Север Гансовский.
   Башня

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Человек, который сделал Балтийское море".
   OCR & spellcheck by HarryFan, 15 September 2000
   -----------------------------------------------------------------------


1

   Итак, я снова на грани безумия. Чем это кончится, я не знаю.
   И можно ли так жить человеку, когда чуть ли не через месяц ставится под
вопрос сама возможность его существования? Когда моя жизнь буквально через
три-четыре недели повисает на тонкой ниточке,  и  я  с  замиранием  сердца
должен следить, не оборвется ли она...
   Сегодня я пришел в институт и обратился к Крейцеру, чтобы  он  дал  мне
какой-нибудь расчет.
   В канцелярии было много народу. Поминутно  растворялась  дверь  -  одни
входили,  другие  выходили.  В  большие  окна  струился  рассеянный   свет
пасмурного  утра  и  ложился  на  столы,  покрытые  прозрачным  пластиком,
заваленные всевозможными бумагами.
   Крейцер долго не отвечал мне. Он сидел за своим столом  и  рассматривал
какие-то списки с таким видом, будто и не слышал моей просьбы. А я  стоял,
упершись взглядом в воротник его серого в клеточку пиджака, и думал о том,
что у меня никогда не было такого красивого и так хорошо сидящего костюма.
   Это было долго. Потом Крейцер поднял голову и, глядя в сторону, а не на
меня, сказал, что пока ничего подходящего нет  и  что  вообще  большинство
расчетов передается сейчас просто в Вычислительный центр. После он отложил
те бумаги, которые только что читал, и взялся за другие.
   И это Крейцер!  Крейцер,  с  которым  в  студенческие  годы  мы  вместе
ночевали в моей комнате и со смехом сталкивали друг друга с дивана на пол!
Крейцер, для которого я целиком написал его магистерскую работу...
   Он молчал, и я молчал тоже.
   Я совершенно не умею уговаривать и, когда мне отказывают,  только  тупо
молчу  и  потом,  подождав,  не  скажет  ли  собеседник  еще  чего-нибудь,
удаляюсь,  сконфуженно  пробормотав  извинение.  Так  бывает  и  здесь,  в
институте, и в журнале "Математический вестник".
   Но сегодня мне невозможно было уйти ни с чем. Если б я мог говорить,  я
сказал бы Крейцеру, что не ел уже почти два дня,  что  мне  нечем  платить
дальше за комнату, что я изнервничался, не сплю ночами и что  особенно  по
утрам меня одолевают мысли о  самоубийстве.  Что  должен  же  я  завершить
наконец свою работу, одна лишь первая часть которой значит больше, чем вся
жалкая деятельность их института за десятки лет.
   Но я не умею говорить, и я молчал. Я  стоял  у  его  стола  -  мрачная,
нелепая, деревянно неподвижная фигура.
   А люди разговаривали о своих делах, и в большой  комнате  стоял  бодрый
деловой шум. Хорошо одетые, сытые, самоуверенные люди,  которые  всю  свою
жизнь едят по три или четыре раза в день и которым для того,  чтобы  жить,
не нужно каждый час напрягать свой ум и волю до самых последних пределов.
   Некоторые исподтишка бросали на меня взгляды, и каждый из них думал,  я
знаю, о чем: "Как хорошо, что это не я!"
   В канцелярию вошла молодая женщина, выхоленная,  в  дорогой  шубке,  и,
подойдя к столу Крейцера, спросила, где ей взять  гранки  статьи,  которая
идет в "Ученых записках".
   Крейцер, отодвинувшись от стола и согнувшись, стал рыться в  ящиках,  а
она вскользь глянула в мою  сторону  и  потом  начала  рассматривать  меня
искоса снизу вверх. Сначала она  увидела  ботинки  -  мне  не  на  что  их
починить, потом брюки с мешками  на  коленках  и,  наконец,  залоснившийся
галстук и воротничок рубашки, который так вытерся, что напоминает по краям
тычинки  в  пестике  цветка.  Затем  ее  взгляд  поднялся  еще  выше,  она
посмотрела мне в лицо и... испугалась. Она испугалась и покраснела.
   Дело в том, что мы были знакомы. Это дочь декана нашего  факультета,  и
когда-то, лет восемь назад. Крейцер вечером  завел  меня  к  ним  на  чай.
Раньше у него была привычка таскать меня  по  своим  знакомым  и  хвастать
моими способностями - меня считали будущим  Эйнштейном  или  кем-нибудь  в
таком роде. Эта молодая женщина была тогда семнадцатилетней девушкой  и  в
тот вечер во все глаза смотрела на меня, в то время как Крейцер расписывал
мои таланты.
