ели в кино, в документальных
картинах  про  Амазонку  или Центральную Африку. Но  это очень красиво. Быть
может, это ритм заклинания. Быть может, то, что сейчас  рождается в миллионе
подобных подвальчиков, это новая религия красоты, молодости.
     Шарль не отвечает. Ему, видно, не по себе.
     -- Давай  выйдем на воздух, --  говорит он вдруг, -- здесь просто нечем
дышать.
     Он  встает,  Жиль  идет за ним.  Они пробираются  сквозь  тесную  толпу
танцующих.
     -- Мы немного пройдемся, подышим, -- говорит на ходу Шарль дамам.
     Обе тут же перестают танцевать.
     -- Как, вы уходите? Вы бросаете нас одних?
     --  Мы зайдем за  вами, --  говорит Шарль, -- минут  через  двадцать, в
крайнем случае через полчаса.
     Ариана возражает. Похоже, она всерьез сердится.
     -- Наши друзья составят вам  компанию, -- уговаривает ее Шарль. -- А мы
тут же вернемся. Мне необходимо выйти подышать,  не то  мне будет  плохо. До
скорого.
     Они  подымаются на первый  этаж. Жиль охотно последовал за Шарлем, быть
может, он просто не в состоянии чему-либо противиться -- ведь он тоже выпил.
     На улице Шарль делает несколько глубоких вдохов.
     --  Ариана  недовольна,  --  говорит  он  добродушно. --  У нас  с  ней
отношения,  как  в  первые  дни  после свадьбы.  Она  теряет покой,  если  я
куда-нибудь иду без нее. Она ревнива, как тигрица.
     -- Я полагаю, ты не возражаешь?
     -- Еще бы!
     -- Но вы счастливы?
     Шарль  останавливается, останавливается  и  Жиль.  Шарль поворачивается
лицом к другу и кладет ему руку на плечо.
     -- Мой  дорогой Жиль, -- говорит он проникновенным голосом. --  Я желаю
тебе, я желаю тебе и твоей жене быть через десять лет такими же счастливыми,
как мы.
     -- Постараемся брать с вас пример...
     Шарль поспешно отдергивает руку  и прикрывает ладонью рот, чтобы скрыть
отрыжку. Но, увы, поздно.
     -- Я обожрался, -- говорит он, как бы извиняясь.  --  Мясо  в горшочках
было  изумительное.  Вот только зря  я взял добавку. Вообще, я слишком много
ем. Смотри, как я раздался,  боюсь стать на весы. Скажи,  ты  заметил, что у
меня изменилась фигура?
     -- Ты стал посолиднее, но тебе это идет.
     Шарль вынимает из кармана кожаный портсигар.
     --  Дать сигару? Да,  я забыл, ты не куришь. Я тоже  пытаюсь ограничить
куренье.  Одна сигара в день после обеда. Врачи в один голос говорят, что от
сигар нет вреда.
     Он показывает портсигар Жилю.
     -- Это подарок Арианы ко  дню рождения,  -- говорит он  растроганно. --
Она никогда не забывает поздравить меня с днем рождения, -- повторяет он. --
Она чудная баба. Она...
     Он снова набирает в рот дым и выпускает его.
     -- Она -- во!..
     И он показывает большой палец.
     --  Пошли,  малыш, --  говорит он вдруг  покровительственным  тоном. --
Выпьем где-нибудь вдвоем.
     Они двинулись дальше.
     --  Скажи, а кто такой Алекс?  --  небрежно спрашивает Жиль.  Но вопрос
задан так неожиданно, что тон кажется фальшивым. -- Когда мы входили в клуб,
Ариана говорила о каком-то Алексе. Она удивлялась, что его нет.
     -- Он там вечно торчит.
     -- А кто он?
     -- Понятия не имею, какой-то  playboy!  Мы едва  с ним знакомы.  У него
башлей навалом.
     -- Вероника его знает?
     -- По-моему, нет.
