Дура! Ду-ура!  Культуры  захотелось! Ха-ха-ха-ха!  Дура!  Так тебе  и
надо! А ну, вставай, хватит, потолстеешь!
     - Сам дурак! - заплакала Скобликова. Володечка в своей комнате заплакал
тоже, прибежал, схватился ручками.
     -  Не реветь! - заорал муж, - Одевайся! Духом! А ты иди - не маленький!
Адрес  знаешь?  -он обернулся к администраторше.  Та, сглотнув,  кивнула,  -
Сейчас, сей-ча-ас! - Он подтянул джинсы, - В два счета!
     Вырубив  шоферюгу, Скобликов схватил  за руку жену  и потащил к машине.
Жена   упиралась.  Знамеровский  и  администраторша  подняли   Хочувана.  Он
рефлекторно  открывал  рот и стонал,  пуская  на подбородок темно-коричневую
слюну.
     - Ну... такой... - раздался мат, - ...погоди, заяц... Я вмажу - пойдешь
юлой... падла. Ох!.. Все, пусти... Все, говорю, - Маленький мальчик с ужасом
смотрел на Хочувана,  - Пойди, принеси  воды, парень.  Есть  вода? А? Давай,
давай, сынок.
     Младший Скобликов бросился в дом. Хочуван сел на крылечко.
     - Ну, че там с ойкуменским нашим? А?
     Костя  все  дрожал,  испытывая  одновременно  страх,  возбуждение  и  -
почему-то -нежелание открыть правду.
     - Я не знаю, - сказал он наконец, - Не знаю.
     Костя тоже  сел на  крылечко рядом с Хочуваном, так же, как он, опустил
плечи,  обмяк.  Тут  заплакала  администраторша - тихо,  поскуливая,  словно
щенок:
     -  Пи-и,  пи-и, пи-и.  Нет такого  языка, - плакала администраторша,  -
нету, мы уж и в словаре смотрели - нет. Пи-и-и...
     Хочуван вздохнул, помассировал  живот  на  месте  удара.  Скобликовские
"Жигули" поехали мимо них со двора.
     - Валя! - закричала еще красная с лица Скобликова, - Улица  Фадеева,  а
дом? Дом?
     - Пи-и, - тихо плакала администраторша,  сморкаясь в платочек, -  пи-и,
девять...
     -  Нет такого, так  будет, - Хочуван вылил в  себя стакан сырой воды, в
животе закололо, - Ох, бля!.. Спасибо, парень. На, - он вернул стакан, - дуй
в  комнату, мамка ща  приедет... Вот оно и  то - вишь, договориться никак не
можем... Ну-ка... Будет! Сделаем!..
     И  Хочуван, и  Скобликов остановились одновременно - Скобликов  ехал за
Хочуваном впритирку, из  машин вышли одновременно,  хлопнули четыре дверцы -
вылезли все, из "зилка" -  администраторша и Знамеровский, держащийся сзади,
съеженный, от него бросился младший Скобликов:
     - Мама!
     - Сынуля моя!
     Женщина прижала ребенка к себе и закричала в блеклое зашторенное окно:
     - Иван Андреевич!
     Скобликов,  покосившись  на  молчащего  Хочувана,  прошел  по дорожке и
заколотил в дверь. Поодаль начали собираться люди.
     - Иван Андреевич.
     Окно молчало,  никто не отворял. Пятеро взрослых и один  ребенок стояли
на зеленой улице маленького городка и хотели говорить друг с другом.

     ------------
     "Литературная учеба", янв.-февр. 1990, книга первая

     Рубрика "ВТОРАЯ ВСТРЕЧА"
     Игорь  Тарасевич  родился  в 1951  году.  Окончил Литературный институт
имени  А.М.Горького. В 1986 году  во втором номере "Литературной  учебы" был
напечатан  его рассказ "Жена". Автор сборника  прозы "Время  года".  Живет и
работает в Подмосковье.
     Илл. О.Стацевич








ДВА МНЕНИЙ О ПОВЕСТИ И.ТАРАСОВИЧА "МЫ ДОЛЖНЫ ГОВОРИТЬ ДРУГ С ДРУГОМ"

