тела, да все похлопывала себя по каштановой волне
прически,  наполовину  прикрывавшей  ухо,  или же поправляла на
груди черные складки, отчего  сразу  у  нее  выдавалась  вперед
нижняя  губа, и намечался второй подбородок. Впрочем, с Ганиным
она встречалась не часто,  раз  в  день  за  обедом,  и  только
однажды  ужинала  с ним и с Людмилой в той скверной пивной, где
он по вечерам ел сосиски с капустой или  холодную  свинину.  За
обедом  в  унылой пансионной столовой она сидела против Ганина,
так как хозяйка разместила своих жильцов приблизительно  в  том
же  порядке, в каком находились их комнаты: таким образом Клара
сидела  между  Подтягиным  и  Горноцветовым,  а   Ганин   между
Алферовым и Колиным. Маленькая, черная, меланхолически-чопорная
фигура  самой госпожи Дорн в конце стола, между обращенных друг
к другу через стол  профилей  напудренных,  жеманных  танцоров,
которые    быстро-быстро    с   какими-то   птичьими   ужимками
заговаривали  с  ней,  казалась  очень  неуместной,  жалкой   и
потерянной.  Она  сама  говорила  мало, стесненная своей легкой
глухотой, и  только  следила,  чтобы  громадная  Эрика  вовремя
приносила  и  уносила  тарелки.  И  то  и  дело  ее  крошечная,
морщинистая рука, как сухой лист, взлетала к висячему звонку  и
спадала опять, мелькнув блеклой желтизной.
     Когда  в понедельник, около половины третьего, Ганин вошел
в  столовую,  все  уже  были  в  сборе.  Алферов,  увидя   его,
приветливо улыбнулся, привстал, но Ганин руки не подал и, молча
кивнув,  занял  свое  место  рядом  с  ним,  заранее  проклиная
прилипчивого  соседа.  Подтягин,  опрятный   скромный   старик,
который  не  ел,  а кушал, шумно присасывая и придерживая левой
рукой салфетку, заткнутую за воротник, посмотрел поверх  стекол
пенсне  на  Ганина  и  потом  с  неопределенным  вздохом  снова
принялся за суп. Ганин в минуту откровенности как-то  рассказал
ему  о  тяжелой Людмилиной любви и теперь жалел об этом. Колин,
его сосед слева, передал ему с дрожащей  осторожностью  тарелку
супа  и при этом взглянул на него так вкрадчиво, так улыбнулись
его странные, с поволокой, глаза, что Ганину стало неловко. Меж
тем  справа  уже  бежал  маслом  смазанный  тенорок   Алферова,
возражавшего  на  что-то  сказанное Подтягиным, сидевшим против
него.
     -- Напрасно хаете, Антон Сергеевич. Культурнейшая  страна.
Не чета нашей сторонушке.
     Подтягин ласково блеснул стеклами и обратился к Ганину.
     -- Поздравьте  меня, сегодня мне прислали визу. Прямо хоть
орденскую ленту надевай да к президенту в гости.
     У него был необыкновенно приятный голос, тихий, без всяких
повышений, звук мягкий и матовый. Полное, гладкое лицо, с седою
щеточкой под самой нижней губой и  с  отступающим  подбородком,
было как будто покрыто сплошным красноватым загаром, и ласковые
морщинки  отходили от ясных, умных глаз. В профиль он был похож
на большую поседевшую морскую свинку. --  Очень  рад,--  сказал
Ганин.--  Когда же вы едете? Но Алферов не дал старику ответить
и продолжал, дергая  по  привычке  шеей,  тощей,  в  золотистых
волосках, с крупным прыгающим кадыком.
     -- Я  советую  вам здесь остаться. Чем тут плохо? Это, так
сказать, прямая линия. Франция скорее зигзаг, а Россия наша, та
-- просто загогулина. Мне  очень  нравится  здесь:  и  работать
можно, и по улицам ходить приятно. Математически доказываю вам.
что если уж где-нибудь жительствовать...
     -- Но  я  же  говорю вам,-- мягко прервал Подтягин,-- горы
бумаг, гроба картонные, папки, папки без конца! Полки под  ними
так  и  ломятся.  И  полицейский  чиновник,  пока  отыскал  мою
фамилию, чуть не подох от натуги. Вы вообще не  можете  себе  и
представить  (при  словах  "и  представить"  Подтягин  тяжело и
жалобно повел головой), сколько  человеку  нужно  перестрадать,
чтобы  получить  право на выезд отсюда. Одних бланков сколько я
заполнил. Сегодня уж думал -- стукнут мне выездную визу...
     Куда там... Послали сниматься, а карточки  только  вечером
будут готовы.
     -- Очень  все правильно,-- закивал Алферов,-- так и должно
быть в порядочной стране. Тут вам не  российский  кавардак.  Вы
обратили  внимание,  например, что на парадных дверях написано?
"Только для господ". Это знаменательно. Вообще говоря,  разницу
между,  скажем,  нашей  страной  и  этой  можно  так  выразить:
вообразите сперва кривую, и на ней...
     Ганин, не  слушая  дальше,  обратился  к  Кларе,  сидевшей
против него.
