вали, я был им противен -
почему?
     Я угасал. Я таял с  каждым  днем. У меня в жизни ничего не было, судьба
меня обделила. И однажды я тайком подсыпал им кое-чего в еду,  и они умерли.
Это  все, что я мог  еще  сделать,  все, что мне оставалось. Это  ничего  не
изменило. Дома по-прежнему сияли на солнце, люди улыбались и были счастливы.
А я таял с каждым днем. Я угасал. Все это я говорю, чтобы спросить - почему?
     Тут заговорил еще один:
     Я гонялся за радостями жизни. Я крал их у других, чтобы присвоить себе,
я хотел стать счастливее всех счастливых.  И никак  не мог насытиться; удача
сопутствовала мне, я хватал направо и налево, я был жаден до радостей жизни,
мне все было  мало, я столько нахватал, что никому  уже, казалось, ничего не
осталось: но страна была большая.
     Состарившись, я стал задумываться, а правильно ли я  все  же поступал и
могу ли я  теперь,  имея  все  то,  что  имею,  назвать  себя  действительно
счастливым.  Засомневавшись,  я стал  упрекать  себя за многое,  что делал в
своей  жизни.  И однажды  я  встретил  человека,  которого  обокрал, он  еле
передвигал ноги, виц у  него был больной и жалкий.  Туг я убедился,  что был
прав. А то бы я был как он. Я осознал свое счастье, которое я украл  себе. Я
был богач. У него же ничего не было.
     Через несколько дней после этой встречи он умер. Говорят, последние его
слова перед смертью были, как, мол, он рад, что умирает.
     Я  тоже довольно скоро после этого умер.  В стране, где мы жили, у меня
были  обширные угодья, в  которых  я  охотился по  осени.  Однажды  утром  я
отправился на охоту один,  хотя мне было уже чуть не восемьдесят. Шел дождь,
в лесу  пахло, как пахнет в лесу осенью.  Я  оступился,  и ружье выстрелило.
Последнее, что я помню, -  я вытер рот рукавом, рукав  был влажный, я  помню
этот запах дождя, это  было последнее,  я до  сих пор  его  помню, и  я  так
счастлив, что я жил.
     Так они сидели и рассказывали о себе.
     Но много было и таких, что ни разу не открыли рта, словно бы их здесь и
не было. Среди них был маленький,  неприметный старичок,  он только сидел  и
слушал других.  У него  было отзывчивое  сердце и живой интерес  к тому, что
рассказывали  другие. Когда же  он  думал  про  свою  собственную жизнь, она
казалась  ему  настолько  серенькой,  какой-то  даже  смехотворной,  что  он
стеснялся  пускаться   в  воспоминания.  Зато  он  внимательно  слушал,  что
рассказывали про  себя  другие,  и  он  как  бы проживал чужую жизнь,  своей
собственной у него как бы и не было. Хотя, конечно, было же что-то  и у него
за душой, просто не могло не быть, что-то такое, что принадлежало только ему
и никому другому. Чаше всего он внушал себе, что его личное и неповторимое и
заключается  как  раз  в  этой  его способности  жить  жизнью других  и  все
понимать, сам же  он ничего собой не представляет.  Но  бывало, что это  его
личное и неповторимое пыталось  заявить о себе и поиному, и он  чувствовал в
душе, как  оно прекрасно и удивительно, но поделиться им с друтми он не мог.
А хотелось бы поделиться.  Осчастливить  других. Ему  хотелось бы вот так же
сидеть и рассказывать о своей  немудреной  жизни,  так  же, как рассказывали
другие, про то, как ему жилось, о чем он думал, что чувствовал, пока жил. Но
всякий раз, как это уже готово было вырваться наружу, он пугался - ведь всем
прочим его существование должно  было показаться до  того уж никчемным, они,
наверное,  сочли бы,  чгго  все это гроша  ломаного  не  стоит, и  стали  бы
смеяться над  ним, стали бы потешаться: а  этого он не хотел, потому что для
него жизнь не  была  никчемной  или  смешной,  даже его  собственная  жизнь.