     Вячеслав ПЬЕЦУХ
     ЭТО КАК БУДТО НОВО

     Принципиальное  достоинство повести Игоря Тарасевича заключается в том,
что она написана  на уровне  своего времени, то есть  ключик  к тому  самому
ларцу,  который  всегда  просто открывается,  художественная  мысль,  метод,
средства,  конструкция  персонажей -  все  это нынешнее.  Ведь, как  это  ни
странно,   огромное  большинство  современных  повестей  пишутся  по  схеме,
сложившейся еще в конце XVIII столетия: пейзажик какой-нибудь, представление
главного действующего лица, завязка, кульминация,  развязна,  и в результате
вырисовывается какая-то непритязательная мораль чуть ли не  басенного толка,
вроде  того,  что хорошо  поступать  -  хорошо, а плохо  поступать -  плохо.
Сочинители таких повестей, среди которых найдется немало даже и "классиков",
отчего-то  никак не хотят понять, что давно миновало время изобразительности
ради изобразительности, что сто пятьдесят лет тому назад действительно имело
смысл поведать  какому-нибудь  губернскому секретарю, прозябающему  в  глуши
Любимовского уезда,  о  жизни "в  залах да  на  паркетах",  а  нынче  мы все
доподлинно знаем, что такое ездить в трамваях, любить  симпатичных девушек и
томиться  в  очередях;  наконец,  еще  Николай Васильевич  Гоголь указал  на
неординарную  концепцию как на источник новой литературы. И  ладно,  если бы
наши  "классики" блистали  повышенным  градусом художественного слова,  а то
ведь со времен Марлинсного примерно одно и то  же: "И опять наступила весна,
своя в своем нескончаемом ряду... Опять с грохотом и страстью  пронесло лед,
нагромоздив  на  берега  торосы...  Опять  на  верхнем мысу  бойко  зашумела
вода..." -  ну и  так далее, вплоть до представления  главного  действующего
лица. Понятно,  что  современная литература - это совсем другое, что она так
же  далеко ушла от принципа "физиологического очерка", как  электронные часы
от часов с кукушкой.
     Повесть Игоря Тарасевича - это проза  как раз в том возрасте, когда она
занимается  прямым  своим  делом, именно  анатомированием  жизни,  некоторым
образом  биопсией,  которая опирается  не  на жизненный  опыт  и  не на  так
называемую писательскую наблюдательность,  а на особый склад художественного
ума.  К  огорчению  бесчисленной  братии  самодеятельных  литераторов, нужно
заметить, что такой  склад  ума встречается редко  чрезвычайно, как сиамские
близнецы.
     Итак, "Мы  должны  говорить  друг  с  другом"  есть повесть  решительно
современная в технологическом,  так сказать, смысле этого прилагательного, и
вот  ее основные признаки:  фантасмагорическая  фабула,  которую  сочинитель
умудрился  сделать  обиходной,  как талоны на  сахар, такая геометрия прозы,
когда все линии до одной сходятся в точке замысла, собственно наличие самого
замысла,  настолько истинная  организация материала, что, как  говорится,  в
центре   повествования  находится  именно   неприкаянная  душа   российского
человека,  некая  тайна,   обусловленная  особенностями  души,   и   еще  то
фундаментальное обстоятельство, что эта повесть написана именно как повесть,
а  не  как  пространный рассказ, фрагмент  романа,  этюд  с  натуры  - иными
словами,  сочинителю  дано  то  редкое  чувство жанра,  которое  и  отличает
писателя   от   роковым   образом   начитавшегося  молодца.  Особой  похвалы
заслуживает  интрига: одинокий  провинциальный интеллигент, выдумавший язык,
чтобы  и себя  потешить, и  вдохнуть  какую-то  жизнь  в  среду  обывателей,
костенеющих в безобразном советском быте, - это как будто ново.