     -- Меня  вчера  просила  Людмила  Борисовна  вам передать,
чтобы вы ей позвонили, как  только  вернетесь  со  службы.  Это
насчет кинематографа, кажется.
     Клара  растерянно подумала: "как он это так просто говорит
о ней... Ведь он  знает,  что  я  знаю..."  Она  спросила  ради
приличия: -- Ах, вы ее вчера видели?
     Ганин  удивленно  двинул бровями и продолжал есть. -- Я не
совсем  понимаю  вашу  геометрию,--  тихо   говорил   Подтягин,
осторожно  счищая  ножиком  хлебные  крошки  себе в ладонь. Как
большинство  стареющих  поэтов,  он  был  склонен   к   простой
человеческой логике.
     -- Да  как  же,  это  так  ясно,-- взволновался Алферов,--
вообразите..
     -- Не  понимаю,--  твердо  повторил  Подтягин  и,  откинув
слегка  голову,  всыпал  собранные  крошки  себе в рот. Алферов
быстро развел руками, сшиб стакан Ганина. -- Ах, извините!.. --
Пустой,-- сказал Ганин.
     -- Вы не математик, Антон  Сергеич,--  суетливо  продолжал
Алферов.-- А я на числах, как на качелях, всю жизнь прокачался.
Бывало, говорил жене: раз я математик, ты мать-и-мачеха...
     Горноцветов  и  Колин залились тонким смехом. Госпожа Дорн
вздрогнула, испуганно посмотрела на обоих.
     -- Одним словом: цифра и цветок,-- холодно  сказал  Ганин.
Только  Клара  улыбнулась.  Ганин  стал наливать себе воды, все
смотрели на его движенье.
     -- Да,  вы  правы,  нежнейший  цветок,--  протяжно  сказал
Алферов, окинув соседа своим блестящим, рассеянным
     взглядом.
     -- Прямо  чудо,  как  она  пережила  эти годы ужаса. Я вот
уверен, что она приедет сюда цветущая, веселая... Вы  --  поэт,
Антон  Сергеевич,  опишите-ка такую штуку,-- как женственность,
прекрасная русская  женственность,  сильнее  всякой  революции,
переживает все,-- невзгоды, террор...
     Колин  шепнул  Ганину: "Вот он опять... Вчера уже только и
было речи, что об его жене..."
     "Экий пошляк,-- подумал Ганин, глядя на движущуюся бородку
Алферова,-- а жена у него, верно, шустрая... Такому не изменять
-- грех..."
     -- Сегодня  --  барашек,--   провозгласила   вдруг   Лидия
Николаевна деревянным голоском, исподлобья глядя, как жильцы ее
невнимательно  едят  жаркое.  Алферов  почему-то  поклонился  и
продолжал:
     -- Напрасно, батюшка, не берете  такой  темы.--  (Подтягин
мягко,  но  решительно  мотал  головой.)--  Может  быть,  когда
увидите мою жену, то поймете, что я хочу сказать... Кстати  она
очень любит поэзию. Столкуетесь. И я вам вот еще что скажу...
     Колин,  украдкой,  отбивал  такт,  искоса  посматривая  на
Алферова. Горноцветов тихо покатывался со смеху, глядя на палец
своего друга.
     -- А главное,-- все тараторил Алферов,-- ведь с Россией --
кончено. Смыли ее, как вот знаете, если мокрой  губкой  мазнуть
по черной доске, по нарисованной роже...
     -- Однако...--  усмехнулся  Ганин. -- Не любо слушать, Лев
Глебович? -- Не любо, но не мешаю, Алексей Иванович. -- Что же,
вы тогда считаете, может быть, что... --  Ах  господа,--  своим
матовым,   чуть   шепелявым  голосом  перебил  Подтягин,--  без
политики. Зачем политика?
     -- А все-таки, мсье Алферов не прав,-- неожиданно вставила
Клара и проворно поправила прическу.
     -- Ваша жена приезжает  в  субботу?  --  через  весь  стол
невинным   голосом  спросил  Колин,  и  Горноцветов  прыснул  в
салфетку.
     -- В  субботу,--  ответил  Алферов,  отставляя  тарелку  с
недоеденной    бараниной.    Его   глаза,   заблиставшие   было
воинственным огоньком, сразу задумчиво погасли,
     -- Знаете что, Лидия Николаевна,-- сказал он,-- мы вчера с
Глеб Львовичем в лифте застряли. -- Компот,-- ответила  госпожа
Дорн,--  грушевый,  Танцоры расхохотались. Эрика, толкая боками
локти  сидевших  за  столом,  стала  убирать   тарелки.   Ганин
тщательно  свернул  салфетку,  втиснул  ее  в  кольцо  и встал,
Сладкого он не ел.
     "Тощища какая...-- думал он, возвращаясь в свою комнату,--
И что мне теперь делать? Выйти погулять что ли?.."
