! Ваша чистая
душа содрогнется! Да и к чему? Что я для вас! Поймете ли вы меня?" - и так
далее.

Он мне сам говорил, что причина, побудившая его вступить в К. полк,
останется вечною тайной между им и небесами.

Впрочем, в те минуты, когда сбрасывает трагическую мантию, Грушницкий
довольно мил и забавен. Мне любопытно видеть его с женщинами: тут-то он, я
думаю, старается!

Мы встретились старыми приятелями. Я начал его расспрашивать об образе
жизни на водах и о примечательных лицах.

- Мы ведем жизнь довольно прозаическую, - сказал он, вздохнув, - пьющие
утром воду - вялы, как все больные, а пьющие вино повечеру - несносны, как
все здоровые. Женские общества есть; только от них небольшое утешение: они
играют в вист, одеваются дурно и ужасно говорят по-французски. Нынешний год
из Москвы одна только княгиня Лиговская с дочерью; но я с ними незнаком.
Моя солдатская шинель - как печать отвержения. Участие, которое она
возбуждает, тяжело, как милостыня.

В эту минуту прошли к колодцу мимо нас две дамы: одна пожилая, другая
молоденькая, стройная. Их лиц за шляпками я не разглядел, но они одеты были
по строгим правилам лучшего вкуса: ничего лишнего! На второй было закрытое
платье gris de perles1, легкая шелковая косынка вилась вокруг ее гибкой
шеи. Ботинки couleur puce2 стягивали у щиколотки ее сухощавую ножку так
мило, что даже не посвященный в таинства красоты непременно бы ахнул, хотя
от удивления. Ее легкая, но благородная походка имела в себе что-то
девственное, ускользающее от определения, но понятное взору. Когда она
прошла мимо нас, от нее повеяло тем неизъяснимым ароматом, которым дышит
иногда записка милой женщины.

- Вот княгиня Лиговская, - сказал Грушницкий, - и с нею дочь ее Мери, как
она ее называет на английский манер. Они здесь только три дня.

- Однако ты уж знаешь ее имя?

- Да, я случайно слышал, - отвечал он, покраснев, - признаюсь, я не желаю с
ними познакомиться. Эта гордая знать смотрит на нас, армейцев, как на
диких. И какое им дело, есть ли ум под нумерованной фуражкой и сердце под
толстой шинелью?

- Бедная шинель! - сказал я, усмехаясь, - а кто этот господин, который к
ним подходит и так услужливо подает им стакан?

- О! - это московский франт Раевич! Он игрок: это видно тотчас по золотой
огромной цепи, которая извивается по его голубому жилету. А что за толстая
трость - точно у Робинзона Крузоэ! Да и борода кстати, и прическа a la
moujik3.

- Ты озлоблен против всего рода человеческого.

- И есть за что...

- О! право?

В это время дамы отошли от колодца и поравнялись с нами. Грушницкий успел
принять драматическую позу с помощью костыля и громко отвечал мне
по-французски:

- Mon cher, je hais les hommes pour ne pas les mepriser car autrement la
vie serait une farce trop degoutante4.

Хорошенькая княжна обернулась и подарила оратора долгим любопытным взором.
Выражение этого взора было очень неопределенно, но не насмешливо, с чем я
внутренно от души его поздравил.

- Эта княжна Мери прехорошенькая, - сказал я ему. - У нее такие бархатные
глаза - именно бархатные: я тебе советую присвоить это выражение, говоря об
ее глазах; нижние и верхние ресницы так длинны, что лучи солнца не
отражаются в ее зрачках. Я люблю эти глаза без блеска: они так мягки, они
будто бы тебя гладят... Впрочем, кажется, в ее лице только и есть
хорошего... А что, у нее зубы белы? Это очень важно! жаль, что она не
улыбнулась на твою пышную фразу.

- Ты говоришь о хорошенькой женщине, как об английской лошади, - сказал
Грушницкий с негодованием.

- Mon cher, - отвечал я ему, стараясь подделаться под его тон, - je meprise
les femmes pour ne pas les aimer car autrement la vie serait un melodrame
trop ridicule5.