     Теперь  за упокой. Фигурально выражаясь,  Игорь Тарасевич  ловко вскрыл
полость  жизни,  поковырялся  во  внутренностях  и  на  этом  остановился  в
недоумении,  что  к  чему. Может быть,  ему  не  хватило проницательности  и
фантазии, может быть,  он чистосердечно посчитал дело сделанным, может быть,
лукаво свалил все на потаенную  многозначительность, однако, как бы  там  ни
было,  в  результате  вышло  нечто  не додуманное до логической  глубины, не
закольцованное  до  степени  откровения,  то  есть  -  опять  же  фигурально
выражаясь  -  Тарасевич  пары  штыков  до  клада  не  докопал.  Конечно,  не
исключено,  что это  такая  художественная  манера,  вроде  той,  к  которой
прибегают  иные  кинематографисты,  с фальшивой  философичностью  обрывающие
ленту на полуслове и  тем  самым  повергающие наших бабушек в  негодование и
тоску,  но  все-таки  сдается,  что  сочинителю  просто-напросто дыхания  не
хватило.  Поэтому  художественная  вещь, которую  легко  свести  к следующей
формуле - одинокий провинциальный интеллигент, выдумавший язык, чтобы и себя
потешить,  и  вдохнуть  какую-то  жизнь  в  среду обывателей,  костенеющих в
безобразном  нашем  быте, - это в то же время разочаровывает, ибо прелестные
эти  слагаемые  не  складываются  в  ожидаемую,  даже,  кажется,  изначально
предрешенную сумму, которую невозможно ни понять толком, ни изъяснить; можно
только сказать, что она вызывает чувствительную  реакцию в человеке  - вдруг
как-то  всего  тебя  прошибет, похолодеет  спина, и  глаза надолго упрутся в
стену.  Одним  словом, это повесть свежая, изящная, умная, но  не  глубокая,
чем-то  навевающая сравнение с утварью фабрикации  Фаберже,  которая годится
для интерьеров, но сакрального значения не имеет.
     Это дурацкая затея, дописывать вещь  за ее родителя, но идея Тарасевича
настолько  богата  и  оригинальна, что  трудно  удержаться от  рекомендаций:
возможно,  жизнь городка Кратова следовало бы  дать  в  еще  более ужасающей
наготе, возможно, нужно было как-то прощупать импульс основания ойкуменского
языка, без сомнения, тоньше должен  был  бы  выписан  Хочуван, фигура  почти
ходульная, единственный бездыханный, так  сказать, персонаж во всей повести,
потому что и слова его,  и  поступки  организованы вне  правила  "как мера и
красота скажут", не на полные обороты работает сама идея ойкуменского языка,
которую можно  было бы развить до  сверхбулгаковских  результатов,  наконец,
Тарасевич  обеспечил себе  легкую жизнь, умертвив своего Никулина,  да еще и
смертью какой-то  заданной, обусловленной необходимостью финального аккорда,
- а  это  уже,  товарищи, ремесло;  но главное,  повествование выливается  в
никуда, в "Пятеро взрослых и один ребенок стояли на зеленой улице маленького
городка  и хотели говорить друг с другом"  -  а,  собственно, за чем дело-то
стало,  хоть   по-ойкуменски,   хоть   на  природном   наречии   можно  было
поговорить...  Отсюда, между  прочим,  еще  одно печальное наблюдение:  плод
ойкумен-ской  идеи  все-таки  с  червоточинкой  -  дело-то  не  в  волшебных
свойствах нового языка, на котором хочется говорить, а в  том, что  не о чем
говорить; вот где, собственно, поле для развития идеи и вглубь и вширь.
     И  резюме:  налицо  безусловно  проза,  обличающая  в  авторе  солидное
дарование,   налицо   безусловно  повесть,  достойно   характеризующая   его
техническое мастерство, равно как и то  безусловно, что, кем бы ты ни был, с
дыркой на животе долго не проживешь.