По-этому  он  только  слушал  других,  сам  же  предпочитал  помалкивать.  В
рассказах других жизнь представала  куда более значительной, чем та, которую
прожил он, и он понимал,  что  незачем ему вылезать со  своим, таким мелким:
так  оно   все  получалось  красивее,   и   жизнь  выглядела   интересной  и
многообразной,  каковой  и  была  в  действительности.  У  всех других  были
какие-нибудь  сильные, богатые переживания, у всех у них что-то расцветало и
давало плоды.  Быть  может, сами  они не  всегда воспринимали это как  нечто
значительное; но он-то чувствовал, знал, что это так. Потому-то он  и слушал
других и был счастлив за них. Те, кто отзывался о жизни плохо, - нет, тем он
не верил. Но столько в них все  же было страсти, столько  глубины было в  их
боли, что  он  и их понимал. Он  жадно  прислушивался к бурному  потоку, что
шумел вдали от него. Ибо сам  он не пережил ничего значительного, не испытал
никаких исключительных, сильных чувств, он просто жил, тихо радуясь.
     В  общественной  уборной под землей сидел он в  своем окошечке,  взимая
плату. За десять эре он выдавал лоскуток  туалетной бумаги - только и всего.
Вот  почему  не хотел он рассказывать о своей жизни, ведь другим  она должна
была показаться такой никчемной, может, даже  смешной. Так он там и просидел
до конца своей жизни. Он нанялся на это  место молодым, не думая задержаться
там надолго, просто чтоб  иметь  какое-то занятие,  пока не  обнаружится его
настоящее  призвание.  Но  со  временем  он  начал  понимать,  что это  тоже
призвание,  что это как раз по нему.  А что в этом плохого? Он  занял место,
которое  все равно  должно  было быть занято;  не он,  так кто-нибудь другой
должен был бы его  занять. Так пусть это будет он. Должность была маленькая,
но он и  сам был не бог весть кто. Обыкновенный, рядовой человек,  а это как
раз и была должность для обыкновенного, рядового человека. Так он рассудил и
прожил жизнь счастливо.
     Хотя он просиживал там у себя под землей с утра до вечера и редко когда
видел дневной  свет,  ему дано  было  уразуметь  жизнь и полюбить ее превыше
всего.  Он понял, что нет в  ней ничего безобразного, напротив, все хорошо и
прекрасно. Что-то более значительно, что-то менее, но все по-своему важно: в
ней  не  бывает  лишнего,  ничего  не  стоящего, ничего, чем  можно было  бы
пренебречь.  Не  всему  дано  стать  великим,  что-то  должно  оставаться  и
маленьким, просто даже на удивление  мелким -  хотя бы  ради того, чтобы тем
заметнее стало другое, еще более возвысилось: ибо жизнь, конечно, богата, но
не бесконечна.
     Так сидел он и размышлял у себя под землей и многое с годами понял.
     Людей он  наблюдал лишь в качестве посетителей общественной уборной. И,
однако, он научился и любить, и  понимать  их. Они спускались туда к нему не
для того,  чтобы  совершать  какие-то  великие подвиги,  оправдывая  высокое
предназначение человека на земле: они приходили  для отправления  простейшей
жизненной   потребности,  одинаково   присущей   всему  живому.   Но  ничего
низменного, ничего для них унизительного не было в этом акте: они  все равно
являли собой нечто великое и  благородное, и он любил их.  Особенно любил он
определенную породу людей -  тех сильных, сдержанных  людей, кого, он  знал,
судьба брала за горло, пытаясь использовать в своих целях. В их  облике было
столько  невозмутимого спокойствия и даже  в  таком  месте, как это, столько
естественного  достоинства,  что  он  и  сам   преисполнялся  уверенности  и
спокойствия.  Он  мог  слышать, как  они  отправляют  в кабине  естественную
потребность; но когда они  выходили  оттуда,  вы,  глядя  на них,  и  думать
забывали  о кабине, настолько возвышен был весь их  облик. Эти  люди  были -
олицетворенная  страсть, олицетворенная борьба за  достижение  единственной,
великой  цели.  Бывало,  после этого он  долго  еще  сидел  и  умилялся  им,
радовался, что они существуют, он  вспоминал  их лица, представлял, как  они
выходят наверх, на солнечный свет,  и со светлой  верой  вершат великие дела
жизни. Таковы  были его мысли о людях, так он их понимал. А люди не баловали
его  вниманием, они его едва  замечали. Они  получали  из его  рук туалетную
бумагу, после чего он для них уже не существовал. Были такие, кого он знал в
лицо, помнил их с давних пор, они посещали его заведение год за годом, у них
сгибались спины и седели  волосы, они старились вместе  с ним. Но они его не
знали.
