дать документы в Манчестер, на композицию.
Она скривила лицо, показав, что  сильно сомневается  в  осуществимости  этих
планов.  А  я не  сомневаюсь. Я знаю, что ребенок  -  еще  не  конец  света.
Наоборот, это начало  чего-то нового. Еще я сказала, что, когда ты родишься,
могу переехать к дедушке  - он предложил мне пожить у них. При этих словах у
нее глаза полезли  на лоб. Она ведь не  ходит к ним почти никогда. Наверное,
потому,  что не  очень-то любит свою мать. Или ей неприятно, какой она стала
теперь: старуха, одной  ногой на том свете, у которой в голове ветер гуляет.
Так  я думала  -  и  ошибалась. Оказалось,  что  там было  что-то поглубже и
посерьезней - намного серьезней.
     - В том доме ребенку не место, - сказала мать.
     Тогда я спросила ее о так поразивших меня словах бабушки.
     До этого  я уже целую неделю копалась  в родительских бумагах в поисках
своей  метрики  и их  свидетельства  о браке. Я  чувствовала  себя как  вор,
забравшийся в чужой дом в поисках драгоценностей. Вновь и вновь я обыскивала
одни  и те же места, на меня напала  какая-то поисковая лихорадка, словно  я
потеряла часть своей жизни и никогда больше не смогу ее вернуть.  Вот почему
в  этот  момент, когда  она,  такая бледная и нервная, сидела  передо  мной,
продолжая потягивать шерри из уже опустевшей рюмки, я призвала на помощь всю
свою смелость и спросила напрямик:  правда ли,  что я родилась  до того, как
они с  отцом поженились.  Она  закрыла  глаза и вздрогнула, словно ее  вдруг
мороз пробрал. Мы  слышали, как Робби  поет во дворе, копая свою яму. Должно
быть, с него  пот градом катился от жары. Наверняка, он скоро прибежит домой
попить  водички,  плюхнется на диван, неуклюже раскинув ноги и подозрительно
разглядывая нас, словно чувствуя, что пропустил что-то интересное. Где-то  в
комнате жужжала навозная муха, наверное, в занавесках запуталась.
     Нет,  сказала мама, конечно,  нет, они  уже  два  года как были женаты,
когда  я родилась.  Она взяла письмо, лежащее  перед  ней на столе,  и стала
обмахиваться им как веером.
     - Какая жуткая жара! - она откинула волосы со лба.
     Но  я уже  почувствовала себя  гончей,  учуявшей запах  кролика, роющей
землю всеми четырьмя лапами.
     - Но  какой-то ребенок  все-таки был,  правда? Иначе почему бабушка так
сказала: "Яблоко от яблони недалеко падает"?
     Я должна  была все выяснить,  понимаешь, Никто, для  тебя, для себя.  Я
чувствовала, что это часть твоего прошлого, часть нашего будущего.
     - Если не я, то кто? Где он?
     Не твое дело, сказала она. И тогда, чувствуя, что где-то глубоко внутри
я и есть она, так же  как ты - это я, так же как она - та самая старуха, что
днями напролет смотрит на мир  сквозь просвет между  шторами,  -  совершенно
спокойно и невозмутимо я ответила ей, что это все-таки мое дело.
     Чего ты пытаешься от меня добиться, Элен? - Я терпеливо повторила, что,
судя по словам  бабушки, я была внебрачным  ребенком.  Я  еще раз  повторила
бабушкины  слова:  "порченая  кровь". Нелегко было повторять их.  "Яблоко от
яблони недалеко падает". Я чувствовала, что причиняю боль и себе, и тебе.
     - Неужели ты думаешь, что я на такое способна?  - Ее голос стал резким,
дрожал. - Неужели ты думаешь, что я могу совершить подобную мерзость?
     Нет. Я уже сама не верила  себе.  Тогда  она не сказала бы: "мерзость".
Как можно назвать
     любовь мерзостью?  Если бы  она сказала  "грех",  или  "глупость",  или
"безрассудство", тогда другое дело, но  "мерзость"... Я даже спросила,  была
ли она когда-нибудь влюблена, что, пожалуй, было уж слишком дерзко. Но с ней
так   сложно   разговаривать.   Она  закрывается   и   становится  абсолютно
непроницаемой. Не могу себе представить, какой она была в моем возрасте. Она
все держит в себе, и от других ей тоже ничего не нужно.
