хоть и слепа, а все-таки ей хотелось музыку слушать, да,
кроме того, она старушка добрая: больше меня потешить хотела, сами-то мы
никогда бы не собрались. Уж какое было впечатление от "Севильского
цирюльника", я вам не скажу, только во весь этот вечер жилец наш так хорошо
смотрел на меня, так хорошо говорил, что я тотчас увидела, что он меня
хотел испытать поутру, предложив, чтоб я одна с ним поехала. Ну, радость
какая! Спать я легла такая гордая, такая веселая, так сердце билось, что
сделалась маленькая лихорадка и я всю ночь бредила о "Севильском
цирюльнике"

     Я думала, что после этого он все будет заходить чаше и чаще, - не
тут-то было. Он почти совсем перестал. Так, один раз в месяц, бывало,
зайдет, и то только с тем, чтоб в театр пригласить. Раза два мы опять потом
съездили. Только уж этим я была совсем недовольна. Я видела, что ему просто
жалко было меня за то, что я у бабушки в таком загоне, а больше-то и
ничего. Дальше и дальше, и нашло на меня: и сидеть-то я не сижу, и
читать-то я не читаю, и работать не работаю, иногда смеюсь и бабушке
что-нибудь назло делаю, другой раз просто плачу. Наконец, я похудела и чуть
было не стала больна. Оперный сезон прошел, и жилец к нам совсем перестал
заходить; когда же мы встречались - все на той же лестнице, разумеется, -
он так молча поклонится, так серьезно, как будто и говорить не хочет, и уж
сойдет совсем на крыльцо, а я все еще стою на половине лестницы, красная
как вишня, потому что у меня вся кровь начала бросаться в голову, когда я с
ним повстречаюсь.

     Теперь сейчас и конец. Ровно год тому, в мае месяце, жилец к нам
приходит и говорит бабушке, что он выхлопотал здесь совсем свое дело и что
должно ему опять уехать на год в Москву. Я, как услышала, побледнела и
упала на стул как мертвая. Бабушка ничего не заметила,а он, объявив, что
уезжает от нас, откланялся нам и ушел.

     Что мне делать? Я думала-думала, тосковала-тосковала, да наконец и
решилась. Завтра ему уезжать, а я порешила, что все кончу вечером, когда
бабушка уйдет спать. Так и случилось. Я навязала в узелок все, что было
платьев, сколько нужно белья, и с узелком в руках, ни жива ни мертва, пошла
в мезонин к нашему жильцу. Думаю, я шла целый час по лестнице. Когда же
отворила к нему дверь, он так и вскрикнул, на меня глядя. Он думал, что я
привидение, и бросился мне воды подать, потому что я едва стояла на ногах.
Сердце так билось, что в голове больно было, и разум мой помутился. Когда
же я очнулась, то начала прямо тем, что положила свой узелок к нему на
постель, сама села подле, закрылась руками и заплакала в три ручья. Он,
кажется, мигом все понял и стоял передо мной бледный и так грустно глядел
на меня, что во мне сердце надорвало.

     - Послушайте, - начал он, - послушайте, Настенька, я ничего не могу; я
человек бедный; у меня покамест нет ничего, даже места порядочного; как же
мы будем жить, если б я и женился на вас?

     Мы долго говорили, но я наконец пришла в исступление, сказала, что не
могу жить у бабушки, что убегу от нее, что не хочу, чтоб меня булавкой
пришпиливали, и что я, как он хочет, поеду с ним в Москву, потому что без
него жить не могу. И стыд, и любовь, и гордость - все разом говорило во
мне, и я чуть не в судорогах упала на постель. Я так боялась отказа!

     Он несколько минут сидел молча, потом встал, подошел ко мне и взял
меня за руку.

     - Послушайте, моя добрая, моя милая Настенька! - начал он тоже сквозь
слезы, - послушайте. Клянусь вам, что если когда-нибудь я буду в состоянии
жениться, то непременно вы составите мое счастие; уверяю, теперь только
одни вы можете составить мое счастье. Слушайте: я еду в Москву и пробуду
там ровно год. Я надеюсь устроить дела свои. Когда ворочусь, и если вы меня
не разлюбите, клянусь вам, мы будем счастливы. Теперь же невозможно, я не
могу, я не вправе хоть что-нибудь обещать. Но, повторяю, если через год это
не сделается, то хоть когда-нибудь непременно будет; разумеется - в том
случае, если вы не предпочтете мне другого, потому что связывать вас
каким-нибудь словом я не могу и не смею.