     -- А ну-ка вспомни получше, -- мягко  говорит Жиль, стараясь не сбиться
с легкого тона. -- Ариана сказала: что-то нет твоего Алекса.
     -- А верно, верно. Значит, они познакомились. Ты что, ревнуешь?
     Шарль вдруг начинает проявлять бурный интерес.
     -- Ты  с  ума сошел! Я просто так спросил.  Впрочем, Вероника, кажется,
говорила мне об этом типе. Я забыл.
     -- Ладно, знаем!  -- посмеивается Шарль  и стискивает  локоть Жиля.  --
Признайся, ревнуешь? Это прекрасно, если молодой муж ревнует.
     -- С Вероникой мне нечего опасаться.
     Они выходят на более многолюдную улицу. Некогда этот район был похож на
провинцию. Но за последние  несколько лет  он  стал  как  бы сердцем ночного
Парижа,  одним из  самых неспокойных  мест западного мира.  Старые маленькие
бистро преобразились.  Одно  за другим  они  вступили в эру неона, никеля  и
меди.  Повсюду открылись магазинчики готового  платья для молодежи.  Но  они
похожи  не  на  обычные  лавки,  а  скорее на какие-то  пестрые  пещеры,  на
маскарадные  гроты, на огромные орхидеи с медными  лепестками и тычинками из
латуни. Подвешенные на пружинках предметы колышутся от малейшего  дуновения.
Вспыхивают  и гаснут разноцветные  огоньки.  Появились здесь и  всевозможные
экзотические ресторанчики, главным образом китайские, так  что эти маленькие
улочки  с  витринами  из  красного  лака,  бумажными  фонариками, вывесками,
украшенными  драконами, лотосами и идеограммами, напоминают Китай из детской
книжки с картинками. А  все  бары названы  на американский  манер и вызывают
поэтому  в памяти прерии, индейцев, салуны  из ковбойских фильмов,  безумные
годы  сухого  закона.  Идешь  по  этим  улочкам,  кое-как  пробираясь  между
сверкающими  автомобилями,  касаешься,  обходишь  их,  иногда останавливаешь
жестом руки, а иногда и просто перелезаешь через них -- через самые  низкие,
самые  дорогие. Небольшое  кафе  (оно  же  табачная  лавочка),  все  залитое
неоновым светом, звенящее от пронзительной музыки, привлекает Шарля и  Жиля.
Здесь тоже  сидят  молодые ребята, но они  совсем  не похожи на  посетителей
клуба.  Эти  подростки,  одетые   как  бродяги,  афишируют   свою  бедность;
поношенные джинсы, бесформенные куртки, ковбойки, почти у всех металлические
значки со всевозможными лозунгами, одни свидетельствуют о пацифизме тех, кто
их  носит  ("Out with the  Bomb!  [Долой бомбу!"  (англ.)]  Мир Вьетнаму!"),
другие  провозглашают  евангелие  всеобщей любви ("I love you, love  me" ["Я
люблю  вас,  любите  меня"  (англ.)])  или,  более  прозаично,  просто  свою
приверженность  к тому или иному  певцу ("Bob Dylan is the king" ["Боб Дилан
--  король"   (англ.)]).   У  всех  мальчишек  длинные  волосы  --  так  они
демонстрируют свое нежелание  считаться с  тем,  что принято.  Говорят,  что
полиция начинает  вылавливать и преследовать  этих  невинных бунтарей, делая
вид, будто принимает их за опасных провокаторов. Шарль и Жиль пристраиваются
к стойке,  заказывают пиво;  на  глазах у  этих бедняков --  то  ли  по воле
случая, то ли по призванию --  они не смеют пить виски. Никто не обращает на
них никакого внимания.
     --  Я  им  завидую,  --  говорит  Жиль.  --  Они  живут  где  и как  им
заблагорассудится. Они переезжают границы без  гроша в кармане. Они не несут
ни за что ответственности, а поскольку они выступают против всего  гнусного,
что есть в мире, совесть у них чиста.