Я повернулся и пошел от него прочь. С полчаса гулял я по виноградным
аллеям, по известчатым скалам и висящим между них кустарникам. Становилось
жарко, и я поспешил домой. Проходя мимо кислосерного источника, я
остановился у крытой галереи, чтоб вздохнуть под ее тенью, это доставило
мне случай быть свидетелем довольно любопытной сцены. Действующие лица
находились вот в каком положении. Княгиня с московским франтом сидела на
лавке в крытой галерее, и оба были заняты, кажется, серьезным разговором.
Княжна, вероятно допив уж последний стакан, прохаживалась задумчиво у
колодца. Грушницкий стоял у самого колодца; больше на площадке никого не
было.

Я подошел ближе и спрятался за угол галереи. В эту минуту Грушницкий уронил
свой стакан на песок и усиливался нагнуться, чтоб его поднять: больная нога
ему мешала. Бежняжка! как он ухитрялся, опираясь на костыль, и все
напрасно. Выразительное лицо его в самом деле изображало страдание.

Княжна Мери видела все это лучше меня.

Легче птички она к нему подскочила, нагнулась, подняла стакан и подала ему
с телодвижением, исполненным невыразимой прелести; потом ужасно покраснела,
оглянулась на галерею и, убедившись, что ее маменька ничего не видала,
кажется, тотчас же успокоилась. Когда Грушницкий открыл рот, чтоб
поблагодарить ее, она была уже далеко. Через минуту она вышла из галереи с
матерью и франтом, но, проходя мимо Грушницкого, приняла вид такой чинный и
важный - даже не обернулась, даже не заметила его страстного взгляда,
которым он долго ее провожал, пока, спустившись с горы, она не скрылась за
липками бульвара... Но вот ее шляпка мелькнула через улицу; она вбежала в
ворота одного из лучших домов Пятигорска, за нею прошла княгиня и у ворот
раскланялась с Раевичем.

Только тогда бедный юнкер заметил мое присутствие.

- Ты видел? - сказал он, крепко пожимая мне руку, - это просто ангел!

- Отчего? - спросил я с видом чистейшего простодушия.

- Разве ты не видал?

- Нет, видел: она подняла твой стакан. Если бы был тут сторож, то он сделал
бы то же самое, и еще поспешнее, надеясь получить на водку. Впрочем, очень
понятно, что ей стало тебя жалко: ты сделал такую ужасную гримасу, когда
ступил на простреленную ногу...

- И ты не был нисколько тронут, глядя на нее в эту минуту, когда душа сияла
на лице ее?..

- Нет.

Я лгал; но мне хотелось его побесить. У меня врожденная страсть
противоречить; целая моя жизнь была только цепь грустных и неудачных
противоречий сердцу или рассудку. Присутствие энтузиаста обдает меня
крещенским холодом, и, я думаю, частые сношения с вялым флегматиком сделали
бы из меня страстного мечтателя. Признаюсь еще, чувство неприятное, но
знакомое пробежало слегка в это мгновение по моему сердцу; это чувство -
было зависть; я говорю смело "зависть", потому что привык себе во всем
признаваться; и вряд ли найдется молодой человек, который, встретив
хорошенькую женщину, приковавшую его праздное внимание и вдруг явно при нем
отличившую другого, ей равно ненакомого, вряд ли, говорю, найдется такой
молодой человек (разумеется, живший в большом свете и привыкший баловать
свое самлюбие), который бы не был этим поражен неприятно.

Молча с Грушницким спустились мы с горы и прошли по бульвару, мимо окон
дома, где скрылась наша красавица. Она сидела у окна. Грушницкий, дернув
меня за руку, бросил на нее один из тех мутно-нежных взглядов, которые так
мало действуют на женщин. Я навел на нее лорнет и заметил, что она от его
взгляда улыбнулась, а что мой дерзкий лорнет рассердил ее не на шутку. И
как, в самом деле, смеет кавказский армеец наводить стеклышко на московскую
княжну?..

                                                                 13-го мая

Нынче поутру зашел ко мне доктор; его имя Вернер, но он русский. Что тут
удивительного? Я знал одного Иванова, который был немец.

