На другой день он уже с утра был во флигельке, принимал  доставленную
мебель, распоряжался ее расстановкой, сам  развешивал  рамки,  лазил  по
лестницам, курил благовония, опрыскивал  духами  ткани,  ковры.  В  этой
лихорадке, в этом восторженном возбуждении, охватившем все его существо,
ему казалось, что он занят самым увлекательным, самым упоительным делом,
каким занимался когда-либо.  Он  поминутно  глядел  на  часы,  вычислял,
сколько времени отделяет его от мгновения, когда войдет она; он  торопил
рабочих,  волновался,  стараясь  все  устроить  получше,  расставить   и
сочетать предметы как можно удачнее.
   Из предосторожности он отпустил рабочих, когда еще  не  пробило  двух
часов. И в то время, как стрелки медленно  обходили  последний  круг  по
циферблату, в тиши этой обители, где он ожидал величайшего  счастья,  на
какое когда-либо мог рассчитывать, наедине со своей грезой, переходя  из
спальни в гостиную и обратно,  разговаривая  вслух,  мечтая,  бредя,  он
испытывал такой пламенный любовный восторг, какого не испытывал никогда.
   Потом он вышел в сад. Лучи солнца, пробиваясь сквозь листву, ложились
на траву и как-то особенно пленительно освещали клумбу с розами. Значит,
и само небо старалось украсить  это  свидание.  Затем  он  притаился  за
калиткой, но временами приотворял ее, боясь, как  бы  г-жа  де  Бюрн  не
ошиблась.
   Пробило  три  удара,  на  которые  тотчас  же  отозвалось   несколько
фабричных и монастырских башенных часов.  Теперь  он  ждал  с  часами  в
руках, и когда  раздались  два  легких  удара  в  дверь,  к  которой  он
приложился ухом, он встрепенулся от удивления, потому что не  уловил  ни
малейшего звука шагов.
   Он отворил; это была она. Она смотрела на все  с  удивлением.  Прежде
всего она тревожным взором окинула ближайшие дома, но сразу успокоилась,
так как у нее, конечно, не могло быть знакомых среди тех скромных мещан,
которые  ютились  здесь;  затем  она  с  любопытством  и   удовольствием
осмотрела сад; наконец, сняв перчатки, приложила обе руки к губам своего
возлюбленного, потом взяла его под руку. Она твердила на каждом шагу:
   - Боже! Вот прелесть! Какая неожиданность! Очаровательно!
   Заметив клумбу с розами,  расцвеченную  солнцем,  пробившимся  сквозь
ветви, Мишель воскликнула:
   - Да это как в сказке, мой друг! Она сорвала розу,  поцеловала  ее  и
приколола к корсажу. Они вошли в домик; у нее был такой  довольный  вид,
что ему хотелось стать перед нею на колени, хотя в глубине сердца  он  и
чувствовал, что ей следовало  бы,  пожалуй,  побольше  заниматься  им  и
поменьше окружающим.  Она  глядела  вокруг,  возбужденная  и  радостная,
словно девочка, которая забавляется новой игрушкой. Не чувствуя смущения
в этой изящной могиле ее женской добродетели, она  хвалила  изысканность
обстановки с восторгом знатока, вкусам которого угодили. Идя  сюда,  она
боялась  найти  пошлую  квартиру  с  поблекшей   обивкой,   оскверненной
предшествующими свиданиями. Тут же, наоборот, все было ново, неожиданно,
кокетливо, создано нарочно для нее и обошлось, вероятно,  очень  дорого.
Человек этот, право же, совершенство!
   Она повернулась к нему и подняла руки чарующим  призывным  движением;
закрыв глаза, они обнялись, слившись в поцелуе, который дает странное  и
двойственное ощущение - блаженства и небытия.
   Три часа провели они в непроницаемой тишине этого уединения,  тело  к
телу, уста к устам, и душевное опьянение Андре Мариоля слилось наконец с
опьянением плоти.
   Перед разлукой они прошлись по саду и  сели  в  одной  из  лиственных
беседок, откуда их нельзя было видеть. Восторженный Андре говорил с  нею
благоговейно,  как  с  кумиром,  сошедшим  ради   него   со   священного
пьедестала, а она его слушала, истомленная усталостью, отражение которой
он часто замечал в ее  взгляде  после  затянувшегося  визита  докучливых
гостей. Она все же была приветлива, лицо ее освещалось нежной, несколько
принужденной улыбкой, и, держа его руку, она сжимала ее долгим пожатием,
скорее невольным, чем сознательным.
