льонович,- может быть, наш общий друг Марк Соломонович прав и ваша
исследовательская наблюдательность распространяется лишь на людей не
моложе тысячелетнего возраста.
 
   После этого он закурил и лицо его стало каким-то отчужденным. Мы молча
погуляли некоторое время по саду и вернулись как раз вовремя или наоборот:
это как посмотреть. Галя, бренча, вкатила свой столик и принялась делать
нам уколы. Я приготовился к очередной муке, но-о чудо!-укол был сделан
совершенно безболезненно и-мне и другим. Мы все очень 
   обрадовались, а Марк Соломонович даже поцеловал Галю и торжественно
возгласил:
 
   - В Писании недаром сказано, что любовь покрывает все грехи. Спасибо
тебе, девочка, и Марии Николаевне передай спасибо.
 
   Галя счастливо улыбнулась и молча выкатила свой столик, переставший
быть орудием пытки.
 
   Вечером я пригласил Мустафу погулять по саду и там спросил:
 
   - Могу ли я чем-нибудь помочь тебе?-Он поколебался, но все же сказал:
 
   - Может быть, и сможешь. Я действительно татарин, но я не дворник и не
из Москвы. Я из Крыма, вернее, теперь из Казахстана и здесь по чужим
документам. Нас всех, крымских татар, в мае 1944 года в телячьих вагонах
насильно вывезли в Сибирь, Казахстан и Узбекистан как изменников Родины.
Условия были такие, что в течение года вымерла чуть ли не половина из нас.
Не знаю, как я сам выжил. Ведь у меня еще свежи были раны, полученные в
боях с фашистами в партизанском отряде. И теперь нас продолжают
преследовать, как диких зверей, издеваться над нами.
   Но свет не без добрых людей. У меня было очень плохо с почками, нужен
был лучший врач-уролог, и вот Лев Исаакович спас меня.
 
   Пораженный, я молчал, а Мустафа, помедлив, спросил:
 
   - А может, и правда мы все изменники, фашистские прихвостни? Может, и
правда нужно было убрать нас из Крыма на голод, и муки, и вымирание?
 
   - Брось! В любом народе большинство составляют женщины, дети и старики.
Они же ничего и никого не предавали. Да и из молодых и зрелых мужчин разве
все или большинство предавало? Вот ты, например, был партизаном. Эта
высылка-бандитизм. Знаешь, мой друг и наш экспедиционный шофер, Шамаш, он
караим, родом из Феодосии, и он рассказал мне, как 
   все было. Запиши мой адрес и телефон, может, я чемнибудь и смогу
помочь...
 
   Мустафа утвердительно кивнул.
 
   Вернувшись в палату, мы застали ставшую уже бытовой сцену: Марк
Соломонович ругался с Павликом.
 
   - Пашка,-кричал он, размахивая своими огромными ручищами,-ты должен
понимать, еще царь Соломон говорил: при недостатке попечения падает народ,
а при многих советниках - благоденствует.
 
   - Иди ты со своим Соломоном, знаешь куда!- беззлобно отругивался
Павлик. Я не успел поинтересоваться, о чем спор, как в палату вошел
какой-то незнакомый врач, видимо дежурный, и с ефрейторской строгостью
приказал:
 
   - Всем ложиться, свет потушить! - Не доверяя нам, он не поленился
самолично повернуть выключатель. Но спать-то как раз и не хотелось.
Выждав, чтобы дать время дежурному врачу произвести свои начальнический
досмотр и удалиться, я предложил Лрдальону Ардальоновичу вылезти в окно
покурить, тем более что его койка, как и кровать Павлика, стояла у окна.
Осторожно вылез первым, а потом помог и ему.
   Мы устроились на скамейке, полускрытой кустами сирени, и задымили.
Большинство окон во всех корпусах больницы были уже темными. Свежо и
сладко пах липовый цвет. Я не удержался и спросил:
 
   - А как же вас-то не арестовали снова?
 
   - Если я вам скажу, что их удержало то обстоятельство, что я убежден в
недопустимости насилия, то вы мне все равно не поверите. Просто я им не
подошел по размеру.
 
   - Это как?-не понял я.
 