     -- Будь тебе двадцать лет, ты бы хотел жить как они?
     -- Да. Не задумываясь. А ты нет?
     Шарль колеблется. Какая внутренняя борьба происходит  в  нем? Кладет ли
он на одну чашу воображаемых весов Ариану и  семейное счастье, на другую  --
свободу располагать собой по  своему усмотрению,  всевозможные похождения? В
конце концов он кивает.
     -- Да, я тоже жил бы, как они, -- говорит он. -- Ты представляешь себе,
какая сексуальная свобода в  их среде... Скорее всего, полный коммунизм. Все
девчонки  принадлежат  всем  парням, и  наоборот. В  молодые годы мне бы это
понравилось. И даже теперь. Но поздно.
     Быстрым  взглядом  оценивает  он  свое  отражение  в  зеркале,  целиком
занимающем  одну  из стен кафе. Кто-то  бросает монетку в  щель музыкального
автомата. Вделанный в  него маленький  экранчик оживает, на нем расплываются
красные, сиреневые,  желтые  круги, потом изображение обретает более  четкие
формы,  и  появляется коренастый молодой  человек латинского типа.  Он  поет
"Просыпаясь,  я думаю  о  тебе" странным голосом, одновременно  и мужским, и
детским,  ласкающим  и   жеманным.   Мелодия  его  песенки  вся  состоит  из
патетических модуляций, а каждый куплет кончается словом "ночь!",  которое в
его исполнении звучит как стон.
     К Шарлю подходит девушка.
     -- У вас не найдется франка?
     -- Для музыкального автомата?
     -- Нет. Просто  мне  нужно  собрать  десять франков,  чтобы поужинать в
стояке на улице Канетт.
     У нее скорее  красивое  лицо.  На  ней  джинсы и  мужская  рубашка.  Ее
интонации,  ее  манера держаться  находятся  в  полном  противоречии  с  тем
образом, под который она себя подгоняет. Чувствуется, что ей неловко просить
милостыню. Она явно заставляет себя это делать. Шарль шарит в кармане.
     -- Я сказала франк, но если вы найдете пять, я не откажусь.
     Слова ее звучат несколько вызывающе. Шарль протягивает ей франк. Она не
говорит спасибо. Она поворачивается к нему спиной.
     -- А у меня ты ничего не попросишь? -- спрашивает Жиль.
     Она смотрит на него, улыбается.
     -- Если хочешь, можешь мне тоже что-нибудь дать, -- говорит она.
     --  Почему  вы подошли  ко мне,  а не к нему?  --  торопливо спрашивает
Шарль.
     -- Он -- совсем другое дело, -- говорит она.
     -- Вы говорите ему "ты". Это потому, что он моложе меня?
     Она изучает их по очереди, сравнивает.
     -- Да. Разница лет в восемь, в десять.
     -- Красиво, ничего не скажешь! Берут у тебя деньги и вместо того, чтобы
сказать спасибо, тебя же еще обзывают старой калошей.
     -- Когда идешь по кругу, никогда не говоришь спасибо, такое правило.
     -- По кругу?
     -- Ну да, когда идешь стрелять деньги.
     "Ночью...  я схожу  с ума", -- стонет на  экране  коротышка-южанин. Это
производит  трогательное  впечатление,  потому  что  он  совсем  непохож  на
невропата: он крепко скроен, так и видишь  его над огромным блюдом спагетти.
Но  мода,  пришедшая  из  Америки,  навязывает   популярной   песенке   этот
меланхолический стиль, этот щекочущий нервы романтизм; смуглый певец кажется
искренним, к  тому же у него сильный, богатый модуляциями голос, характерный
для обитателей солнечных стран. Несколько парней столпились  у экрана.  То и
дело кто-то входит и выходит. На тротуаре перед дверью группами стоят ребята
и о чем-то шепчутся.