Вернер человек замечательный по многим причинам. Он скептик и материалист,
как все почти медики, а вместе с этим поэт, и не на шутку, - поэт на деле
всегда и часто на словах, хотя в жизнь свою не написал двух стихов. Он
изучал все живые струны сердца человеческого, как изучают жилы трупа, но
никогда не умел он воспользоваться своим знанием; так иногда отличный
анатомик не умеет вылечить от лихорадки! Обыкновенно Вернер исподтишка
насмехался над своими больными; но я раз видел, как он плакал над умирающим
солдатом... Он был беден, мечтал о миллионах, а для денег не сделал бы
лишнего шагу: он мне раз говорил, что скорее сделает одолжение врагу, чем
другу, потому что это значило бы продавать свою благотворительность, тогда
как ненависть только усилится соразмерно великодушию противника. У него был
злой язык: под вывескою его эпиграммы не один добряк прослыл пошлым
дураком; его соперники, завистливые водяные медики, распустили слух, будто
он рисует карикатуры на своих больных, - больные взбеленились, почти все
ему отказали. Его приятели, то есть все истинно порядочные люди, служившие
на Кавказе, напрасно старались восстановить его упадший кредит.

Его наружность была из тех, которые с первого взгляда поражают неприятно,
но которые нравятся впоследствии, когда глаз выучится читать в неправильных
чертах отпечаток души испытанной и высокой. Бывали примеры, что женщины
влюблялись в таких людей до безумия и не променяли бы их безобразия на
красоту самых свежих и розовых эндимионов; надобно отдать справедливость
женщинам: они имеют инстинкт красоты душевной: оттого-то, может быть, люди,
подобные Вернеру, так страстно любят женщин.

Вернер был мал ростом, и худ, и слаб, как ребенок; одна нога была у него
короче другой, как у Байрона; в сравнении с туловищем голова его казалась
огромна: он стриг волосы под гребенку, и неровности его черепа,
обнаруженные таким образом, поразили бы френолога странным сплетением
противоположных наклонностей. Его маленькие черные глаза, всегда
беспокойные, старались проникнуть в ваши мысли. В его одежде заметны были
вкус и опрятность; его худощавые, жилистые и маленькие руки красовались в
светло-желтых перчатках. Его сюртук, галстук и жилет были постоянно черного
цвета. Молодежь прозвала его Мефистофелем; он показывал, будто сердился за
это прозвание, но в самом деле оно льстило его самолюбию. Мы друг друга
скоро поняли и сделались приятелями, потому что я к дружбе неспособен: из
двух друзей всегда один раб другого, хотя часто ни один из них в этом себе
не признается; рабом я быть не могу, а повелевать в этом случае - труд
утомительный, потому что надо вместе с этим и обманывать; да притом у меня
есть лакеи и деньги! Вот как мы сделались приятелями: я встретил Вернера в
С... среди многочисленного и шумного круга молодежи; разговор принял под
конец вечера философско-метафизическое направление; толковали об
убеждениях: каждый был убежден в разных разностях.

- Что до меня касается, то я убежден только в одном... - сказал доктор.

- В чем это? - спросил я, желая узнать мнение человека, который до сих пор
молчал.

- В том, - отвечал он, - что рано или поздно в одно прекрасное утро я умру.

- Я богаче вас, сказал я, - у меня, кроме этого, есть еще убеждение -
именно то, что я в один прегадкий вечер имел несчастие родиться.

Все нашли, что мы говорим вздор, а, право, из них никто ничего умнее этого
не сказал. С этой минуты мы отличили в толпе друг друга. Мы часто сходились
вместе и толковали вдвоем об отвлеченных предметах очень серьезно, пока не
замечали оба, что мы взаимно друг друга морочим. Тогда, посмотрев
значительно друг другу в глаза, как делали римские авгуры, по словам
Цицерона, мы начинали хохотать и, нахохотавшись, расходились довольные
своим вечером.

Я лежал на диване, устремив глаза в потолок и заложив руки под затылок,
когда Вернер взошел в мою комнату. Он сел в кресла, поставил трость в угол,
зевнул и объявил, что на дворе становится жарко. Я отвечал, что меня
беспокоят мухи, - и мы оба замолчали.

- Заметьте, любезный доктор, - сказал я, - что без дураков было бы на свете
очень скучно!.. Посмотрите, вот нас двое умных людей; мы знаем заране, что
обо всем можно спорить до бесконечности, и потому не спорим; мы знаем почти
все сокровенные мысли друг друга; одно слово - для нас целая история; видим
зерно каждого нашего чувства сквозь тройную оболочку. Печальное нам смешно,
смешное грустно, а вообще, по правде, мы ко всему довольно равнодушны,
кроме самих себя. Итак, размена чувств и мыслей между нами не может быть:
мы знаем один о другом все, что хотим знать, и знать больше не хотим.
Остается одно средство: рассказывать новости. Скажите же мне какую-нибудь
новость.