   - Видите ли,- назидательно сказал Ардальон Ардальонович,-у них на все
существует номенклатура, особенно при таких масштабах. В том числе и на
категории арестуемых. Я сделал так, чтобы не попасть 
   ни в одну из них. Мне, видите ли, хватило и пяти лет.
   Кроме того, я помнил слова Монтеля, написанные им добрых четыреста лет
назад в его знаменитых "Опытах": "Я, разумеется, хотел бы обладать более
совершенным знанием вещей, чем обладаю, но я знаю, как дорого обходится
знание, и не хочу покупать его такой ценой. Я хочу провести остаток своей
жизни спокойно..." Вот я и не высовывался. Впрочем, для них и сейчас не
поздно. Правда, болезнь моя неизлечима.
   Жизнь во мне поддерживает, думаю, что ненадолго, искусство Дунаевского.
А в общем-то невелика разница для меня теперь: умереть в городской
больнице или в тюремной.
 
   После довольно долгого молчания я сказал:
 
   - Какое поразительное стечение обстоятельств: в нашей палате один
больной-бывший заключенный.
   другой-ссыльный и лечит нас бывший зэк.
 
   - Думаю,-сдержанно ответил Ардальон Ардальонович,-что это не
случайность, а знамение времени, предвестник очистительной бури, без
которой страна задохнется. Старый сапожник, например, в котором больше ума
и проницательности, чем в десятке дип| ломированных ослов, не примите это
на свой счет, остро это чувствует. Я-то, наверное, не дотяну, а вот вы,
когда она разразится, порадуйтесь и за меня.
 
   Когда я с великой осторожностью подсадил Ардальона Ардальоновича в окно
и сам влез в палату, мне впервые за все время пребывания в больнице
показалось, что здесь есть чем дышать...
 
   Утром, встав под какнс-то отдаленные крики с очень хорошим настроением,
я по дороге в умывальню увидел, что кровать с Кузьмой Ивановичем уже не
стоит в коридоре, и еще больше обрадовался. На обратном пути решил
выяснить, куда же его поместили, и стал открывать подряд все двери. С
удовольствием увидел Кузьму Ивановича, возлежавшего на койке в центре
одной из палат. Тут вдруг что-то оборвалось во 
   мне. Раньше на этой койке лежал раввин. Бедный старик. Я пошел к моргу,
но уже на порядочном расстоянии от него увидел большую толпу и услышал
стоны и причитания, увидел знакомые лица посетителей раввина.
 
   Я вернулся в корпус, встретил в коридоре капитана, который,
оказывается, все знал, и вошел вместе с ним к нам в палату. Все, кроме
Павлика, конечно, уже встали, и Дмитрий Антонович, почему-то обвязанный
вокруг живота полотенцем, направлялся в умывальню.
 
   Я рассказал о том, что старик раввин умер. Смерть в больнице
воспринимается иначе, чем на войне. Все, подавленные, молчали. Вдруг
Дмитрий Антонович сказал:
 
   - Делов-то! Поп жидовский дуба врезал. Теперь ихнего профессора не жди,
он над ним весь день кудахтать будет. Все их племя друг за дружку держится.
 
   - Ах ты, гад! - неожиданно тонким голосом вскрикнул Павлик.-Да он всех
людей спасает, лечит, даже такую суку позорную, как ты. Да он, может, в
той же камере сидел, что и я напередки его. Это такие, как ты, падлы нас
туда запихали. Падло ты, падло,-вскрикнул Павлик и резко вскинулся. Через
всю комнату просвистел нож и глубоко вошел в дверь сантиметрах в десяти
левее груди Дмитрия Антоновича.
   Тот охнул и с неожиданной для такого грузного человека скоростью
выскочил из палаты.
 
   - Дай перо, кэп!-хрипло попросил Павлик Владимира Федоровича.- В другой
раз я не промажу.
 
   Капитан взялся за наборную, в несколько разноцветных пластмассовых
колец ручку, .с видимым усилием выдернул лезвие и понес нож к постели
Павлика, но тот вдруг запрокинул голову, застонал, впервые за все время
пребывания в больнице. Руки его беспомощно и бесцельно задвигались по
груди, из прокушенной губы потекла кровь, глаза закатились, и свет
 
   лые ресницы страшно оттенили закатившиеся синеющие белки.
 
   Капитан, положив нож в карман, вышел из палаты, и через несколько минут
к нам вбежала Раиса Петровна. Она взяла руку Павлика, подержала, потом
откинула одеяло с проволочного каркаса, охнула, тут же снова накинула
одеяло и бессильно опустилась на стул.
 
   - Что с ним?-спросил я.
 
   Раиса Петровна с трудом шевелила губами:
 
   - Болевой шок и коммуникации порваны. Позовите сестру.
 
   Мы вернулись с Галей, которая тут же принесла капельницу со стояком.
Раиса Петровна ввела в вену Павлика иглу от капельницы. Они с Галей
принялись что-то делать вокруг Павлика, время от времени массируя ему
грудь, подымая безжизненные руки, но одеяла с каркаса больше не поднимали.
 