   Она, по-видимому, не слушала того, что он  ей  говорил,  потому  что,
прервав его на середине фразы, сказала:
   - Решительно, мне пора идти. В шесть часов я должна быть у маркизы де
Братиан, и я уже сильно запаздываю.
   Он бережно проводил ее до двери, которую отворил ей  при  входе.  Они
поцеловались, и, бросив на улицу беглый взгляд, она пошла,  держась  как
можно ближе к стене.
   Как  только  он  остался  один,  как  только  почувствовал  внезапную
пустоту, которую оставляет в  нас  женщина,  исчезая  после  объятий,  и
странную  царапину  в  сердце,  наносимую   удаляющимися   шагами,   ему
показалось, что он покинут и одинок, словно он  ничего  не  сохранил  от
нее.  И  он  стал  шагать  по  песчаным  дорожкам,  размышляя  о  вечном
противоречии между надеждой и действительностью.
   Он пробыл там до темноты,  постепенно  успокаиваясь  и  отдаваясь  ей
издали с большим самозабвением, нежели отдавалась она, когда была в  его
объятиях; потом вернулся домой, пообедал, не замечая того,  что  ест,  и
сел ей писать.
   Следующий день показался ему долгим, вечер - нескончаемым.  Он  снова
написал ей. Как это она не ответила ему, ничего не велела  передать?  На
второй день, утром, он получил краткую телеграмму, назначавшую  свидание
на завтра, в тот же час. Этот клочок голубой бумаги сразу излечил его от
недуга ожидания, который уже начинал его терзать.
   Она явилась, как и в первый раз, вовремя, приветливая, улыбающаяся, и
их встреча во флигельке ничем не отличалась от  первой.  Андре  Мариоль,
сначала удивленный и смутно  взволнованный  тем,  что  не  ощущал  в  их
отношениях   той   восторженной   страсти,   приближение   которой    он
предчувствовал, но еще более влюбленный  чувственно,  понемногу  забывал
мечту  об  ожидаемом  обладании,  испытывая  несколько  иное  счастье  в
обладании обретенном. Он привязывался к ней узами ласк, самыми опасными,
неразрывными, теми  единственными  узами,  от  которых  никогда  уже  не
освободиться мужчине, если они крепко обхватят его и так  вопьются,  что
выступит кровь.
   Прошло три недели, таких сладостных, таких мимолетных! Ему  казалось,
что этому не будет конца, что он всегда будет  жить  так,  исчезнув  для
всех и существуя  для  нее  одной;  и  в  его  увлекающейся  душе,  душе
художника, ничего не создавшего,  вечно  томимого  ожиданием,  рождалась
призрачная надежда на скромную, счастливую и замкнутую жизнь.
   Мишель приходила раза два в неделю, не  сопротивляясь,  привлекаемая,
должно быть, столько же  радостью  этих  свиданий,  очарованием  домика,
превратившегося в оранжерею редких  цветов,  и  новизною  этих  любовных
отношений, отнюдь не опасных, раз никто не имел права выслеживать ее,  и
все-таки  полных  тайны,  сколько  и  почтительной,   все   возраставшей
нежностью ее возлюбленного.
   Но как-то она сказала ему:
   - Теперь, друг мой, вам пора снова появиться в  свете.  Приходите  ко
мне завтра днем. Я сказала, что вы вернулись.
   Он был в отчаянии.
   - Ах, зачем так скоро! - воскликнул он.
   - Потому что,  если  бы  случайно  узнали,  что  вы  в  Париже,  ваше
уединение показалось бы необъяснимым, возбудило бы подозрения.
   Он согласился и обещал прийти к ней на другой день. Потом спросил:
   - Значит, у вас завтра приемный день?
   - Да, - ответила она. - И даже маленькое торжество.
   Это было ему неприятно.
   - Какое торжество?
   Она засмеялась, очень довольная.
   - Я при помощи разных ухищрений добилась от Масиваля, чтобы он сыграл
у меня свою Дидону, которую еще никто не слыхал. Это поэма  об  античной
любви. Госпожа де Братиан, считавшая себя  единственной  обладательницей
Масиваля, в полном отчаянии. Впрочем, она тоже будет, она ведь поет. Ну,
не молодчина ли я?
   - Много будет гостей?
   - О нет, только несколько самых близких. Вы почти со всеми знакомы.
   - Нельзя ли мне уклониться от этого концерта? Я так счастлив в  своем
уединении!
   - О нет, друг мой. Поймите же, вы для меня самый главный.
   Сердце его забилось.