     Девушка кладет в карман монету, протянутую ей Жилем.
     -- Спасибо, -- говорит она. -- Ты здесь часто бываешь? Я что-то тебя не
видела...
     -- В первый раз.
     -- Может,  еще увидимся?  Если тебе захочется меня найти,  я по вечерам
всегда либо здесь, либо в "Сене", на улице Сены. Меня зовут Лиз.
     Она  уходит.  Жиль провожает  ее  взглядом.  Она  такая  тоненькая, что
мальчишеская одежда ей идет.
     -- Силен! -- говорит Шарль не без горечи. -- Глазам своим не верю.
     -- Чего это ты не веришь своим глазам?
     -- Я и не подозревал, что у тебя такой  успех  с первого взгляда. -- Он
допивает пиво. -- Я считал, что ты вроде меня. Одного поля ягода.
     -- Я что-то не понимаю, о чем ты...
     -- Ну, мне казалось, мы с тобой одного возраста. В известном смысле уже
пенсионеры.
     Он окидывает желчным взглядом своего товарища.
     --  Да,  ты  и  в самом  деле еще молод.  А я,  конечно, уже не тот.  Я
утратил...
     Он  не  оканчивает  фразы.  Он  снова  изучает  свое  отражение,  потом
сравнивает его с  отражением Жиля. Есть зеркала, которые ничего  не прощают.
Он вот стоит перед таким зеркалом. Шарль вздыхает.
     --  Ничего не попишешь, я на несколько лет старше тебя, и  это заметно.
Мне кажется,  я чертовски постарел  за последнее время... Господи, во что мы
превращаемся! Хочешь верь, хочешь нет, но в 20 лет я был очень красивый. Да,
да, кроме шуток, я  был одним из самых красивых мальчиков  Левого берега.  Я
мог бы стать профессиональным сутенером.
     Жиль не в силах удержаться от смеха.
     -- Однако  это правда, --  продолжает Шарль  очень серьезно.  Он  снова
смотрит на  себя в зеркале. -- Что  за морда!  --  говорит он язвительно. --
Отъелся как  боров. Брюшко. Мешки  под глазами... Ух,  не  хотелось  бы  мне
проснуться рядом с собой в  одной  постели... Ты смеешься? Здесь не  над чем
смеяться.
     --  Нет, есть над  чем. Ты  забавный парень. Ты  мне  нравишься,  когда
говоришь все, что взбредет в голову.
     Шарль думает о чем-то, наморщив лоб.
     -- Впрочем, Ариана, когда просыпается, выглядит тоже немногим лучше.
     -- Ну да? Правда?
     -- Честно.  Морда отекшая,  глаза  как  щелочки,  груди  расплюснуты...
Конечно, вечером, когда мы  куда-нибудь идем,  это  другая  женщина.  Ума не
приложу, как у нее это получается.
     --  Кстати, не  пора ли нам к  ним  вернуться?  Наверно, мы  уже больше
получаса...
     -- Подождут.  Мне  что-то неохота к ним  идти. Знаешь,  я, наверно, лет
пять не гулял вот так, с товарищем. Дай  мне хоть немного  подышать воздухом
свободы.
     -- Но нам с Вероникой надо идти домой... нас ждет baby-sitter.
     -- Ничего, не умрет! Она за  это деньги получает. Ей что, плохо у тебя?
Она  хорошо пообедала и выпить может, если хочет,  пусть себе сидит, курит и
читает свои книжки. На что она жалуется?
     -- Она ни на что не жалуется, но Веро...
     --  Нет.  Успеется. Наши  бабы не  скучают, можешь  не волноваться. Они
обожают клуб.  Они  обожают  танцы, шум и все прочее. Пошли посидим в другом
кафе, вся эта шпана вокруг действует на меня угнетающе.