   "Как он мог с такой силой швырнуть нож?" - невольно подумал я и спросил
Раису Петровну:
 
   - А где профессор?
 
   Она каким-то извиняющимся тоном ответила:
 
   - С утра оперирует, и Мария с ним. Сейчас у него как раз тяжелая
полостная операция.
 
   Они возились с Павликом долго. За это время пришла тетя Клава, ворча,
забрала вещи Дмитрия Антоновича и куда-то унесла их. Потом вернулась и
перестелила постель. Через некоторое время они со Степой ввезли в палату
каталку с Кузьмой Ивановичем, осторожно положили его на свежезастланную
постель, приладили сбоку бутылку с катетером.
 
   Кузьма Иванович сказал, как-то вымученно улыбаясь:
 
   - Ну как, принимаете в свою компанию? Вот I Дмитрий Антонович просил
поменяться,-оглядевшись испуганно, вздохнул и замолчал. Он был робок, этот
старый бобыль, вагоновожатый. А я невольно 
   г 
   подумал: "В том, что Дмитрий Антонович попал на койку бывшего раввина,
есть, несомненно, ирония судьбы".
 
   ...Через некоторое время послышалось хриплое, со свистом дыхание
Павлика, но его глаза оставались закатившимися. Раиса Петровна отерла пот
с его лица, а потом и со своего и, ни к кому не обращаясь, сказала:
 
   - Кажется, из шока удалось вывести.
 
   Мы молчали. Она вышла, оставив возле Павлика бледную Галю. которая изо
всех сил сдерживала слезы.
 
   Прошел еще томительный час, а может быть, и больше, когда в палату
стремительно вошел Лев Исаакович в сопровождении Марии Николаевны. Лицо
его было еще полузакрыто марлевой повязкой, на белом халате виднелись
свежие пятна крови.
 
   "Точь-в-точь "убийца в белом халате" с недавних карикатур",-с каким-то
ужасом и насмешкой подумал я.
 
   Лев Исаакович сбросил одеяло с Павлика. Быстро своими сильными пальцами
отцепил с одной стороны проволоки каркаса и отогнул их. Я взглянул на тело
Павлика и, сознаюсь, едва не потерял сознание. Лев Исаакович что-то там
делал, время от времени негромко разговаривая с Марией Николаевной. Потом
он сказал:
 
   - Позвоните мне домой, скажите, что я задержусь.
   Случай очень тяжелый.
 
   - Слушаюсь, товарищ полковник медицинской службы,-ответила Мария
Николаевна и вышла из палаты. Так к Дунаевскому еще никогда не обращались.
Я удивился, но и обрадовался. Очень тяжелый случай, это, конечно,
серьезно, но ведь это еще не конец, значит, есть надежда.
 
   Наступил вечер. Ярко горела лампочка под потолком и другая на
треножнике, принесенном Марией Ни
 
   колаевной и поставленном возле кровати Павлика. Наступила ночь, но
никому из нас было не до сна.
 
   Вдруг я услышал голос Павлика: "Чего вы там колдуете, профессор?"-И
сдержанный ответ Дунаевского: "Держись, солдат, держись".
 
   Он тоже впервые так обратился к Павлику, и я снова не понял, что за
этими воинскими обращениями стоит.
 
   Только в два часа ночи Лев Исаакович, сказав Марии Николаевне: "Еще
морфий и пост на всю ночь", вышел из палаты, и скоро мы услышали
затихающий шум мотора его "Победы".
 
   Мария Николаевна сама осталась у постели Павлика, то считая его пульс,
то еще что-то делая, и ей помогал Марк Соломонович с запавшими, потухшими
глазами.
 
   Я уснул только под утро, а когда проснулся, то с радостью увидел, что
каркас и одеяло на кровати Павлика находятся на привычном месте, а сам он,
хотя и еще более побледневший, дышит спокойно и осматривается, как будто
впервые попал в нашу палату. Возле кровати на стуле дремал Марк
Соломонович, прислонив к стене свою большую голову.
 
   В палату вошла как всегда статная, свежая, словно сразу после купания
Мария Николаевна, сказала строго и ласково:
 
   - Сначала градусники, а потом идите умываться, гвардейцы,-и подошла к
кровати Павлика.
 