     Теперь, пребывая в вечности, он по-прежнему  только слушал, что говорят
другие, и верил им.  Они и не  догадывались о его присутствии, его все равно
что и  не было. Но он  был там, среди них, и  он был счастлив. И теперь, как
это не раз бывало с ним в жизни, ему иногда страстно хотелось  выговориться,
открыть  свою  душу, подарить кому-нибудь накопленные  им сокровища;  но  он
чувствовал, что все, чем он владеет, - не его, что это в большей мере, чем у
других, просто  принадлежит  жизни,  и  потому он  довольствовался тем,  что
слушал и копил все  в себе,  будто зная, что рано или  поздно  это все равно
будет передано кому-то другому, кому-нибудь любимому.
     Многие  были  менее   счастливы,  чем  он.  Многие  сидели  и  мучились
одиночеством, тем, что они не похожи на  всех прочих  и что  нет никого, кто
был  бы как они,  и потому никому не понять,  что  у них на душе.  Были тут,
например, двое таких, они сидели  несколько в стороне,  сами по себе, других
им было не  понять,  так же  как  и другие не могли понять их. Не могли  они
понять и друг друга, зато  могли говорить друг  с  другом, каждый  о себе. У
одного на  правой  руке не  было большого пальца, таким уж он родился, и это
сделало  его  одиноким на всю жизнь. Он  всегда  чувствовал, что он какой-то
иной,  не такой,  как  все, чувствовал он это и теперь. Он никогда не считал
себя каким-то изгоем, неудачником, обиженным судьбою, он жил среди людей, со
многими встречался, со многими  сближался, и  все  же  он всегда  чувствовал
нечто такое, что  отделяло  его от  них, некую стену,  сквозь которую никому
было не проникнуть, никому было  ее  не сломать. Люди  могли говорить с ним,
как со всеми прочими, могли считать, что проникли к нему в душу; но они и не
догадывались, какой он на самом деле, ибо он был иной, чем они.
     Оказавшись  здесь, во  тьме вечности,  он увидел,  насколько  был прав,
чувствуя всегда свою  особость, ясно понял,  что особость эта была глубинной
сутью его существа: большого пальца  на  правой руке у  него по-прежнему  не
было. И он  еще острее почувствовал свое  полнейшее одиночество. Он сидел  и
слушал,  что говорят другие,  но  это как  бы  скользило  мимо его сознания,
словно  они  говорили  на  другом  языке. Он их  не понимал,  и  они его  не
понимали, потому что у них, в отличие от него, большой палец правой руки был
на  месте.  Поэтому  он  всецело  предался  скорби  по  поводу  одиночества,
опрешившись от всего остального.
     У второго все пальцы были на месте, зато у него было черное пятнышко на
ногте  среднего  пальца.  Оно появилось у  него  еще  в  детстве и так и  не
исчезло. С этим пятнышком на ногте проходил он всю жизнь, с ним  состарился,
с ним и умер. Как ни странно, многие даже не подозревали  о его одиночестве,
они ничего  не замечали, думали, что он  такой же, как они. Порой, думая  об
этом, он не мог удержаться от улыбки: он был не такой, как все человечество,
а человечество даже и не подозревало об этом.  Но для него для самого то был
тяжкий  крест.  Он  перебирал людей одного за другим,  но ни  одного  такого
больше не находилось; он надеялся, что пятнышко, сделавшее его посторонним в
этой  жизни,  когда-нибудь  исчезнет  само  собой,  но  пятно  не  исчезало.
Одиночество его все  росло, он брел по жизни,  словно странник в пустыне. Он
не  жаловался,  никто не знал  о его страданиях,  никто не знал,  что он все
искал и искал хоть кого-то, пусть одного-единственного в целом мире, кто был
бы  как он. Так  он и  ушел из жизни непонятый, никто  и не подозревал о его
терзаниях.
     Здесь, во тьме, черное пятнышко на ногте было ему не видно. Но он знал,
что  оно  на месте, острее,  чем когда-либо, чувствовал  он всю  необычность
своей  судьбы. Вокруг  него была пустота -  столь  же беспредельная,  что  и
непроницаемая тьма.