   Теперь она встретила меня в таком виде и испугалась, что я ее  узнаю  и
поздороваюсь.
   Краска медленно заливала ее шею, потом  стала  подниматься  по  нежному
белому подбородку.
   Я понял, о чем  она  думает,  и  равнодушно  отвел  взгляд  в  сторону.
По-моему, она была мне очень благодарна.
   Затем и она ушла, и Крейцер наконец соблаговолил снова обратить на меня
внимание. Он с неудовольствием осмотрел меня с ног  до  головы,  пошевелил
губами и сказал:
   - Ну ладно, подожди. Кажется, у меня  есть  кое-что.  Это  относительно
магнитного поля вокруг контура.
   Он поднялся со стула, подошел к несгораемому шкафу, отпер его и  достал
папку с несколькими листками.
   - Вот посмотри. Это нужно запрограммировать для  обработки  на  счетной
машине.
   Я взял листки, бегло проглядел их и  сказал,  что  это  можно  было  бы
сделать, применив метод Монте-Карло. Сам даже не  знаю,  почему  я  назвал
этот метод. Вероятно, потому, что я не  имею  права  просто  выполнять  те
задания, которые мне дают в институте. Я должен вносить в  решения  что-то
новое, свое.  Чем-то  компенсировать  Крейцеру  те  неприятности,  которые
доставляю ему, будучи его знакомым.
   - Монте-Карло? - Крейцер наморщил розовый лоб. - Да,  понимаю...  -  Он
задумался, потом вяло улыбнулся. (Это улыбка должна была показать  научный
энтузиазм, которого он в действительности не испытывал.) - Да,  это  можно
сделать. Понимаю. (На самом деле он ничего не понимал и не старался.)
   Он сел за стол.
   - Видишь ли, это чистая случайность.  Расчет  мы  получили  от  заводов
"Акс". Должен был делать один наш сотрудник, но ему пришлось  дать  отпуск
из-за женитьбы. Впрочем, если ты рассчитаешь по-новому, будет даже удачно.
- Он опять задумался, сощурил  глаза  и  кивнул.  -  Метод  Монте-Карло...
Понимаю... Это интересно.
   Мы договорились о сроке - неделя.
   Я уже пошел было к двери, но вдруг он остановил меня:
   - Подожди!
   - Да.
   Он кивком позвал меня.
   - Послушай... - Он задумался  на  миг,  как  бы  сомневаясь,  стоит  ли
вводить меня в эту тему. Потом сказал: - Ты не знаешь, где сейчас Руперт?
   - Какой Руперт?
   - Ну Руперт.  Руперт  Тимм,  который  был  с  нами  на  третьем  курсе.
Способный такой парень. Кажется, он уехал тогда с родителями  в  Бразилию.
Ты не знаешь случайно, не вернулся ли он?
   - Не знаю.
   - А вообще среди твоих знакомых в городе  нет  никого,  кто  занимается
теоретической физикой?
   - У меня нет знакомых.
   Лицо его выразило удивление, потом он кивнул.
   - Ну ладно. Все. Значит, через неделю.
   И я вышел, унося с собой листки. Мне очень хотелось  получить  хотя  бы
десять марок в качестве аванса,  хотя  бы  даже  пять.  Но  я  не  решился
спросить их у Крейцера, а он сам не  предложил,  прекрасно  понимая  между
тем, в каком я положении. Интересно, что при этом  я  не  сказал  бы,  что
Крейцер жестокий человек. Просто я нахожусь в зависимости от  него,  и  он
считает, что меня не надо баловать. Это меня-то!
   А между прочим, вопросы о Руперте и о том, не  знаю  ли  я  кого-нибудь
другого физика-теоретика, я слышал уже второй  раз  в  этом  месяце.  Меня
спрашивал на улице еще один из бывших  сокурсников.  Но  мне  не  хотелось
занимать этим голову.
   Я вышел из института, прошел три квартала и, войдя в Гальб-парк, уселся
там на скамью. Весна в этом году какая-то неудачная  и  серая,  днем  было
довольно холодно. Но я привык мерзнуть, и это мне не мешало.  В  парке  не
было никого, кроме меня.
   Хорошо, сказал я себе.  Я  сделаю  этот  расчет  и  получу  возможность
существовать еще  месяц.  Заплатить  за  квартиру,  купить  кофе,  сыру  и
сигарет.
   А дальше что? Еще через месяц?..