Утомленный долгой речью, я закрыл глаза и зевнул...

Он отвечал подумавши:

- В вашей галиматье, однако ж, есть идея.

- Две! - отвечал я.

- Скажите мне одну, я вам скажу другую.

- Хорошо, начинайте! - сказал я, продолжая рассматривать потолок и
внутренно улыбаясь.

- Вам хочется знать какие-нибудь подробности насчет кого-нибудь из
приехавших на воды, и я уж догадываюсь, о ком вы это заботитесь, потому что
об вас там уже спрашивали.

- Доктор! решительно нам нельзя разговаривать: мы читаем в душе друг друга.

- Теперь другая...

- Другая идея вот: мне хотелось вас заставить рассказать что-нибудь;
во-первых, потому, что такие умные люди, как вы, лучше любят слушателей,
чем рассказчиков. Теперь к делу: что вам сказала княгиня Лиговская обо мне?

- Вы очень уверены, что это княгиня... а не княжна?..

- Совершенно убежден.

- Почему?

- Потому что княжна спрашивала об Грушницком .

- У вас большой дар соображения. Княжна сказала, что она уверена, что этот
молодой человек в солдатской шинели разжалован в солдаты за дуэль..

- Надеюсь, вы ее оставили в этом приятном заблуждении...

- Разумеется.

- Завязка есть! - закричал я в восхищении, - об развязке этой комедии мы
похлопочем. Явно судьба заботится о том, чтоб мне не было скучно.

- Я предчувствую, - сказал доктор, - что бедный Грушницкий будет вашей
жертвой...

- Дальше, доктор...

- Княгиня сказала, что ваше лицо ей знакомо. Я ей заметил, что, верно, она
вас встречала в Петербурге, где-нибудь в свете... я сказал ваше имя... Оно
было ей известно. Кажется, ваша история там наделала много шума... Княгиня
стала рассказывать о ваших похождениях, прибавляя, вероятно, к светским
сплетням свои замечания... Дочка слушала с любопытством. В ее воображении
вы сделались героем романа в новом вкусе... Я не противоречил княгине, хотя
знал, что она говорит вздор.

- Достойный друг! - сказал я, протянув ему руку. Доктор пожал ее с чувством
и продолжал:

- Если хотите, я вас представлю...

- Помилуйте! - сказал я, всплеснув руками, - разве героев представляют? Они
не иначе знакомятся, как спасая от верной смерти свою любезную...

- И вы в самом деле хотите волочиться за княжной?..

- Напротив, совсем напротив!.. Доктор, наконец я торжествую: вы меня не
понимаете!.. Это меня, впрочем, огорчает, доктор, - продолжал я после
минуты молчания, - я никогда сам не открываю моих тайн, а ужасно люблю,
чтоб их отгадывали, потому что таким образом я всегда могу при случае от
них отпереться. Однако ж вы мне должны описать маменьку с дочкой. Что они
за люди?

- Во-первых, княгиня - женщина сорока пяти лет, - отвечал Вернер, - у нее
прекрасный желудок, но кровь испорчена; на щеках красные пятна. Последнюю
половину своей жизни она провела в Москве и тут на покое растолстела. Она
любит соблазнительные анекдоты и сама говорит иногда неприличные вещи,
когда дочери нет в комнате. Она мне объявила, что дочь ее невинна как
голубь. Какое мне дело?.. Я хотел ей отвечать, чтоб она была спокойна, что
я никому этого не скажу! Княгиня лечится от ревматизма, а дочь бог знает от
чего; я велел обеим пить по два стакана в день кислосерной воды и купаться
два раза в неделю в разводной ванне. Княгиня, кажется, не привыкла
повелевать; она питает уважение к уму и знаниям дочки, которая читала
Байрона по-английски и знает алгебру: в Москве, видно, барышни пустились в
ученость, и хорошо делают, право! Наши мужчины так не любезны вообще, что с
ними кокетничать, должно быть, для умной женщины несносно. Княгиня очень
любит молодых людей: княжна смотрит на них с некоторым презрением:
московская привычка! Они в Москве только и питаются, что сорокалетними
остряками.