     Вот что он сказал мне и назавтра уехал. Положено было сообща бабушке
не говорить об этом ни слова. Так он захотел. Ну, вот теперь почти и
кончена вся моя история. Прошел ровно год. Он приехал, он уж здесь целые
три дня и, и...

     - И что же? - закричал я в нетерпении услышать конец.

     - И до сих пор не являлся! - отвечала Настенька, как будто собираясь с
силами, - ни слуху ни духу...

     Тут она остановилась, помолчала немного, опустила голову и вдруг,
закрывшись руками, зарыдала так, что во мне сердце перевернулось от этих
рыданий.

     Я никак не ожидал подобной развязки.

     - Настенька! - начал я робким и вкрадчивым голосом, - Настенька! ради
бога, не плачьте! Почему вы знаете? может быть, его еще нет ...

     - Здесь, здесь! - подхватила Настенька.- Он здесь, я это знаю. У нас
было условие, тогда еще, В тот вечер, накануне отъезда: когда уже мы
сказали все, что я вам пересказала, и условились, мы вышли сюда гулять,
именно на эту набережную. Было десять часов; мы сидели на этой скамейке; я
уже не плакала, мне было сладко слушать то, что он говорил... Он сказал,
что тотчас же по приезде придет к нам и если я не.откажусь от него, то мы
скажем обо всем бабушке. Теперь он приехал, я это знаю, и его нет, нет!

     И она снова ударилась в слезы.

     - Боже мой! Да разве никак нельзя помочь горю? - закричал я, вскочив
со скамейки в совершенном отчаянии. - Скажите, Настенька, нельзя ли будет
хоть мне сходить к нему?..

     - Разве это возможно? - сказала она, вдруг подняв голову.

     - Нет, разумеется, нет! - заметил я, спохватившись.- А вот что:
напишите письмо.

     - Нет, это невозможно, это нельзя! - отвечала она решительно, но уже
потупив голову и не смотря на меня.

     - Как нельзя? отчего ж нельзя? - продолжал я, ухватившись за свою
идею. - Но, знаете, Настенька, какое письмо! Письмо письму рознь и...Ах,
Настенька, это так! Вверьтесь мне, вверьтесь! Я вам не дам дурного совета.
Все это можно устроить! Вы же начали первый шаг - отчего же теперь...

     - Нельзя, нельзя! Тогда я как будто навязываюсь...

     - Ах, добренькая моя Настенька! - перебил я, не скрывая улыбки, - нет
же, нет; вы, наконец, вправе, потому что он вам обещал. Да и по всему я
вижу, что он человек деликатный, что он поступил хорошо, - продолжал я, все
более и более восторгаясь от логичности собственных доводов и убеждений, -
он как поступил? Он себя связал обещанием. Он сказал, что ни на ком не
женится, кроме вас, если только женится; вам же он оставил полную свободу
хоть сейчас от него отказаться... В таком случае вы можете сделать первый
шаг, вы имеете право, вы имеете перед ним преимущество, хотя бы, например,
если б захотели развязать его от данного слова...

     - Послушайте, вы как бы написали?

     - Что?

     - Да это письмо.

     - Я бы вот как написал: "Милостивый государь..."

     - Это так непременно нужно - милостивый государь?

     - Непременно! Впрочем, отчего ж? я думаю...

     - Ну, ну! дальше!

     - "Милостивый государь!

     Извините, что я..." Впрочем, нет,не нужно никаких извинений! Тут самый
факт все оправдывает, пишите просто:

     "Я пишу к вам. Простите мне мое нетерпение; но я целый год была
счастлива надеждой; виновата ли я, что не могу теперь вынести и дня
сомнения? Теперь, когда уже вы приехали, может быть, вы уже изменили свои
намерения. Тогда это письмо скажет вам, что я не ропщу и не обвиняю вас. Я
не обвиняю вас за то, что не властна над вашим сердцем; такова уж судьба
моя!

     Вы благородный человек. Вы не улыбнетесь и не подосадуете на мои
нетерпеливые строки. Вспомните, что их пишет бедная девушка, что она одна,
что некому ни научить ее, ни посоветовать ей и что она никогда не умела
сама совладеть с своим сердцем. Но простите меня, что в мою душу хотя на
один миг закралось сомнение. Вы не способны даже и мысленно обидеть ту,
которая вас так любила и любит".