     Жиль  не  сопротивляется.   Ночь  в  этих  узких  улочках,   освещенных
разноцветными  фонариками и  насыщенных  тихим шелестом молодости и желаний,
обладает  особой прелестью, которая делает  невозможным сопротивление. Ночь,
заставившая  стонать средиземноморского  мальчишку, превращает эти улочки  в
сады Армиды [Героиня поэмы Торквато Тассо "Освобожденный Иерусалим", которая
увозит своего возлюбленного Ринальдо в волшебный сад забвения], расцвеченные
мерцающими волшебными огоньками, и чьи-то  прекрасные  лица  скользят мимо в
темноте, как кометы.  Колдовство ночи и алкоголя,  обжигающего  гортань. Все
движется, и  сплетается,  и тонет  во тьме, и пропадает  навсегда. Лестница,
обтянутая черным бархатом, ведет в какое-то подземелье. Приходится вцепиться
в перила, чтобы не упасть. Приглушенный свет ламп.  Чьи-то  взгляды, которые
вы ловите на себе, входя в зал.  Осторожно переплываем  зал,  этот  коварный
океан, и пришвартовываемся к спасительному берегу -- к стойке.
     -- Ну, козлик, что будем пить? -- говорит Шарль, с нежностью поглядывая
на Жиля.
     -- Ничего, я уже набрался... И ты тоже...
     -- Нет... Я угощаю... Два больших шотландских виски, пожалуйста...
     -- Послушай, давай вернемся в клуб. Нам здорово влетит...
     Шарль нагло  смеется. Он призывает в  свидетели смутно вырисовывающиеся
вокруг силуэты:
     -- Он боится, что  ему  влетит! Жалкий  человек!  Им  полезно  немножко
подождать. Настал их черед. Ой, знаешь...
     Его  смех  становится  звонким и  дробным,  он  хихикает,  как  лукавая
субретка.
     -- Знаешь, ты здорово врезал сегодня Ариане.
     -- Я? Врезал?
     -- Да еще как!  В  ресторане.  И с таким невинным видом. Ну и  язычок у
тебя -- бритва! -- Шарль  хлопает  Жиля по плечу. -- Помнишь,  что ты сказал
насчет этого гада Фредди?  Точно, от одного его вида блевать хочется. Почему
я  ему руку подаю,  сам  не знаю... А  потом  насчет Камю. Ты ее крепко уел,
когда  напомнил,  как  она  прежде  восхищалась   Камю.   Я  получил  полное
удовольствие, потому что ты бил в самую точку. Ведь еще недавно у нее только
и света в окошке было, что Камю, И чего это она вдруг так  переметнулась, не
знаю...
     Добродушное  выражение  вдруг сползает  с  лица  Шарля,  оно становится
жестким, и в его воспаленных глазах вспыхивает злоба.
     -- Когда она начинает трепаться о  том,  о сем,  не считаясь  ни с чьим
мнением, словно все люди, кроме нее, дерьмо, я... я бы ей... ну не знаю, что
бы я с ней сделал...
     Он стискивает в руке стакан.
     Они выходят  на воздух, бродят по  улицам. Потом  заходят в другой бар.
Молча пьют. Наконец Шарль говорит с таинственным видом:
     -- Я тебе сейчас скажу одну страшную вещь.  Но только никому  ни звука.
Даже жене, понял?
     Жиль глядит на  него, силясь изобразить на  своем лице внимание.  Шарль
выдерживает паузу.  Он чуть отворачивает  голову.  Пустой  взгляд  устремлен
прямо перед собой.
     -- Ариана изменяет  мне, -- говорит он чуть слышно.  Жиль не знает, как
ему реагировать, он часто моргает, но в полутьме бара этого не видно.
     -- Ты уверен? Давно это?
     -- Абсолютно наверняка. Я даже знаю этого малого.
     -- И ты идешь на это? Ты молчишь?
     Шарль толкает Жиля локтем в грудь и подмигивает.
     -- Я олимпийски спокоен, -- заявляет он. -- Да к тому же...
     И он снова хихикает, словно над неприличным анекдотом.