- А вы были в Москве, доктор?

- Да, я имел там некоторую практику.

- Продолжайте.

- Да я, кажется, все сказал... Да! вот еще: княжна, кажется, любит
рассуждать о чувствах, страстях и прочее... она была одну зиму в
Петербурге, и он ей не понравился, особенно общество: ее, верно, холодно
приняли .

- Вы никого у них не видали сегодня?

- Напротив; был один адъютант, один натянутый гвардеец и какая-то дама из
новоприезжих, родственница княгини по мужу, очень хорошенькая, но очень,
кажется, больная... Не встретили ль вы ее у колодца? - она среднего роста,
блондинка, с правильными чертами, цвет лица чахоточный, а на правой щеке
черная родинка; ее лицо меня поразило своей выразительностью.

- Родинка! - пробормотал я сквозь зубы. - Неужели?

Доктор посмотрел на меня и сказал торжественно, положив мне руку на сердце:

- Она вам знакома!.. - Мое сердце точно билось сильнее обыкновенного.

- Теперь ваша очередь торжествовать! - сказал я, - только я на вас надеюсь:
вы мне не измените. Я ее не видал еще, но уверен, узнаю в вашем портрете
одну женщину, которую любил в старину... Не говорите ей обо мне ни слова;
если она спросит, отнеситесь обо мне дурно.

- Пожалуй! - сказал Вернер, пожав плечами.

Когда он ушел, то ужасная грусть стеснила мое сердце. Судьба ли нас свела
опять на Кавказе, или она нарочно сюда приехала, зная, что меня встретит?..
и как мы встретимся?.. и потом, она ли это?.. Мои предчувствия меня никогда
не обманывали. Нет в мире человека, над которым прошедшее приобретало бы
такую власть, как надо мною: всякое напоминание о минувшей печали или
радости болезненно ударяет в мою душу и извлекает из нее все те же звуки...
Я глупо создан: ничего не забываю, - ничего!

После обеда часов в шесть я пошел на бульвар: там была толпа; княгиня с
княжной сидели на скамье, окруженные молодежью, которая любезничала
наперерыв. Я поместился в некотором расстоянии на другой лавке, остановил
двух знакомых Д... офицеров и начал им что-то рассказывать; видно, было
смешно, потому что они начали хохотать как сумасшедшие. Любопытство
привлекло ко мне некоторых из окружавших княжну; мало-помалу и все ее
покинули и присоединились к моему кружку. Я не умолкал: мои анекдоты были
умны до глупости, мои насмешки над проходящими мимо оригиналами были злы до
неистовства... Я продолжал увеселять публику до захождения солнца.
Несколько раз княжна под ручку с матерью проходила мимо меня,
сопровождаемая каким-то хромым старичком; несколько раз ее взгляд, упадая
на меня, выражал досаду, стараясь выразить равнодушие...

- Что он вам рассказывал? - спросила она у одного из молодых людей,
возвратившихся к ней из вежливости, - верно, очень занимательную историю -
свои подвиги в сражениях?.. - Она сказала это довольно громко и, вероятно,
с намерением кольнуть меня. "А-га! - подумал я, - вы не на шутку сердитесь,
милая княжна; погодите, то ли еще будет!"

Грушницкий следил за нею, как хищный зверь, и не спускал ее с глаз: бьюсь
об заклад, что завтра он будет просить, чтоб его кто-нибудь представил
княгине. Она будет очень рада, потому что ей скучно.

                                                                16-го мая.

В продолжение двух дней мои дела ужасно подвинулись. Княжна меня решительно
ненавидит; мне уже пересказали две-три эпиграммы на мой счет, довольно
колкие, но вместе очень лестные. Ей ужасно странно, что я, который привык к
хорошему обществу, который так короток с ее петербургскими кузинами и
тетушками, не стараюсь познакомиться с нею. Мы встречаемся каждый день у
колодца, на бульваре; я употребляю все свои силы на то, чтоб отвлекать ее
обожателей, блестящих адъютантов, бледных москвичей и других, - и мне почти
всегда удается. Я всегда ненавидел гостей у себя: теперь у меня каждый день
полон дом, обедают, ужинают, играют, - и, увы, мое шампанское торжествует
над силою магнетических