     - Да, да! это точно так, как я думала! - закричала Настенька, и
радость засияла в глазах ее. - О! вы разрешили мои сомнения, вас мне сам
бог послал! Благодарю, благодарю вас!

     - За что? за то, что меня бог послал? - отвечал я, глядя в восторге на
ее радостное личико.

     - Да, хоть за то.

     - Ах, Настенька! Ведь благодарим же мы иных людей хоть за то, что они
живут вместе с нами. Я благодарю вас за то, что вы мне встретились, за то,
что целый век мой буду вас помнить!

     - Ну, довольно, довольно! А теперь вот что, слушайте-ка: тогда было
условие, что как только приедет он, так тотчас даст знать о себе тем, что
оставит мне письмо в одном месте, у одних моих знакомых, добрых и простых
людей, которые ничего об этом не знают; или если нельзя будет написать ко
мне письма, затем что в письме не всегда все расскажешь, то он в тот же
день, как приедет, будет сюда ровно в десять часов, где мы и положили с ним
встретиться. О приезде его я уже знаю; но вот уже третий день нет ни
письма, ни его. Уйти мне от бабушки поутру никак нельзя. Отдайте письмо мое
завтра вы сами тем добрым людям, о которых я вам говорила: они уже
перешлют; а если будет ответ, то сами вы принесете его вечером в десять
часов.

     - Но письмо, письмо! Ведь прежде нужно письмо написать! Так разве
послезавтра все это будет.

     - Письмо... - отвечала Настенька, немного смешавшись, - письмо...
но...

     Но она не договорила. Она сначала отвернула от меня свое личико,
покраснела, как роза, и вдруг я почувствовал в моей руке письмо,
по-видимому уже давно написанное, совсем приготовленное и запечатанное.
Какое-то знакомое, милое, грациозное воспоминание пронеслось в моей голове!

     - R, o - Ro, s, i - si, n, a - na, - начал я.

     - Rosina! - запели мы оба, я, чуть не обнимая ее от восторга, она,
покраснев, как только могла покраснеть, и смеясь сквозь слезы, которые, как
жемчужинки, дрожали на ее черных ресницах.

     - Ну, довольно, довольно! Прощайте теперь! - сказала она
скороговоркой. - Вот вам письмо, вот и адрес, куда снести его. Прощайте! до
свидания! до завтра!

     Она крепко сжала мне обе руки, кивнула головой и мелькнула как стрела,
в свой переулок. Я долго стоял на месте, провожая ее глазами.

     "До завтра! до завтра!" - пронеслось в моей голове, когда она скрылась
из глаз моих

                                НОЧЬ ТРЕТЬЯ

     Сегодня был день печальный, дождливый, без просвета, точно будущая
старость моя. Меня теснят такие странные мысли, такие темные ощущения,
такие еще неясные для меня вопросы толпятся в моей голове, - а как-то нет
ни силы, ни хотения их разрешить. Не мне разрешить все это!

     Сегодня мы не увидимся. Вчера, когда мы прощались, облака стали
заволакивать небо и подымался туман. Я сказал, что завтра будет дурной
день; она не отвечала, она не хотела против себя говорить; для нее этот
день и светел и ясен, и ни одна тучка не застелет ее счастия.

     - Коли будет дождь, мы не увидимся! - сказала она. - Я не приду.

     Я думал, что она и не заметила сегодняшнего дождя, а между тем не
пришла.

     Вчера было наше третье свиданье, наша третья белая ночь...

     Однако, как радость и счастие делают человека прекрасным! как кипит
сердце любовью! Кажется, хочешь излить все свое сердце в другое сердце,
хочешь, чтоб все было весело, все смеялось. И как заразительна эта радость!
Вчера в ее словах было столько неги, столько доброты ко мне в сердце... Как
она ухаживала за мной, как ласкалась во мне, как ободряла и нежила мое
сердце! О, сколько кокетства от счастия! А я... Я принимал все за чистую
монету; я думал, что она...