   Никто из нас в то утро не гулял по саду. Около - часа дня пришел
Дунаевский, как обычно сдержанно поздоровался со всеми, обошел каждого,
довольно долго пробыл у посте/ш Павлика и, дав указание сопровождавшей его
Раисе Петровне и дежурной сестре Любе, вышел. Я пошел следом за ним и в
коридоре негромко спросил:
 
   - Лев Исаакович, как с Павликом?
 
   Он сухо ответил:
 
   - Я делаю все, что могу.-И ушел в другую палату.
 
   Угнетенный, я вернулся к себе и услышал, как Павлик слабо, но зло
кричит на Марка Соломоновича:
 
   - Иди спать, старый хер, чего ты тут суетишься?
 
   - Иду, иду,-примирительно ответил Марк Соломонович и, дойдя до своей
кровати, прямо рухнул на нее.
 
   В палату вошел Степа, почему-то в белом халате, едва сходившемся на его
могучей груди, с пакетом апельсинов. Он уселся на табуретку возле кровати
Павлика, положил апельсины на тумбочку, а правую ногу на левую и заявил:
 
   - Ты интересуешься, Пашка, как я на человеке ездил?
 
   - Врешь ты все. боцман, травишь капусту,- улыбаясь, ответил Павлик,
который обожал всяческие истории, и чем невероятнее они были, тем лучше.
 
   Поэтому Степа, не ответив на его выпад, потянулся и стал рассказывать:
 
   - Когда в октябре сорок первого эти румынские недотепы из четвертой
королевской армии вошли-таки в Одессу, я с кем надо подался в катакомбы, а
было мне тогда пятнадцать лет. Нас было много, и мы этих фашистских вояк
учили одесской грамоте, даже автомобиль с ихним павлином-генералом
взорвали, "хорьх", такая черная колымага с желтыми фарами.
   А эти недоноски что ни делали, даже газом травили, нас из катакомб
выкурить не могли, а сами вглубь соваться стеснялись. Потом гитлеровцев на
подмогу позвали. Те, конечно, посерьезнее, но мы с Молдаванки и не таких
били. А когда вышли наконец весной, словно всего-то и перезимовали. Только
я за эти три года мужиком стал.
 
   - Стало быть, и бабы у вас там в катакомбах были? - поинтересовался
Кузьма Иванович.
 
   - У вас, папаша, я вижу только передний интерес,- отбрил его Степа и
тут же, правда весьма туманно, объяснил: - В Одессе все было и есть для
тех.
   кто не как верблюд, который, как известно, своего же горба не видит, не
о том я. Классик допустил перелет, когда написал, что в Греции все есть.
Это в Одессе все есть. Есть и греки, и даже Греческая площадь. Тут,
значит, пошел я в пехотный полк, аж до самого Берлина прогулялся, а потом
и к чехам занесло. А там и капитуляция. Кто выжил, тот жил как король, да
и вино из королевских подвалов дегустировал на Балатоне, у мадьяров то
есть. Только вот с дисциплиной этой никак у меня роман не получался. В
катакомбах она совсем другая была. И воевал я, как на качелях качался, то
орден навесят, то в чине понизят, то старшим лейтенантом, то
рядовым-хорошо еще не в штрафной. Но все же войну кончил лейтенантом. А
потом полегче стало, только за Одессу скучаю. И вдруг в августе приказ -
грузиться в эшелон. Что такое? Не говорят. Мы через всю Россию ехали. В
теплушках золоченые кресла стояли, ящики с заморскими винами. На станциях
народ "ypal" кричит, "герои!", подносит кто что. Уже в пути узнали: треба
японцам коечто объяснить. Война, какая-никакая. Выгрузились, пошли
походной колонной по Маньчжурии. Это же видеть надо: после европейских
дворцов и шоссепыльные дороги, нищие фанзы с голодными китайцами, мы сами
им лендлизовскую тушенку скармливали.
 
   - Это что за тушенка?-спросил Павлик.
 
   - Американцы закон такой во время войны приняли, лендлиз называется.
Это чтобы нам в долг продукты, шмотье, оружие посылать,-важно пояснил
Степа.-Так вот, идем и идем. а японцев не заметно.
   Ихняя Квантунская армия не хочет свидания с нами. только пятки
сверкают, да еще, суки, сожженные деревни после себя оставляют. Вот так
идем и идем.
   Ни мира, ни войны. Тоска. Так дошли до города Мукдена. Большой город:
где улицы погрязнее, дома по
   плоше-для китайцев, где почище и получше-для японцев, европейцев.
Поместили наш батальон в шикарном отеле. До "Лондонской" ему далеко, до
нашей одесской, но хаза ничего, смотрится. Все спать завалились, моя рота
тоже. А мне душу отвести надо, да не с кем. Поговорили с хозяином, выпили
мы с ним ихней дрянной рисовой водки-саке называется. Да что с него
толку-только знает дрожит, как бы у него гостиницу не отобрали.
Поблагодарил я его за угощение, плюнул, вышел на улицу, не знаю, к кому
прибиться, а день теплый, солнечный.
 