   - Благодарю, - сказал он. - Приду.
 
Глава 3 
 
   - Здравствуйте, дорогой господин Мариоль! Он  обратил  внимание,  что
теперь он уже не "дорогой друг", как в Отейле. И последовавшее  за  этим
краткое  рукопожатие  было  поспешным  рукопожатием  женщины,   занятой,
озабоченной,  поглощенной  светскими  обязанностями.  Он  направился   в
гостиную, а г-жа де Бюрн пошла навстречу прекраснейшей  г-же  Ле  Приер,
чуть-чуть  иронически  прозванной  "богиней"  за   смелые   декольте   и
притязания на скульптурность  форм.  Ее  муж  был  академик  по  разряду
Надписей и Изящной Словесности.
   - А, Мариоль! - воскликнул Ламарт. - Где вы пропадали? Мы уже думали,
что вас нет в живых.
   - Я путешествовал по Финистеру. Он стал  делиться  впечатлениями,  но
романист прервал его:
   - Вы знакомы с баронессой де Фремин?
   - Нет, знаю ее только в лицо. Но я много о ней слышал.  Говорят,  она
очень интересна.
   - Это королева заблудших,  но  она  упоительна,  от  нее  веет  самой
изысканной современностью. Пойдемте, я вас представлю.
   Он взял Мариоля под руку и  повел  его  к  молодой  женщине,  которую
всегда  сравнивали  с  куколкой,  бледной  и  очаровательной   белокурой
куколкой, придуманной и сотворенной самим дьяволом на  погибель  большим
бородатым детям.  У  нее  были  продолговатые,  узкие,  красивые  глаза,
немного подтянутые к вискам,  как  у  китайцев;  взгляд  их,  отливавший
голубой эмалью, струился между  век,  редко  открывавшихся  совсем,  меж
медлительных век, созданных, чтобы что-то скрывать,  чтобы  беспрестанно
опускать завесу над тайной этого существа.
   Ее очень светлые волосы отливали серебряными шелковистыми  оттенками,
изящный рот с тонкими губами был,  казалось,  намечен  миниатюристом,  а
затем обведен легкой рукой чеканщика. Голос ее звенел, как хрусталь,  ее
неожиданные острые мысли, полные тлетворной прелести, были  своеобразны,
злы и причудливы.
   Развращающее, холодное очарование и  невозмутимая  загадочность  этой
истерички смущали окружающих, порождая волнение и  бурные  страсти.  Она
была известна всему Парижу как самая экстравагантная и к тому  же  самая
остроумная светская женщина из высшего света, хотя никто в  точности  не
знал, кто она такая и что собою представляет. Она покоряла мужчин  своим
неотразимым  могуществом.  Муж  ее  тоже  был  загадкой.  Благодушный  и
барственный, он, казалось,  ничего  не  замечал.  Была  ли  то  слепота,
безразличие или снисходительность? Быть может, ему нечего было замечать,
кроме экстравагантностей, которые, несомненно, забавляли и  его  самого?
Впрочем, мнения о нем расходились.  Передавали  и  очень  дурные  слухи.
Доходило до намеков, будто он  извлекает  выгоду  из  тайной  порочности
жены.
   С г-жой Бюрн ее связывало взаимное смутное влечение и дикая  зависть;
периоды их близости чередовались с приступами исступленной  вражды.  Они
нравились друг другу, друг друга боялись и стремились одна к другой, как
два заядлых дуэлиста,  из  которых  каждый  высоко  ценит  противника  и
мечтает его убить.
   В настоящее время торжествовала баронесса де Фремин. Она  только  что
одержала победу, и крупную победу: она отвоевала Ламарта, отбила  его  у
соперницы, разлучила их и приблизила  его  к  себе,  чтобы  приручить  и
открыто записать в  число  своих  завзятых  поклонников.  Романист  был,
по-видимому, увлечен, заинтересован, очарован и ошеломлен всем тем,  что
обнаружил в этом невероятном создании; он не мог  удержаться,  чтобы  не
говорить о ней с первым встречным, и это уже стало вызывать толки.
   Когда он представлял Мариоля, г-жа де Бюрн бросила на него  взгляд  с
другого конца гостиной, и он улыбнулся, шепнув своему другу:
   - Посмотрите, как недовольна здешняя повелительница.
   Андре  взглянул,  но  г-жа  де  Бюрн  уже  повернулась  к   Масивалю,
показавшемуся из-за приподнятой портьеры. Почти сразу же  вслед  за  ним
появилась маркиза де Братиан, и это дало Ламарту повод сострить:
   - А знаете,  мы  ведь  будем  присутствовать  при  втором  исполнении
Дидоны. Первое, как видно, состоялось в карете маркизы.