     -  Ну скажи хотя  бы: ты  отца любила, когда выходила за него  замуж? -
Почему бы ей не ответить хотя бы на это - вместо того, чтобы сидеть вот так,
закрыв глаза и обмахиваясь  письмом? Где она, та Элис, которая когда-то была
восемнадцатилетней девочкой вроде меня? Она не могла или не хотела  отвечать
на мой вопрос. Что  это  означает - "да" или "нет"? Я вдруг вспомнила, какой
она  была раньше,  когда  я  была  маленькой, особенно на  Рождество,  после
рюмочки-другой вина. Помню, как однажды она танцевала на кухне шимми - такой
смешной танец, что мы с Робби покатывались со смеху. И отец тоже смотрел - с
гордостью и в то же время с упреком, а она подлетела,  положила руки  ему на
плечи и продолжала танцевать для него одного, и он не отводил от нее глаз, а
потом  оба они как-то притихли  и так нежно друг  на  друга смотрели,  что я
смутилась и ушла к себе. Но это было всего один раз.
     Я уже готова была сдаться и уйти, когда мама,  не  открывая глаз, вдруг
произнесла:
     -  Если тебе так нужно знать, Элен, я скажу: на самом деле это не ты, а
я родилась до брака.
     Муха  на  окне затихла.  Даже  Робби прекратил свое  безумное  пение во
дворе.
     - Я была, как говорится, "внебрачным ребенком". Зачатая  во грехе. И  я
никогда не прощу этого своей матери.
     Как я ждала этого разговора!
     -  Я  даже  отца своего не знаю. Слышала  только, что он был танцором в
ночном клубе. Каким-то образом твой отец узнал об этом.
     Ее  слова  просто  ошеломили  меня.  Подойдя к  окну,  я  наблюдала  за
усердием, с которым Робби выкапывал  свою яму. Теперь  ему помогал кто-то из
друзей. Они сорвали с  себя рубашки. Видно было,  что скоро их плечи здорово
обгорят, они уже заметно покраснели.
     - Неужели дедушка на самом деле... - это просто не умещалось у  меня  в
голове. Дед, который всегда был для меня ближе всех в нашей семье.
     - Он женился на маме, когда мне было  девять лет.  И это, я считаю, был
смелый  и  благородный поступок. В  те  времена считалось,  что если у  тебя
внебрачный  ребенок,  то  ты просто шлюха.  Ребенок  был  ее позором.  Семья
отвернулась от  нее.  Она была  отвержена всеми, да и я вместе с ней. Если у
тебя  не было отца, тебя называли ублюдком. Так меня и называли в школе. Так
начиналась моя жизнь.
     Значит, она взяла  на  себя всю вину, весь семейный позор и  всю  жизнь
посвятила тому, что-
     бы исправить  содеянное  матерью. Впервые  я по-настоящему  поняла  ее.
Поняла, почему для нее всегда так много значило  слово  "благопристойность",
которое  она всю жизнь  лелеяла, словно  бриллиант, это драгоценное наследие
прошедшей эпохи. Я была  потрясена и  сбита с  толку, ведь то,  что  она мне
рассказала, оказалось намного значительнее того, что я ожидала услышать: что
я родилась до  брака, или что до меня у мамы  был  другой ребенок,  или  еще
что-нибудь в таком роде. Потому что она ничего не могла поделать и ничего не
могла изменить, ей оставалось только желать, чтобы этого никогда не было.  И
у тебя нет выбора, милый Никто. Я все решила за тебя.
     Теперь это не  считается  позором,  как  во  времена,  когда  мама была
маленькой. Никто не будет обзывать тебя.
     И все-таки я бы хотела, чтобы ты простил меня.
     Брин подарила мне  книжку Барри Хайнца, которую только что  дочитала. Я
сказал, что знаю его, он живет у нас в Шеффилде. Приврал, конечно: я  просто
видел  его фотографию в "Звезде". Это был подарок на прощание, потому что мы
с Томом уезжали дальше - в Бургундию.
     - Может быть, встретимся там, - прибавила она. - Я надеюсь.
     Но я промолчал.
     Утром мы выехали из Дордони и вихрем покатили под гору по направлению к
Оверну, по дороге любуясь на горы и щелкая  фотоаппаратами, причем  Том  мне
все  уши  прожужжал  своей Менэ. К ночи  мы нашли  стоянку на верхушке горы,
продуваемой всеми  ветрами. Мы дико  замерзли,  особенно  я, без  спальника.
Казалось,  что   цивилизация   осталась  где-то  далеко  позади,  за  тысячу
километров. Кемпингом заправляла женщина с лицом, как у трески. Том окрестил
ее "Селедкой на Краю Вселенной".
     - Ах, Менэ, где же ты, - повторял он. - Жить без тебя не могу.