     Но, боже мой, как же мог я это думать? как же мог я быть так слеп,
когда уже все взято другим, все не мое; когда, наконец, даже эта самая
нежность ее, ее забота, ее любовь... да, любовь ко мне, - была не что иное,
как радость о скором свидании с другим, желание навязать и мне свое
счастие?.. Когда он не пришел, когда мы прождали напрасно, она же
нахмурилась, она же заробела и струсила. Все движения ее, все слова ее уже
стали не так легки, игривы и веселы. И, странное дело, - она удвоила ко мне
свое внимание, как будто инстинктивно желая на меня излить то, чего сама
желала себе, за что сама боялась; если б оно не сбылось. Моя Настенька так
оробела, так перепугалась, что, кажется, поняла, наконец, что я люблю ее, и
сжалилась над моей бедной любовью. Так, когда мы несчастны, мы сильнее
чувствуем несчастие других; чувство не разбивается, а сосредоточивается...

     Я пришел к ней с полным сердцем и едва дождался свидания. Я не
предчувствовал того, что буду теперь ощущать, не предчувствовал, что все
это не так кончится. Она сияла радостью, она ожидала ответа. Ответ был он
сам. Он должен был прийти, прибежать на ее зов. Она пришла раньше меня
целым часом. Сначала она всему хохотала, всякому слову моему смеялась. Я
начал было говорить и умолк.

     - Знаете ли, отчего я так рада? - сказала она, - так рада на вас
смотреть? так люблю вас сегодня?

     - Ну? - спросил я, и сердце мое задрожало.

     - Я оттого люблю вас, что вы не влюбились в меня. Ведь вот иной, на
вашем месте, стал бы беспокоить, приставать, разохался бы, разболелся, а вы
такой милый!

     Тут она так сжала мою руку, что я чуть не закричал. Она засмеялась.

     - Боже! какой вы друг! - начала она через минуту очень серьезно. - Да
вас бог мне послал! Ну, что бы со мной было, если б вас со мной теперь не
было? Какой вы бескорыстный! Как хорошо вы меня любите! Когда я выйду
замуж, мы будем очень дружны, больше чем как братья. Я буду вас любить
почти так, как его...

     Мне стало как-то ужасно грустно в это мгновение; однако ж что-то
похожее на смех зашевелилось в душе моей.

     - Вы в припадке, - сказал я, - вы трусите; вы думаете, что он не
придет.

     - Бог с вами! - отвечала она, - если б я была меньше счастлива, я бы,
кажется, заплакала от вашего неверия, от ваших упреков. Впрочем, вы меня
навели на мысль и задали мне долгую думу; но я подумаю после, а теперь
признаюсь вам, что правду вы говорите. Да! я как-то сама не своя; я как-то
вся в ожидании и чувствую все как-то слишком легко. Да полноте, оставим про
чувства!..

     В это время послышались шаги, и в темноте показался прохожий, который
шел к нам навстречу. Мы оба задрожали; она чуть не вскрикнула. Я опустил ее
руку и сделал жест, как будто хотел отойти. Но мы обманулись: это был не
он.

     - Чего вы боитесь? Зачем вы бросили мою руку? - сказала она, подавая
мне ее опять. - Ну, что же? мы встретим его вместе. Я хочу, чтоб он видел,
как мы любим друг друга.

     - Как мы любим друг друга! - закричал я.

     "О Настенька, Настенька! - подумал я, - как этим словом ты много
сказала! От этакой любви, Настенька, в иной час холодеет на сердце и
становится тяжело на душе. Твоя рука холодная, моя горячая как огонь. Какая
слепая ты, Настенька!.. О! как несносен счастливый человек в иную минуту!
Но я не мог на тебя рассердиться!..""

     Наконец сердце мое переполнилось.

     - Послушайте, Настенька! - закричал я, - знаете ли, что со мной было
весь день?

     - Ну что, что такое? рассказывайте скорее! Что ж вы до сих пор все
молчали!

     - Во-первых, Настенька, когда я исполнил все ваши комиссии, отдал
письмо, был у ваших добрых людей, потом... потом я пришел домой и лег
спать.

     - Только-то? - перебила она засмеявшись.

     - Да, почти только-то, - отвечал я скрепя сердце, потому что в глазах
моих уже накипали глупые слезы. - Я проснулся за час до нашего свидания, но
как будто и не спал. Не знаю, что было со мною. Я шел, чтоб вам это все
рассказать, как будто время для меня остановилось, как будто одно ощущение,
одно чувство должно было остаться с этого времени во мне навечно, как будто
одна минута должна была продолжаться целую вечность и словно вся жизнь
остановилась для меня... Когда я проснулся, мне казалось, что какой-то
музыкальный мотив, давно знакомый, где-то прежде слышанный, забытый и
сладостный, теперь вспоминался мне. Мне казалось, что он всю жизнь просился
из души моей,и только теперь...