   Г-жа де Фремин добавила:
   -  Право,  очаровательная  Мишель  теряет  лучшие   жемчужины   своей
коллекции.
   В сердце Мариоля вдруг пробудилась  злоба,  почти  ненависть  к  этой
женщине и внезапная неприязнь ко всему  этому  обществу,  к  жизни  этих
людей,  к  их  понятиям,  вкусам,  их  мелочным  интересам,  их   пустым
развлечениям. Воспользовавшись тем, что Ламарт склонился к молодой  даме
и стал говорить ей что-то вполголоса, он повернулся и отошел.
   Прекрасная г-жа Ле Приер сидела одна, в нескольких шагах от него.  Он
подошел поздороваться с ней. По словам Ламарта, в этой  передовой  среде
она была представительницей старины. Молодая, высокая, красивая, с очень
правильными чертами лица, с каштановыми волосами, сверкавшими  огненными
искрами,     приветливая,     пленявшая     своим     спокойствием     и
доброжелательностью, невозмутимым и в  то  же  время  умным  кокетством,
страстным желанием нравиться, скрытым  за  внешне  искренней  и  простой
сердечностью, она снискала себе верных  поклонников,  которых  тщательно
оберегала от опасных соперниц.  Ее  салон  состоял  из  близких  друзей,
которые, впрочем, единодушно восхваляли также и достоинства ее мужа.
   Между нею и Мариолем  завязался  разговор.  Она  очень  ценила  этого
умного и сдержанного человека, о котором мало говорили, в то  время  как
он стоил, пожалуй, больше многих других.
   Входили запоздавшие гости: толстяк Френель, запыхавшись,  проводил  в
последний   раз   платком   по   всегда   влажному,   лоснящемуся   лбу;
великосветский философ Жорж де Мальтри; потом, вместе, барон де  Гравиль
и граф де Марантен. Де Прадон с дочерью встречали гостей. С Мариолем  де
Прадон был очень любезен. Но Мариоль грустно смотрел на то, как г-жа  де
Бюрн переходит от одного  к  другому,  занятая  всеми  больше,  чем  им.
Правда, два раза она бросила на него быстрый взгляд, как бы  говоривший:
"Я думаю о вас", - но взгляд  столь  мимолетный,  что  он,  быть  может,
ошибся в его значении. К тому же он не мог не замечать, что  настойчивое
ухаживание Ламарта за г-жой де Фремин раздражает г-жу де Бюрн.  "Это,  -
думал он, - всего лишь  досада  кокетки,  зависть  светской  женщины,  у
которой похитили ценную безделушку". Тем не менее он страдал  от  этого;
особенно, когда замечал, что она беспрестанно бросает  на  них  украдкой
беглые взгляды, но отнюдь не беспокоится, видя его возле г-жи Ле  Приер.
Ведь его-то она крепко держит, в нем она уверена, между тем  как  другой
ускользает от нее. В таком случае, что же значит для нее их  любовь,  их
только что родившаяся любовь, которая из его души вытеснила  все  прочие
помыслы?
   Де Прадон призвал к вниманию, и Масиваль уже открыл рояль, а г-жа  де
Братиан, снимая перчатки, подходила к  нему,  чтобы  изобразить  голосом
любовные восторги Дидоны, как  вдруг  дверь  вновь  отворилась  и  вошел
молодой человек, привлекший к себе все взоры. Это был высокий,  стройный
блондин  с  завитыми  бакенбардами,  короткими  вьющимися   волосами   и
безупречно аристократической внешностью.  Даже  на  г-жу  Ле  Приер  он,
видимо, произвел впечатление.
   - Кто это? - спросил ее Мариоль.
   - - Как? Вы его не знаете?
   - Да нет!
   - Граф Рудольф фон Бернхауз.
   - Ах, тот, у которого была дуэль с Сижисмоном Фабром?
   - Да.
   История  эта  наделала  много  шуму.  Граф  фон  Бернхауз,   советник
австрийского посольства, дипломат с большим будущим, прозванный "изящным
Бисмарком", услышав на одном официальном приеме непочтительный  отзыв  о
своей государыне,  вызвал  оскорбителя,  знаменитого  фехтовальщика,  на
дуэль и убил его. После этой  дуэли,  ошеломившей  общественное  мнение,
граф фон Бернхауз в один день стал знаменитостью, вроде Сары  Бернар,  с
той разницей, что его имя  было  окружено  ореолом  рыцарской  доблести.