     Оба  они  тихо  радовались,  что  нашли  друг  друга,  можно  было хоть
поговорить. Но понять друг друга они были  не в состоянии. Они понимали, что
оба одиноки, но одному  не  понять было единочество  другого.  Каждый  остро
ощущал  свое собственное  страдание, но почувствовать страдание  другого  не
мог, мог лишь смутно догадываться -  так  смутно видится  мерцание  далекого
огонька  в  ночи. У одного  было  черное пятнышко на  ногте,  но у  него  не
отсутствовал  большой палец на правой руке.  У другого большой  палец правой
руки отсутствовал с рождения, но никакого  пятнышка ни на каком ногте у него
не было. Так протекала их вечность.
     А  невдалеке от них о чем-то шептались мужчина и женщина. На расстоянии
слов было не  разобрать, слышен был  только страстный шепот. Они любили друг
друга всю жизнь. Их все еще тянуло друг к другу. Мужчина говорил:
     Когда  я люблю тебя - я  словно бы живу пришельцем в  далекой, огромной
стране,  где я не был рожден. Передо мной деревья и горы, передо мной облака
и парящие в небе птицы - огромная, дивная страна. Я слышу, как шумит ветер в
светлых лесах,  я  слышу  шум  рек глубоко  в долинах.  Я  слушаю  и не могу
наслушаться. Но это не моя страна, не  та, где я  родился. Когда  я в  этой,
любимой  мною стране, я тоскую  по своей  стране, далеко, далеко отсюда,  по
той, где я родился.
     Женщина говорила: когда я с тобой, я счастлива.
     Но мужчина говорил: ты никогда меня не понимала, ты так и не нашла пути
ко мне, а я к тебе.
     Женщина сказала: я всегда тебя любила.
     Но мужчина сказал: ты никогда не понимала, для чего я живу. Я боролся и
страдал, строил и рушил. Я вечно искал, я вечно сомневался. А ты?
     Женщина сказала: я верила.
     Он  посидел  молча,  окинул мысленным взором всю свою  жизнь, все,  что
было. Потом сказал: я боролся с жизнью.
     Женщина сказала: я жила.
     Они умолкли, так и не разделив одиночества друг друга.
     Потом мужчина сказал: а  теперь мы  оба мертвы. И меня все еще влечет к
тебе.
     Женщина сказала: а я по-прежнему с тобой, любимый.
     Но туг заговорил вдруг простой рабочий, сидевший как-то незаметно среди
прочих; он сказал тихо и проникновенно:
     Я хочу домой.
     У меня был  маленький домик в одном из бедных пригородных кварталов, но
мы были не бедные, у нас были две комнаты и  кухня, одна  из комнат выходила
на солнечную сторону. Дома у нас было так уютно, везде чистота и порядок. На
угловых столиках - белые скатерки, а на столе  в той комнате, где у нас была
гостиная,  - большая  желтая  скатерть,  которую жена сама связала. Мы  были
счастливы  и ни о чем больше не  мечтали.  Когда я вечерами приходил домой с
фабрики - а  работа у меня была тяжелая и неприятная, - я был весь черный от
сажи,  ни к чему  нельзя было  притронуться,  и,  прежде  чем  взять на руки
малыша, я шел  умыться и переодеться, он  ведь кидался мне навстречу, стоило
мне показаться в дверях.
     Раньше, до того как я  приобрел дом, я так и ходил грязный, и спать так
ложился, мне было все едино, на все наплевать. А теперь  все стало важно. На
что бы я ни взглянул вокруг, всякая мелочь говорила  о том, что я  счастлив.
Мы ужинали, потом сидели, не зажигая света. Прибегал  малыш  и взбирался  ко
мне на колени. У него была такая  игра: будто я лошадь, на которой он скачет
где-то далеко-далеко в  темном лесу, но лошадь в  конце концов сама  находит
дорогу домой. Он засыпал у меня на руках: та щечка, которой он прижимался ко
мне, была теплой и румяной. Поэтому я хочу домой.
     Мы  сидели и говорили о нем, а казалось, говорили  о себе самих. У жены
был такой певучий голос, никогда я его не забуду. Потом наступали сумерки. Я
помню  узоры  на  тарелках  и  картину на  стене, я помню  комод,  и  старый
коричневый  диван,  и игрушечный  паровозик малыша  на  полу, поэтому я хочу
домой.