     -  Ты же вроде не  верил  в  любовь,  - напомнил  ему  я. -  Всегда мне
говорил, что девчонок нужно менять, как перчатки.
     - Говорил, пока самого не прихватило всерьез. Помираю без нее, Крис.
     - Да  успокойся  же ты наконец, -  не  выдержал я. - От  любви этой  не
больше пользы, чем от спущенного колеса на велосипеде.
     В тот миг мне действительно так казалось.
     27 июля
     Здравствуй, Никто.
     Сегодня мы  с  мамой вместе ездили в город. "Элен,  я хочу  купить тебе
что-нибудь  приятное",  -  сказала она. Было жарко,  да и ты  еще крутился в
животе, словно  танцуя лимбо, кажется, даже  руками  размахивал.  Мы сначала
пошли в Коулз присмотреть какой-нибудь подходящий материал.
     - Как тебе вот это? - спросила она, поглаживая мягкое голубое полотно.
     - Замечательно, мам. - Кое в чем мы очень похожи, например, любим ткани
одинаковой  расцветки. Когда  я  была  маленькой,  мама сама  шила  для меня
платьица.
     - Тогда я куплю его. Сошьем тебе платье  попросторней, чтобы в нем тебе
было не так жарко.
     Можно было бы просто купить  платье  для беременных. Но  это было бы не
совсем то, и я это оценила.
     Потом  мы  пошли в "Шоколадницу"  к Аткинсону, куда  мы часто ходили  с
Крисом. Я немного  боялась  встретить  его  там. Я даже не  хотела идти. Это
отчасти похоже на изгнание духов -  посещение таких мест, привыкание к тому,
что  его рядом нет и  не  будет. Мы взяли  подрумяненных  булочек и горячего
шоколада со взбитыми сливками.
     - Мы часто сидели здесь  с Крисом, - я сказала это,  потому что в  этот
миг  снова почувствовала  близость к матери.  Когда-то,  когда мне было  лет
восемь, у нас часто  случались такие дни, как сегодня. Она оставляла Робби с
отцом  и  брала меня  с собой в  город, где мы вместе ходили  по магазинам и
покупали материал для моих танцевальных костюмов.
     - Меня это не удивляет,  - ответила она.  - Недалеко от старой  станции
было  похожее  местечко, много лет назад мы  с твоим  отцом  туда  частенько
захаживали. - Она улыбнулась. - Помню, там играло классное джазовое трио. Мы
там часами просиживали, держась  за руки и  растягивая одну чашечку шоколада
до самого вечера.
     Я вспомнила, как  мы с Крисом подключали к моему  магнитофону  две пары
наушников и слушали  рок.  Иногда  он забывался  и  начинал  во  весь  голос
подпевать. А может быть, он просто хотел меня повеселить.
     По дороге к автобусной остановке я встретила Джил. Сначала она  меня не
узнала,  да  и  я  боялась с  ней  заговорить,  было стыдно  вспоминать нашу
последнюю  встречу.  Как  я могла  так с  тобой  поступить, милый Никто, это
просто чудовищно. Я была сама не своя, будто мышка в мышеловке,  наверное, у
меня крыша поехала. И мне было неудобно, что ей  тогда пришлось доверить нам
свою сокровенную тайну. Мне хотелось рассказать ей о том, как я, вернее, как
мы  с  тобой  сбежали из клиники. Хотя  она и так  все видит. Этого  уже  не
скроешь.
     Мне  казалось,  что  я  ее тысячу  лет  не  видела.  Я  не  знала,  как
представить ее маме, потому что она была частью моей вины, а  я  - частью ее
секрета.   Видимо,  она   заметила,  что  я  смутилась,  и  стала  увлеченно
рассказывать  о  лошадях,  о конюшне,  пока  не  подошел  наш  автобус.  Уже
поворачиваясь,  чтобы  уйти,  она  сказала:  "Утром  я получила  открытку из
Франции. Здорово он время проводит, правда?".
     Ах,  вот  он  где. Значит,  его ничего не волнует? Значит, он  вот  так
просто поехал на каникулы, а о нас забыл?
     Все  перепуталось  у  меня  в  голове. Я сама  себя  не  понимала.  Мне
захотелось  убежать  ото  всех,  спрятаться  в  каморку  своих  мыслей  и  в
одиночестве попробовать в них разобраться. Весь
     день пошел насмарку, теплота,  которая  нарастала между мной и матерью,
улетучилась.  Я  была слишком поглощена собой,  чтобы  разговаривать.  Я  не
знала, что говорить,  неожиданно устав от разговоров,  я не  могла заставить
себя отвечать  на ее вопросы.  Я понимала,  что расстраиваю ее. Мне  и самой
стало грустно. Я  не знала,  чем заняться. Мы посидели  в саду,  а потом она
пошла к себе кроить платье. Мы собирались делать это вместе.