     Юрий ПОЛЯКОВ
     В ПРЕОДОЛЕНИИ МОНОПРИЕМА

     По-моему,  "Литературная учеба" поступает правильно, публикуя не только
начинающих, никому  не известных авторов, но и тех,  кто состоялся,  вошел в
серьезную литературу, чье имя уже ведомо читателю.
     Разбирать текст, являющийся фактом литературы, - дело опасное.  Критик,
берущийся за такой  разбор, как правило, лишь подтверждает неосновательность
своих  претензий  на  роль   единственного   посредника  между  читателем  и
писателем, ибо в действительности  критика соотносится с литературой так же,
как  бюро прогнозов погоды - с погодой. Если же  разбирательством занимается
оригинальный автор, сиречь  беллетрист, то  он обычно высказывает замечания,
каковые  удивительнейшим  образом  можно  переадресовать   его  собственному
литературному  творчеству. И  это  понятно: всю  литературу он  видит сквозь
призму своих творческих мук, а когда  речь заходит о произведении собрата по
перу,  таящаяся  в  подсознании  святая  неудовлетворенность  собой  выходит
наружу.
     Игорь Тарасевич -  писатель сложившийся, поэтому, чтобы не выдать своих
собственных  творческих  комплексов, я не  стану  разбирать  его повесть "Мы
должны  говорить  друг  с другом",  а  лишь  выскажу  некоторые соображения,
возникшие у меня  при  чтении  новой  вещи  моего  товарища по литературному
поколению.
     Мне кажется,  сегодня мы переживаем период расцвета  литературы приема,
точнее,  моноприема.  Что  я  имею  в  виду. Общеизвестна  точка  зрения  на
литературу как сумму  приемов. Но попробуйте "просчитать" эту  сумму,  читая
настоящего писателя! Не получится, ибо у  него прием не задан изначально,  а
рождается в самом процессе создания художественной реальности и для каждого,
мельчайшего,   элемента  текста  определяется   таким  большим   количеством
"составляющих", что просчитать, алгоритмизировать каждый прием,  а тем более
сумму   приемов  -невозможно.   Лично  меня  глубоко  волнуют   лишь   такие
произведения, о которых можно сказать: "Я не понимаю, как это сделано!" Их я
могу перечитывать много раз. Кстати, такие книги обычно живут долго.
     Есть  и другой  путь: прием задается изначально и становится  формулой,
алгоритмом,  по  которому  осуществляется  перевод  жизненной  реальности  в
реальность  художественную. Как правило, это  - моноприем.  Им  может  стать
ирония,  остраненность или отстраненность, фантасмагоричность, неонатурализм
и т.д.  и т.п. Писатели очень  редко  приходят в литературу со своим кровным
моноприемом,  чаще они включаются в  коллективную  эксплуатацию  оного,  уже
найденного  и  апробированного до  них.  Современники  называют  это школой,
потомки - эпигонством.  Не поймите меня превратно, речь ведется не только  о
там   называемом   формотворчестве.  Литература   соцреализма  тоже  целиком
выстроена на эстетике моноприема. Разница лишь в том, во имя чего!.. С точки
зрения социально-нравственной -  разница огромная, с точки зрения психологии
творчества - разницы никакой. Лично мне читать литературу моноприема (и ту и
другую) неинтересно: я вижу, как это сделано, почему и зачем.
     Игоря  Тарасевича мне  читать  интересно. С самых  первых страниц я  не
понимаю до конца, зачем его  герой пенсионер Никулин придумывает ойкуменский
язык.  Заработать на преподавании  несуществующего языка? Подурачить наивных
кратовцев? Реализовать свою нравственную сверхидею? Дочитав повесть, я так и
не узнаю этого, как  не узнаю, умер ли этот новоявленный Заменгоф от болезни
печени  или  же  реанимация  его  откачала.  Откачала  для того,  чтобы  он,
обливаясь  потом  смущения, признался в  своем обмане доверчивым ученикам. А
что  делать с тем странным чувством  людского братства,  которое возникло  в
душе  шофера Хочувана, когда на трассе он услышал  "ойкуменскую речь" из уст
терпящего   бедствие   владельца   "Жигулей"?  Может  быть,   этот  дурацкий
ойкуменский возник и исчез именно для того, чтобы напомнить: язык дан  людям
для общения, он может объединить и  согреть их  перед холодной безвестностью
бытия. По-моему, повесть "Мы должны говорить друг с другом" написана  именно
для этого, а не для того, чтобы  наиболее эффективно реализовать придуманный
ход, оборванный автором  как бы на половине. Предполагаю, что  представитель
литературы моноприема "выжал" бы из этой "ойкуменской придумки" куда больше.
Но много не есть хорошо.
     Впрочем,  чтобы быть объективным,  скажу: у литературы  моноприема есть
чему поучиться. Она очень чутко улавливает те  условности и  ходы, которые в
настоящее время  наиболее  близки читателям. На  мой взгляд, И.Тарасевич это
чувствует.
     И  последнее.  И.Тарасевич  интересно  работает со словом.  Примеров не
привожу,  ибо  перед вами  -  повесть.  Я замечал,  если поэт - а  Тарасевич
начинал  как поэт -сумел стать прозаиком  не  только  по способу записывания
текста, а по самому строю мышления, в его отношении к слову есть та точность
и неоднозначность,  когда в  промежутке между словами иной раз скрыто больше
смысла, нежели в самих этих словах.


     ПОСЛЕСЛОВИЕ АВТОРА

     Я  благодарен обоим  своим сверстникам. Хотел бы лишь сказать несколько
слов.
     Сделать более определенную концовку  к  повести не составляет труда, и,
кстати, вариант такой концовки у меня есть. Вопрос только в том, не является
ли он, вариант, литературой. Литературой, а не жизнью. Потому что в реальной
жизни никто не  знает, КАК, собственно, мы  должны  говорить друг с другом и
чем все это кончится. А многие вообще, похоже, и не собираются друг с другом
говорить, не то что - договариваться.