     -- ...я  тоже ей изменяю.  Мы  квиты.  У меня  вот такая девочка! (И он
поднимает большой палец.)
     -- Ну что ж, если у вас так заведено... Если вы так счастливы...
     Смех  Шарля  резко обрывается.  Перед  этими  сбивами настроения просто
теряешься.
     -- Счастливы? Кто счастлив? Ты, может быть?
     -- Да...
     -- И ты готов поклясться жизнью твоей дочки?
     Жиль не отвечает.
     -- Вот видишь. Чего же зря болтать? Кто  может быть  счастлив в наше-то
время? Погляди на этих  мальчиков и девочек. Непохоже, чтобы им было весело:
никто даже не улыбнется. А как они  танцуют? Мрачно! И это счастье? Не смеши
меня.
     Однако Шарль не смеется. Он допивает виски.
     -- Я был счастлив, только когда  был пацаном, -- продолжает  он. -- Да,
да, пацаном, лет в двенадцать или в тринадцать. А с тех пор никогда. Я бывал
возбужден, весел, все, что угодно, но счастлив -- нет!
     -- Пошли. Они уже, наверно, потеряли тер...
     --  Обожди,   дай   мне   договорить.  Не  пожар!  Дай   договорить.  В
двенадцать-тринадцать  лет  я  был  на  редкость  чистым мальчишкой.  Этаким
волчонком, представляешь? С родителями -- они были очень хорошие люди  -- мы
по воскресеньям ездили...
     -- Получите! Сколько с нас?
     -- Да подожди, тебе говорят! -- гневно останавливает его Шарль. -- Я же
не договорил. Так вот, в двенадцать лет я был на редкость чистым мальчишкой.
По воскресеньям я со своими родителями...
     -- Ты все это уже говорил. Что ты хочешь сказать?
     -- ...мы ездили в деревню на нашу маленькую ферму в Перш.
     У Шарля слезы на глазах, он сопит, его кадык дергается.
     -- Ладно, ладно. Ты был чистый мальчишка. Ну и что с того?
     -- А то, что я превратился в марионетку.
     --  Прекрасно!  Уничижение   паче   гордости.   Время  от  времени  это
помогает... Ну, пошли, что ли?
     -- Одну минуточку, Жиль,  будь другом. Я должен тебе рассказать о своем
первом причастии...
     -- Только не сейчас. Завтра я  тебе обещаю все выслушать. Ну,  давай...
Нет, не сюда, это уборная... Вот выход. Возьми меня под руку.
     Я вернулся домой около  четырех утра. Вероника спала. Три часа спустя я
тихонько встал,  не разбудив  ее.  Увиделись мы только  вечером, после очень
утомительного  для  меня дня --  мне стоило  невероятных усилий хоть кое-как
справиться со своей работой. Вероника закатила мне сцену.
     -- Вы что, с  ума сошли? Бросили нас и вместо того, чтобы зайти за нами
-- ведь мы договорились, -- надрались как свиньи!
     -- Я не надрался.
     --  Шарль  был  мертвецки  пьян и, кроме  того,  безобразно  вел себя с
Арианой.
     -- Браво! Отлично! Наконец-то он взбунтовался.
     --  Ах вот как, ты  считаешь, что  это  отлично? Он  приползает домой в
четыре утра в дым пьяный, безобра...
     -- Ему бы  следовало влепить ей  разок-другой,  я  имею в  виду Ариану,
чтобы показать, кто хозяин дома, а она пусть знает свое место. Так поступали
наши предки, и правильно делали.
     --  Ах вот как! Но я тебе не советую  возрождать обычаи старины, потому
что со мной, мой милый, этот номер не пройдет, будь уверен!
     Вероника говорила  сухо. Я  никогда еще  не  видел  ее  такой  --  лицо
оскорбленной богини, жесткий взгляд. Озлобление старило ее. Думаю, она  меня
действительно ненавидела в  эту  минуту. Смывшись от наших дам