Впрочем, это был  очаровательный,  безукоризненно  воспитанный  человек,
приятный  собеседник.  Ламарт  говорил  о  нем:  "Это  укротитель  наших
прекрасных львиц".
   Он с почтительным видом занял место возле г-жи де  Бюрн,  а  Масиваль
сел за рояль, и его пальцы пробежали по клавиатуре.
   Почти все слушатели пересели, устроились поближе, чтобы лучше слышать
и видеть певицу. Ламарт оказался плечом к плечу с Мариолем.
   Наступила   глубокая   тишина,    полная    напряженного    внимания,
настороженности  и  благоговения;  пианист  начал  с  медленного,  очень
медленного чередования звуков, казавшегося  музыкальным  повествованием.
Сменялись  паузы,   легкие   повторы,   вереницы   коротких   фраз,   то
изнемогающих, то нервных, тревожных, но неожиданно-своеобразных. Мариоль
погрузился  в  мечты.  Ему  представлялась  женщина,  царица  Карфагена,
прекрасная в своей зрелой юности и вполне расцветшей  красоте,  медленно
идущая по берегу моря. Он понимал, что она страдает, что  в  душе  ее  -
великое горе; и он всматривался в г-жу де Братиан.
   Неподвижная, бледная под  копной  черных  волос,  как  бы  окрашенных
ночным мраком, итальянка ждала, устремив вперед неподвижный взгляд. В ее
энергичном, немного суровом лице, на котором темными пятнами  выделялись
глаза и брови, во всем ее  мрачном  облике,  мощном  и  страстном,  было
что-то тревожное, как предвестие грозы, таящейся в сумрачном небе.
   Масиваль, слегка покачивая кудрявой головой,  продолжал  рассказывать
на звучных клавишах надрывающую сердце повесть.
   Вдруг по телу певицы пробежал трепет; она  приоткрыла  рот  и  издала
протяжный, душераздирающий вопль отчаяния. То не  был  крик  трагической
безнадежности, какие издают на сцене  певцы,  сопровождая  их  скорбными
жестами, то не был и красивый стон обманутой любви,  вызывающий  в  зале
восторженные восклицания; это  был  вопль  невыразимый,  исторгнутый  не
душою, а  плотью,  похожий  на  вой  раздавленного  животного,  -  вопль
покинутой самки. Потом она смолкла, а Масиваль все продолжал  трепетную,
еще  более  взволнованную,  еще  более  мучительную  повесть  несчастной
царицы, покинутой любимым человеком.
   Затем  снова  раздался  голос  женщины.  Теперь  она  говорила,   она
рассказывала  о  невыносимой  пытке  одиночества,  о  неутолимой   жажде
утраченных ласк и о мучительном сознании, что он ушел навсегда.
   Ее теплый вибрирующий голос приводил сердца в трепет.  Казалось,  что
эта мрачная итальянка с волосами темнее ночи выстрадала все, о  чем  она
поет, что она любит или по крайней мере может любить с неистовым  пылом.
Когда она умолкла, ее глаза были полны слез; она не спеша стала вытирать
их. Ламарт склонился к Мариолю и сказал, весь трепеща от восторга:
   - Боже, как она прекрасна в этот миг, дорогой  мой!  Вот  женщина,  -
равной ей здесь нет! Потом, подумав, добавил:
   - А впрочем, как знать?  Быть  может,  это  только  мираж,  созданный
музыкой. Ведь, кроме иллюзии, ничего нет. Зато какое чудесное  искусство
- музыка! Как она создает иллюзии! И притом любые иллюзии!
   В  перерыве  между  первой  и  второй   частями   музыкальной   поэмы
композитора и певицу горячо поздравляли с успехом. Особенно  восторгался
Ламарт, и притом вполне искренне, потому что он был одарен  способностью
чувствовать и  понимать  и  был  одинаково  чуток  к  любым  проявлениям
красоты. Он так пылко рассказал г-же де Братиан о  том,  что  переживал,
слушая ее, что она слегка покраснела от удовольствия,  в  то  время  как
Другие женщины  испытывали  некоторую  досаду.  Быть  может,  он  и  сам
заметил, какое впечатление произвели  его  слова.  Возвращаясь  на  свое
место, он увидел, что граф Рудольф фон Бернхауз садится рядом с г-жой де
Фремин. Она тотчас же сделала вид, что говорит ему что-то по секрету,  и
оба они улыбались, словно эта задушевная  беседа  привела  их  в  полный