   Да и, кроме того, какой ценой я оплачу этот  будущий  месяц?  Ведь  мне
нужно не просто сделать расчет. В институте уже привыкли, что я  постоянно
вношу что-то новое в такие работы. Если я рассчитаю по старому методу, как
делают все, то Крейцер решит, что я не выполнил работу или выполнил плохо.
   Но внести что-нибудь  новое  означает  борьбу,  мучительное  напряжение
мысли, на которое я способен все меньше и  меньше  после  одиннадцати  лет
каторжной работы над своим открытием. Внести новое - это хождение из  угла
в угол  по  комнате,  сигареты  за  сигаретами,  крепкий  кофе,  отчаянная
головная боль, бессонные ночи.
   И все это лишь за один месяц жизни!
   Я сидел на скамье, и вдруг мною овладел приступ отчаяния. Можно ли  так
жить дальше?
   Почему за каждый час бытия с меня спрашивается так много,  в  то  время
как другие  живут  почти  даром?  Ну  трудно  ли  существование  Крейцера,
например? Трудно  ли  быть,  скажем,  продавцом  в  магазине  -  отрезать,
взвешивать хлеб и улыбаться покупателям? Или батраком - разбрасывать навоз
в  поле?  Или  правительственным  чиновником   -   отдавать   распоряжения
нижестоящим и сидеть на совещаниях? Все эти люди не создают ничего нового,
а лишь манипулируют уже давно апробированными элементами мысли и действия.
Им не приходится преодолевать инерцию действительности,  они  сталкиваются
только с  легковыполнимыми  задачами,  с  тем,  что  не  требует  крайнего
напряжения разума и воли. Но отчего же я не такой, как Крейцер, не  такой,
как другие? Почему я не одет в хороший  костюм,  почему  я  не  сытый,  не
самоуверенный? Отчего я чужой в этом городе, где каждый сумел встроиться в
общий поток жизни, найти в нем свою ячейку - тесную  или  просторную  -  и
катит себе день за днем?
   Сколько времени я смогу еще  выдерживать  это  балансирование  на  краю
пропасти? И имеет ли смысл выдерживать его дальше?
   Таких сильных приступов отчаяния у меня никогда  раньше  не  было.  Мне
страшно сделалось - чем же это кончится?
   Я  встал,  прошелся  по   аллее   и   решил,   что   сейчас   поеду   в
Хельблау-Вальдвизе и посмотрю на свое пятно. Я чувствовал, что,  если  мне
не удастся тотчас же подтвердить себе, что моя жизнь имеет какой-то смысл,
я не выдержу.
   У меня в кармане было еще несколько пфеннигов, и прежде предполагалось,
что я зайду куда-нибудь в закусочную, съем полпорции сосисок  с  маленькой
булочкой. Но теперь я понимал, что деньги нужны мне на трамвай  -  доехать
до Хельблау-Вальдвизе и увидеть пятно.
   Я вышел из парка и медленно,  чтобы  не  расходовать  понапрасну  силы,
добрел до трамвайной остановки.
   В вагоне было много народу, тепло,  и  поэтому,  пока  мы  ехали  через
центр, я немного согрелся. Потом у вокзала почти все  пассажиры  вышли.  Я
сел и стал смотреть в окно.
   Когда-то, во времена моего далекого детства,  трамвайные  поездки  были
лучшим развлечением для меня и моей матери. Пока мы еще ехали  по  городу,
обычно не в вагоне, а на площадке, мать крепко держала  меня  за  руку,  а
сама, отвернувшись и почти касаясь лбом стекла, что-то шептала  про  себя,
нахмурив брови и едва шевеля губами.  Она  была  молодая,  лет  на  десять
моложе отца, и долго держала на него смутную обиду за то, что он привез ее
в наш город из Саксонии, где она родилась и выросла.
   В нашем городе ей не понравилось, она  не  сошлась  с  женами  немногих
отцовских приятелей и чем-то напоминала птицу, попавшую не  в  свою  стаю.
Часть обиды мать переносила на меня, считая, что я, родившийся уже жителем
нашего города, тоже ее противник и союзник отца. Это выражалось в быстрых,
искоса сторонних взглядах, в том, что она обычно  отмалчивалась  при  моих
детских вопросах и уходила в свой отчужденный шепот.  Но,  впрочем,  я  не
очень-то замечал это. Все-таки она была моя единственная мать, и мне не  с
кем было ее сравнивать. А во время трамвайных прогулок так счастливо  было
припластоваться носом к  толстому  вагонному  стеклу,  наблюдать  знакомые
улицы, на которых по мере движения к  окраине  сады  все  шире  раздвигали
дома, редели прохожие и все синее  делалось  небо.  Трамвай  добирался  до
вокзала, где рельсовый круг  проходил  уже  вплотную  к  полю  колосящейся
пшеницы. В опустевшем вагоне кондуктор солидно и важно подсчитывал билеты.