   Тут толпа идет, вроде нашей демонстрации, только несут не знамена, не
портреты с усатым, а желтые флажки, чудища всякие, разноцветные бумажные
фонарики, хотя и день был. Праздник, что ли, у них какой, как раз ко
времени. Я обрадовался: все-таки народ гуляет, затесался к ним. И они
обрадовались.
   Нахлобучили мне на голову какой-то не то колпак, не то корону, посадили
на носилки. Несут. Они свои песни поют. А я ворот гимнастерки расстегнул и
нашу одесскую, знаешь: "Как на Дерибасовской, угол Ришельевской, в восемь
часов вечера разнеслася весть"?
 
   - Не знаю,-с интересом отозвался Павлик,- а о чем там?
 
   - Э, да что с тебя взять, белый медведь,- махнул рукой Степа и
продолжал: - Несли они меня, несли, а потом мне надоело. Спрыгнул, отстал
от них, огляделся. Боже ж ты мой, вот история! Куда попалсам не знаю.
По-китайски и по-японски-ни слова.
   Знаю только название гостиницы, и то потому, что английское, ну той
гостиницы, где мой батальон стоит. Пошел куда глаза глядят. На углу рикши
стоят.
   Колясочки у них легкие, лакированные, спицы разноцветные. Подошел к
одному, сказал название отеля.
   Он улыбается, кивает головой, показывает: садись, мол!
 
   Еду, еду, потом кричу: "Стой!" Он не понимает, бежит. Еле-еле втолковал
ему, а то все бежал. Наконец остановился. Я слез и говорю ему: "Эй ты,
рысак!
   Разве так возят? Садись, я тебе покажу, как надо возить с ветерком,
стайер зачуханный!" Не понимает.
   Я думаю: так до вечера без толку кричать. Взял его за шиворот, тащу на
сиденье, а он упирается. Но когда я за кобуру взялся, он таки сел. Сидит
на подушке, дрожит, сам не свой. чего-то бормочет. Я впрягся ибегом. Бегу,
бегу, куда-сам не знаю, только ордена и медали на груди позвякивают. Вдруг
выскочил на широкую улицу, а там полно народа. Рикши, извозчики,
автомобили-словом, весь транспорт, увидев нас, остановился. Шум, крики,
как у нас на Привозе.
   Это мне потом объяснили, что к чему. Рикша у них считается чуть ли не
самое последнее занятие. А тут офицер, европеец, при всех регалиях,
какого-то нищего китайца в коляске везет. Короче говоря, сцапал меня
комендантский патруль. Вкатил мне комендант пять суток губы и строевую
подготовку: пошагать, значит, во дворе комендатуры. Вот зачем, выходит,
меня десять тысяч верст везли! А отсидел-того хуже. На улице китайцы
подходят, пальцами дотрагиваются, а кто к гимнастерке лоб прижимает. В
какую лавку ни зайдешь, хозяин все перед тобой выкладывает и денег не
берет. Это они меня к каким-то своим святым причислили. Поначалу мне даже
нравилось, а потом сил моих не стало. Ладно-в солдаты, а в святые я не
нанимался. Еле допросился перевода в другую часть, подальше от Мукдена. А
вернулся домой после войны-море потянуло. Степа широко улыбнулся:- Ну вот,
чирик! Выписываюсь я. Мы еще с тобой в Одессе бычков с мола потаскаем.
 
   Он осторожно обнял Павлика, халат при этом соскользнул, и виден стал
синий китель с золотыми шевронами и орденскими планками.
 
   Павлик засопел в ответ, одобрительно пробурчал:
 
   - Ты мужичок, Степа!
 
   Боцман, пожав каждому из нас руку, сказал:
 
   - Жду вас в городе-герое Одессе, хуторяне. Адрес: "Россия", бывший
"Адольф Гитлер", а на берегу-Молдаванка. Прохоровская, восемьдесят три,
там каждый знает.-И удалился, большой, добродушный.
   приветливый. После его рассказа и прощания успокоившийся Павлик уснул.
Впрочем, ненадолго.
 
   Он проснулся со стоном. Лев Исаакович, которого я тут же позвал, пробыл
у Павлика около трех часов и