     Добравшись до Бургундии, мы с Томом поняли, что с  нас хватит. Накануне
ночью  какой-то пьянчужка с зычным баритоном  повалился  на мою палатку, так
что все колышки повылетали. Вместо того чтобы возиться  с ними  в  кромешной
темноте, я забрался  в палатку к  Тому.  Чувствовалось, что  он,  по крайней
мере, уже неделю не  переодевал носки, воняли  они так,  что чертям стало бы
тошно. Я свернул их комком и вышвырнул наружу. Наутро мы нашли их в луже.
     - Хоть постирались, - ободрил я его.
     Наконец  мы  добрались до  какой-то деревушки,  окруженной  бескрайними
полями, по которым бродили белые коровы, и стали искать место для стоянки.
     - Я бы все отдал, чтобы поспать на нормальной кровати, -  стонал Том. -
Знаешь, что такое кровать, Крис?
     - Что? -  рассеянно переспросил я. Я  увидел кое-что, чего Том пока  не
заметил. Знакомая палатка. Две девушки валяются на траве и читают.
     - Представь  себе: такой  деревянный каркас,  на него кладется  матрас,
простыня,  подушки.   Широко   распространенная   замена   куску   парусины,
разложенной на камнях и голой земле.
     Тут  и  он их заметил.  Показал  большим  пальцем  вверх и  расплылся в
улыбке. Я ответил ему тем же самым.
     В тот  вечер  мы долго  просидели  вчетвером,  пили  вино, смотрели  на
звезды.  Мы придумывали  для них  названия,  например:  Икринка,  Красавчик,
Канделябр,  Медяшка,  повторяли  их  по-французски,  а  Брин  переводила  на
валлийский. Она собирается стать писательницей и в этом году уезжает учиться
в Лидс на  английское отделение. Странно, что она так  напоминает  мне Элен,
ведь они совсем непохожи.
     На следующий день  мы должны  были  ехать  дальше, к Альпам, но об этом
даже и вспоминать не хотелось. Просто остались, потому что,  как сказал Том,
"это судьба". И почему мы не нашли себе другую стоянку!
     Днем мы  отправились  погулять,  хотя  стояла  адская  жара. Мы шли  по
петляющему проселку среди бесконечных кукурузных полей.
     - Смотрите, поле сегодня все золотое! -  крикнула Брин. Она  оглянулась
на меня и вновь  быстро отвернулась. - Пусть оно никогда не кончается. - Она
прочла   мне   стихотворение  на  валлийском  и  стала  объяснять   принципы
валлийского стихосложения. Мы попытались сочинить стихотворение по-английски
по этим правилам и вдруг обнаружили, что Том и Менэ куда-то запропастились и
мы сами понятия не имеем,
     куда  забрели. Жара стояла,  как  в парилке,  и кузнечики  оглушали нас
своим несмолкаемым звоном. В поисках тени мы устремились к рощице  - и вдруг
перед нами, как в сказке, появилась  река. Брин скинула одежду и бросилась в
воду. Я был ошеломлен. Элен никогда в жизни не поступила бы  так, а Брин вот
так запросто разделась, плавает, смеется, брызгается, как  будто для нее это
проще простого. Кругом  стояла полная  тишина, если  не считать  стрекотания
кузнечиков за деревьями.
     - Ну же, Крис!
     Выше  по   течению  паслись  коровы,  а  по  реке  проплывала  какая-то
подозрительная  коричневая дрянь, так что меня не очень-то тянуло в воду, но
она всего меня забрызгала, и в конце концов я решился.  Мы доплыли до коров,
и они дружно повернули к нам свои головы  с большими печальными глазами. Над
водой кружились  огромные синие  и зеленые стрекозы. Брин сказала,  что  это
хвостовки. Наконец мы вылезли на берег  и улеглись на  солнце. Я старался не
глядеть на нее.
     Между тем она рассказала мне, что перед самой поездкой  разругалась  со
своим парнем, и ей казалось,  что она  уже никогда не будет снова счастлива,
но сегодня такой потрясающий день. И тогда я сказал ей про Элен.
     - Расскажи, какая она? -  попросила Брин. Как прекрасное стихотворение,
хотелось мне сказать, как звезда.
     - Она замечательная.