Трамвай, заскрежетав, останавливался,  все  кругом  окутывала  неожиданная
огромная тишина, согретая солнцем, светлая и  душистая.  Мать,  забыв  про
свои обиды, резкая и быстрая в движениях, радостно подхватывала меня, и мы
бежали в поле.
   Какие миры рухнули с тех пор, какие пропасти разверзлись!..
   В ту  эпоху  город  почти  и  кончался  у  вокзала.  Дальше  шли  нивы,
перелески, бегущие по  холмам,  крестьянские  дворы  с  красными  крышами,
обсаженные ивами пруды, а за Верфелем открывалась светлая долина  Рейна  с
горами  на  левом  лесистом  берегу  и  доминирующим   надо   всем   краем
полуразрушенным замком Карлштейн. Одним словом, то были  пейзажи,  которые
можно еще увидеть на гравюрах старинных  немецких  мастеров  вроде  Вольфа
Грубера или Альтдорфера и даже на акварелях поздних романтиков  XIX  века.
(Если,  конечно,  не  замечать  присущей   большинству   таких   акварелей
слащавости.) Теперь же местность застроена и удивительным образом в то  же
время полностью опустошена. В тридцатые годы вдоль линии трамвая наставили
прямоугольные железобетонные коробки, где должны были жить рабочие заводов
"Геринг-Верке". (Сейчас это "Акс".) Часть не  успели  достроить,  а  часть
была разрушена во время войны, и они так стоят  теперь,  поднимая  к  небу
гнутые железные прутья с нанизанными на них бесформенными кусками бетона и
вызывая мысли о внутренностях огромных, в клочья разорванных животных.
   Бетонные коробки остались наконец позади. Трамвай  -  новая  система  -
остановился без скрежета.
   Отсюда мне нужно было пройти еще около пяти километров  лугами  к  лесу
Петервальд. Снег оставался уже только кое-где рыхлыми кучами у  канав,  он
потемнел и изноздрился. Но все равно было еще холодно.  Вечерело.  Природа
вокруг была по-весеннему неприбранной, косматой, сорной, болезненной.
   Шлепая  по  грязи,  я  добрел  до  заброшенной  мызы,  разбитой  прямым
попаданием бомбы,  потом  обошел  вдоль  канавы  большое  поле  картофеля,
обрабатывать которое приезжают откуда-то издалека.
   Поворачивая к лесу, я  случайно  обернулся  и  увидел  сзади,  шагах  в
двадцати, небольшого роста мужчину в черном полупальто.
   Я сделал вид, будто у меня развязался шнурок на  ботинке,  и  пропустил
мужчину вперед.
   У него было очень  бледное  лицо.  Проходя  мимо,  он  бросил  на  меня
странный взгляд: испуганный,  жалкий,  даже  почему-то  виноватый,  однако
притом   наглый   и   черпающий   силу   именно   в   своей   слабости   и
несопротивляемости, в готовности отказаться от всего и от  самого  себя  в
том числе, что-то напоминающее жидкого морского  моллюска,  который  живет
лишь благодаря тому, что уступает всякому давлению.
   Он повернул на дорогу, ведущую в обход леса к хуторам.  Фигура  у  него
тоже была необычная, как бы без костей, резиновая.  Казалось,  он  мог  бы
согнуться в любом месте.
   Я подождал, пока он скроется за поворотом, и потом сам углубился  прямо
в лес.
   В прошлом году я очень точно запомнил место, где создал пятно, и теперь
шел уверенно. Свернул с тропинки, затем возле расщепленного  молнией  вяза
сделал  поворот  на  прямой  угол  и  отсчитал  пятьдесят   шагов   густым
ольшаником.
   Вот она, поляна, и тут у корней дуба должно быть пятно.
   Я подошел к дубу, но пятна не было.
   Черт возьми! Меня даже в пот бросило. Теоретически  пятно  должно  было
оставаться здесь до скончания веков и дальше.  Или  до  момента,  когда  я
найду способ его уничтожить. Но вот прошло пять месяцев, а пятна нет.
   Я потоптался на месте, и меня осенило: это же не та поляна.  До  той  я
должен отсчитать еще сорок шагов.
   Я вышел на другую. Там стоял такой же дуб, а под  ним  груда  хвороста.
(Раньше этой груды не было.)
   Здесь!