     - Ах, боже мой, боже мой! - перебила Настенька, - как же это все так?
Я не понимаю ни слова.

     - Ах, Настенька! мне хотелось как-нибудь передать вам это странное
впечатление... - начал я жалобным голосом, в котором скрывалась еще
надежда, хотя весьма отдаленная.

     - Полноте, перестаньте, полноте! - заговорила она, и в один миг она
догадалась, плутовка!

     Вдруг она сделалась как-то необыкновенно говорлива, весела, шаловлива.
Она взяла меня под руку, смеялась, хотела, чтоб и я тоже смеялся, и каждое
смущенное слово мое отзывалось в ней таким звонким, таким долгим смехом...
Я начинал сердиться, она вдруг пустилась кокетничать.

     - Послушайте, - начала она, - а ведь мне немножко досадно, что вы не
влюбились в меня. Разберите-ка после этого человека! Но все-таки, господин
непреклонный, вы не можете не похвалить меня за то, что я такая простая. Я
вам все говорю, все говорю, какая бы глупость ни промелькнула у меня в
голове.

     - Слушайте! Это одиннадцать часов, кажется? - сказал я, когда мерный
звук колокола загудел с отдаленной городской башни. Она вдруг остановилась,
перестала смеяться и начала считать.

     - Да, одиннадцать, - сказала она наконец робким, нерешительным
голосом.

     Я тотчас же раскаялся, что напугал ее, заставил считать часы, и
проклял себя за припадок злости. Мне стало за нее грустно, и я не знал, как
искупить свое прегрешение. Я начал ее утешать, выискивать причины его
отсутствия, подводить разные доводы, доказательства. Никого нельзя было
легче обмануть, как ее в эту минуту, да и всякий в эту минуту как-то
радостно выслушивает хоть какое бы то ни было утешение и рад-рад, коли есть
хоть тень оправдания.

     - Да и смешное дело, - начал я, все более и более горячась и любуясь
на необыкновенную ясность своих доказательств, - да и не мог он прийти; вы
и меня обманули и завлекли, Настенька, так что я и времени счет потерял...
Вы только подумайте: он едва мог получить письмо; положим, ему нельзя
прийти, положим, он будет отвечать, так письмо придет не раньше как завтра.
Я за ним завтра чем свет схожу и тотчас же дам знать. Предположите,
наконец, тысячу вероятностей: ну, его не было дома, когда пришло письмо, и
он, может быть, его и до сих пор не читал? Ведь все может случиться.

     - Да, да! - отвечала Настенька, - я и не подумала; конечно, все может
случиться, - продолжала она самым сговорчивым голосом, но в котором, как
досадный диссонанс, слышалась какая-то другая, отдаленная мысль. - Вот что
вы сделайте, - продолжала она, - вы идите завтра как можно раньше и, если
получите что-нибудь, тотчас же дайте мне знать. Вы ведь знаете, где я живу?
- И она начала повторять мне свой адрес.

     Потом она вдруг стала так нежна, так робка со мною... Она, казалось,
слушала внимательно, что я ей говорил; но когда я обратился к ней с
каким-то вопросом, она смолчала, смешалась и отворотила от меня головку. Я
заглянул ей в глаза - так и есть: она плакала.

     - Ну, можно ли, можно ли? Ах, какое вы дитя! Какое ребячество!..
Полноте!

     Она попробовала улыбнуться, успокоиться, но подбородок ее дрожал и
грудь все еще колыхалась.

     - Я думаю об вас, - сказала она мне после минутного молчания, - вы так
добры, что я была бы каменная, если б не чувствовала этого. Знаете ли, что
мне пришло теперь в голову? Я вас обоих сравнила. Зачем он - не вы? Зачем
он не такой, как вы? Он хуже вас, хоть я и люблю его больше вас.

     Я не отвечал ничего. Она, казалось, ждала, чтоб я сказал что-нибудь.

     - Конечно, я, может быть, не совсем еще его понимаю, не совсем его
знаю. Знаете, я как будто всегда боялась его; он всегда был такой
серьезный, такой как бу