     -  Почему же  вы  расстались?  Она что  -  слишком для  тебя  умная?  -
засмеялась Брин.
     Я хотел рассказать ей о ребенке, но не решился. Я рассказал только, как
Элен просила меня, если можно, особенно не переживать,  и я пообещал ей, что
не буду,  хотя мне ужасно, ужасно не  хотелось с  ней расставаться. Кажется,
голос мой дрогнул. Мы  молча  лежали на берегу, кругом росли  тысячи красных
маков, порхали бабочки и эти самые, хвостовки,  а я никак не мог разобраться
в том, что же я чувствую, и в  этот момент она просто перекатилась по  траве
ко мне и стала целовать.
     Ах, Нелл. Мне было так плохо без тебя.
        "АВГУСТ"
     8 августа
     Здравствуй, Никто.
     Как же  сегодня жарко. Я чувствую себя  словно  корабль в качку, словно
огромный галеон с раздувающимися парусами. Неужели это еще не предел? Как-то
я смотрела  фильм, в  котором один человек так  объелся,  что у  него  живот
лопнул. Мне казалось, что это очень смешно.
     Ты просто  невыносим. Толкаешься, пихаешься  без передышки.  Тесно тебе
там, наверное.  Порой я  почти что  чувствую,  как ты,  словно огромный кит,
выныриваешь  из  морских пучин, изогнув свою  длиннющую  спину. Оказывается,
киты  поют -  я  слышала  такую  запись.  Может быть,  ты и поешь  там  себе
потихоньку?
     Когда-то  мне  казалось, что в  открытом океане - полная тишина. А если
задуматься,  там, наверное, стоит  дикий  шум: волны грохочут,  да еще  киты
поют...
     Меня постоянно осаждают доктора, акушерки, физиотерапевты, измеряют мой
вес, твой рост, биение твоего сердца, мое давление, я даже перестала ощущать
себя  единой личностью,  мне  кажется,  будто я  - часть  какого-то великого
медицинского эксперимента, к которому  прикованы взгляды всего человечества.
Я  целиком в  их власти.  Боюсь, как  бы с тобой  не случилось то  же самое.
Недавно  мне  приснилось, как я лежу  в больнице на кровати, а мимо проходит
кто-то
     с детской коляской, и в ней - ты. Они хотят увезти тебя от меня, я хочу
встать,  но  руки  и  ноги  придавлены  к  койке,  хочу  закричать,  но  рот
забинтован. А на краю кровати сидит мама и улыбается.
     Мне велели делать специальные упражнения для дыхания и расслабления, но
меня  всю  трясет от  страха.  Думаешь, легко мне  будет рожать тебя, Никто?
Сколько бы  народу не собралось вокруг, я все равно  буду  одна,  наедине  с
болью. Все думают, что я абсолютно спокойна и уверена в себе, а внутри  меня
раздирает  крик  ужаса.  Порой,  когда  мы  с Робби  сидим рядом  и  смотрим
телевизор, у меня темнеет в глазах и я не вижу  экрана, - хотя по моему лицу
это и  незаметно. Сегодня мы  с Рутлин ходили  в  центр релаксации. Это  был
кошмар  какой-то. Мне казалось,  что я  пришла  абсолютно не по адресу, даже
партнера  себе не могла найти - все были гораздо  старше  меня. Хорошо  хоть
Рутлин способна во всем видеть смешную сторону. В автобусе мы не  переставая
хихикали  над какими-то глупостями.  Люди  сердито  оборачивались, будто  мы
своим  смехом  нарушаем  какие-то  их  права,  а   потом,  разглядев   меня,
обменивались многозначительными улыбками. То  есть  разглядев тебя.  Знаешь,
Никто,  мне  казалось, будто  мне снова двенадцать  лет. Одна  женщина  даже
похлопала меня  по  животу,  когда  мы  выходили у клиники.  Нет,  ну  какая
наглость! А что, если бы я ее похлопала? "Ах, детка, какая  ты худенькая", -
ласково сказала она,  погладив меня, то есть  тебя,  как  будто она ведьма и
хочет поворожить надо мной. Ну, не такая уж я худенькая. Спина жутко болит -
слишком ты тяжел, мой милый, и в голове не смолкает неслышимый крик.
     В клинике для беременных меня заставили лежать на полу, дыша медленно и
размеренно, а потом  поворачиваться  и так же медленно  поднимать и опускать
ноги. Как  ни  странно,  эти упражнения  действительно  помогают, по крайней
мере,  я ясно почувствовала, как ты свернулся  калачиком внутри меня. Кто-то
пришел  с  мужьями. Множество  пузатых женщин  лежа