   Я присел на корточки и принялся лихорадочно раскидывать  мокрые  ветки.
Меня даже стало знобить, и  я  с  трудом  удержался,  чтобы  не  застучать
зубами.
   Но вот черное мелькнуло под ветками. Еще несколько  взмахов  руками,  и
оно освободилось со всех сторон.
   Ф-ф-фу! Я вздохнул и встал.
   Здесь оно и было, мое пятно. То, чем я, умирая, отвечу на вопрос, зачем
существовал.
   Черное пятно, как огромная капля китайской туши, только  не  мажущейся,
висело в воздухе в полуметре от  земли,  не  опираясь  ни  на  что.  Кусок
непроницаемой для света черноты. Кусок космической внеземной  тьмы,  кусок
состояния,  который  я  создал  сначала  на  кончике  пера  в   результате
одиннадцати лет вычислений и размышлений, а потом воплотил вот здесь.
   Тысячелетия пройдут, и, если люди не поймут, как оно  сделано,  они  не
смогут ни уничтожить его, ни сдвинуть с места. Дуб сгниет и упадет,  почва
может опуститься, а пятно все так же будет здесь висеть.  Местность  может
подняться, но и тогда в тверди скалы или в слое каких-нибудь  туфов  пятно
будет спрятано, но не уничтожено.
   Я сунул носок ботинка в эту  черноту  и  вынул  его.  Потом  я  сел  на
корточки и протянул к пятну руку. Мне хотелось купать в нем ладони.
   И в этот момент я почувствовал, что кто-то наблюдает за мной  сзади.  Я
повернулся и увидел его.
   Из-за густого ольшаника нерешительно поднялся мужчина. (Но не  тот,  не
бледный, которого я встретил.) Может быть, я  и  испугался  бы,  что  меня
застали  возле  пятна,  но  просто  не   успел.   Меня   сразу   успокоила
нерешительность незнакомца.
   Это был коренастый мужчина средних лет, с красным обветренным  лицом  и
такими же красными большими руками, одетый в брезентовую  рабочую  куртку,
испачканную на плече, в ватные брюки и тяжелые грубые ботинки.
   Сначала я подумал, что это хозяин одного из хуторов  с  другой  стороны
леса, но затем - по какой-то оторопелости и робости на его лице  -  понял,
что он может быть только наемным работником.
   Три или четыре секунды мы смотрели друг на друга - я все так же сидя.
   Потом он сделал несколько шагов, подошел ко мне и сказал:
   - Э-э...
   - Здравствуйте, - сказал я.
   Он сунул руки в карманы, вынул и потер одна о другую.
   - Вы тоже знаете про это? - Он подбородком показал на пятно.
   - Знаю, - ответил я. - И вы?
   - Я его увидел сегодня утром. - Он подумал. -  Сначала  испугался,  что
это у меня в глазах, а потом понял,  что  оно  есть.  Это  я  его  завалил
хворостом.
   Мы помолчали, и он сказал:
   - Я ломал ветки для метел. Потом увидел, как вы сюда идете, и пошел  за
вами.
   Очевидно, он считал, что должен объяснить мне, как попал на поляну.
   - Да, - кивнул я. - Я видел это пятно  осенью.  И  приехал  посмотреть,
осталось ли оно еще. Любопытно, правда? - Тут я  протянул  руки  к  пятну,
намереваясь погрузить в него пальцы. Но мужчина шагнул вперед.
   - Не надо! Не трогайте! Вдруг взорвется.
   - Да нет, - сказал я. - Оно не взорвется. Вы  же  сами  закидывали  его
хворостом.
   Я снова протянул руку, но он опять остановил  меня.  На  его  лице  был
страх.
   - Лучше не трогать. Не надо.
   Он  не  мог  понять,  что  если  взрыва  не  последовало,  когда  пятно
пересекали первые ветви, то ничего не будет и сейчас.
   Быстро подходил вечер, начало темнеть.
   - Его ничем не сдвинуть, - сказал он. - Видите, висит само.
   - Да, - согласился я. - Очень интересно, верно?
   Но он покачал головой.
   - Не нравится мне это. Лучше бы его не было.
   - Почему?
   Он беспокойно переступил с ноги на ногу. (От него ощутимо пахло хлевом,
и этот запах, соединенный с его нерешительностью, еще раз подтвердил  мне,
что он батрак на одном из хуторов.)
   - Нехорошо это, - вдруг начал он с  горечью.  Потом  сразу  запнулся  и
задумался. - Уж слишком много разных штук.
   - Каких штук?
   - Ну, атомные бомбы... Водородные. В