     Он  умолк,  погрузившись  в  грезы о своем прошедшем.  А в другом месте
некто  еще  рассказывал  о  своей  жизни, рассказывал тем,  кто находил  его
рассказ занимательным. Прожил он недолго, да и стоило ли ему жить долго. Как
выясняется, вряд ли. Он приводит множество подробностей, поэтому рассказ его
выглядит вполне достоверным, чувствуется, что он не  раз уже перебирал все в
уме. Неторопливо ведет он свою речь:
     Как-то  вечером подъезжаю я к старой мельнице в лесу.  Еще не поздно, в
воздухе такая  свежесть,  все  будто только пробудилось ото  сна. Косые лучи
солнца пронизывают  листву, птицы еще  поют,  кажется, это не вечер, а утро.
Трава вся мокрая от росы, она увлажняет копыта моей лошади, весна в разгаре.
Пахнет землей и травой.
     Дорога, которой я еду, ведет, похоже, через усадьбу мельника. Поэтому я
въезжаю в вороту с  намерением,  не задерживаясь, ехать дальше. За воротами,
однако,  все  так  красиво и  необычно,  что  я невольно  натягиваю поводья,
осматриваюсь. Со всех четырех сторон двор замыкают белые надворные постройки
-  они как бы припудрены мучной пылью, что клубится  обычно  над мельничными
жерновами и над  мешками,  когда их грузят в телеги.  Все пространство двора
тоже белым-бело от  мучной пыли,  лошадь  это тревожит,  и она  роет копытом
землю, откидывая черные комья. Мне же все это кажется очаровательным. Просто
идиллия. Это совсем особый, надежно отгороженный  от  внешней  жизни  мирок,
такой уютно-патриархальный и в  то же  время  такой  могуче-изобильный,  что
невольно проникаешься уважением. Прямо перед мельницей стоит старая повозка,
ободьев  на передних  колесах  у  нее  нету,  деревянные спицы совсем  почти
сгнили,  и кажется, что  повозка опустилась  на  колени. Сама  же мельница -
мощное сооружение, широкое и  основательное,  вход туда - довольно высоко от
земли и похож на  люк. Пока я сижу  на лошади, разглядывая все  вокруг,  люк
этот отворяется и оттуда,  из  темноты, появляется  мельник, а  за ним и его
мельничиха.  Я сразу понял, что это мельник и  его жена. Мельник -  крепкий,
черноволосый мужчина  в  белой от  муки одежде, но с  руками промасленными и
грязными,  как у механика: будто он  имеет дело с какой-нибудь машиной. Зато
жена  его,  которой  на  вид  можно дать  лет  сорок  -  пятьдесят,  тучна и
добродушна - напоминает  крупное, откормленное домашнее  животное,  которое,
впрочем, не откажется  и от  лишнего лакомого  кусочка. Груди у нее  как два
пышных  каравая хлеба, они смотрят  прямо на меня, а  между ними  и  животом
покоятся  заплывшие  жиром руки.  Она глядит на  меня приветливыми, круглыми
глазами, лишенными бровей, и пытается кивнуть головой, утопающей в  складках
жирной шеи.  Я  с готовностью откликаюсь, изображая бравого всадника,  целый
день гонявшего верхом по лесным дорогам. Один вид этой гостеприимной усадьбы
уже поднял мое настроение. Я говорю им, как  приятно я поражен, обнаружив  в
лесной глуши такой милый  укромный уголок,  я, мол, просто очарован. Мельник
молчит, уставившись  куда-то поверх  моей головы.  Зато  супруга  его сладко
улыбается  и согласно  кивает:  да,  да,  здесь  и впрямь очень славно.  А я
заливаюсь соловьем,  нахваливая этот уютный уголок, как,  мол, здесь чисто и
опрятно, какие чистые  занавесочки на  окнах, как  красив  этот припудренный
мукой двор, как трогательно  выгладит эта застрявшая  тут  старая колченогая
повозка.  Мельничиха так  и  смотрит мне  в рот. Она  стоит у входа  в  свою
мельницу, широко расставив ноги,  и довольная  ухмылка не сходит с  ее  гy6.
Мельник стоит как по стойке смирно.
     Наконец  она  спрашивает меня, не хочу ли  я поглядеть на мельницу.  О,
конечно,  с удовольствием.  Итак,  я  спешиваюсь  и  огладываюсь  в  поисках
какого-нибудь крюка в стене, чтобы привязать лошадь. Но никаких крюков нет и
в помине, и тогда  я привязываю лошадь к той самой старой  колымаге  - и так
сойдет,  после чего карабкаюсь  наверх  к мельнику и его  супруге. Забраться
туда нелегко, так как вход  довольно высоко  над землей, а лестницы  никакой
нет,