     Этот день его, как и предыдущие, прошел вяло,  в  какой-то
безвкусной  праздности,  лишенной мечтательной надежды, которая
делает праздность прелестной. Бездействие теперь его  тяготило,
а  дела  не было. Подняв воротник старого макинтоша, купленного
за один фунт у  английского  лейтенанта  в  Константинополе,  и
крепко  засунув  кулаки  в  карманы,  он  медленно,  вразвалку,
пошатался по бледным апрельским улицам, где  плыли  и  качались
черные  купола  зонтиков, и долго смотрел в витрину пароходного
общества на  чудесную  модель  Мавритании,  на  цветные  шнуры,
соединяющие гавани двух материков на большой карте. И в глубине
была фотография тропической рощи,-- шоколадного цвета пальмы на
бледно-коричневом небе.
     Он  с  час  попивал кофе, сидя у чистого огромного окна, и
смотрел на прохожих. Вернувшись домой, он пробовал  читать,  но
то,  что было в книге, показалось ему таким чужим и неуместным,
что он бросил ее посредине придаточного  предложения.  На  него
нашло то, что он называл "рассеянье воли". Он сидел не шевелясь
перед  столом  и  не  мог решить, что ему делать: переменить ли
положение тела, встать ли, чтобы пойти вымыть руки, отворить ли
окно, за которым пасмурный день уже переходил в сумерки...  Это
было  мучительное и страшное состояние, несколько похожее на ту
тяжкую тоску, что охватывает нас, когда, уже выйдя из  сна,  мы
не сразу можем раскрыть, словно навсегда слипшиеся, веки. Так и
Ганин  чувствовал,  что  мутные  сумерки,  которыми  постепенно
наливалась комната, заполняют его всего, претворяют самую кровь
в туман, что нет у него сил пресечь  сумеречное  наважденье.  А
сил не было потому, что не было у него определенного желанья, и
мученье  было  именно в том, что он тщетно искал желанья. Он не
мог принудить себя протянуть руку к лампе, чтобы включить свет.
Ему казался немыслимым чудом этот простой переход от  намеренья
к  его  осуществленью.  Ничто не украшало его бесцветной тоски,
мысли ползли без связи, сердце  билось  тихо,  белье  докучливо
липло  к телу. То казалось ему, что вот сейчас нужно написать к
Людмиле письмо, твердо объяснить ей,  что  пора  прервать  этот
тусклый  роман,  то  вспоминалось  ему, что вечером нужно с ней
идти в кинематограф, и почему-то было гораздо труднее  решиться
позвонить,  чтобы  отказаться  от  сегодняшней  встречи, нежели
написать письмо, и потому он  не  мог  исполнить  ни  того,  ни
другого.
     А  сколько  раз  уже  он  клялся себе, что завтра же с нею
порвет, придумывал без труда нужные выражения, но никак не  мог
себе  представить вот ту последнюю минуту, когда пожмет ей руку
и спокойно выйдет из комнаты. Вот это  движенье--  повернуться,
уйти--  казалось  немыслимым.  Он  был из породы людей, которые
умеют   добиваться,   достигать,   настигать,   но   совершенно
неспособны  ни  к отречению, ни к бегству,-- что в конце концов
одно и то же. Так  мешались  в  нем  чувство  чести  и  чувство
жалости,  отуманивая  волю  этого человека, способного в другое
время  на  всякие  творческие  подвиги,  на  всякий   труд,   и
принимающегося  за  этот  труд  жадно,  с  охотой,  с радостным
намерением все одолеть и всего достичь.
     Он не знал, какой толчок  извне  должен  произойти,  чтобы
дать ему силы порвать трехмесячную связь с Людмилой, так же как
не  знал,  что  именно должно случиться, чтобы он мог встать со
стула. Очень недолго продолжалось подлинное его  увлечение,  то
состояние  его  души,  при котором Людмила ему представлялась в
обольстительном  тумане,  состояние  ищущего,  высокого,  почти
неземного  волненья,  подобное  музыке,  играющей именно тогда,
когда мы делаем  что-нибудь  совсем  обыкновенное  --  идем  от
столика к буфету, чтобы расплатиться,-- и превращающей это наше
простое  движенье в какой-то внутренний танец, в значительный и
бессмертный жест.
     Эта музыка смолкла в тот миг, когда ночью, на тряском полу
темного таксомотора, Людмила ему отдалась, и  сразу  все  стало
очень скучным,-- женщина, поправлявшая шляпу, что съехала ей на
затылок,  огни,  мелькавшие  мимо  окон,  спина  шофера,  горой
черневшая за передним стеклом.
     Теперь приходилось  расплачиваться  за  эту  ночь  трудным
обманом,  продолжать  эту ночь без конца и бессильно, безвольно
предаваться ее ползучей тени, которая теперь насытила все  углы
комнаты,  превратила  мебель  в  облака.  Он  впал  в  туманную
дремоту, подперев лоб ладонью  и  странно  вытянув  под  столом
одеревеневшие ноги.
     А потом, в кинематографе, стало людно и жарко. Очень долго
молча,  без музыки, по экрану мелькали крашеные рекламы, рояли,
платья, духи. Наконец заиграл оркестр, и началась драма.
     Людмила была весела необычайно. Она пригласила Клару пойти
вместе, оттого что отлично чувствовала, что той нравится Ганин,
и хотела доставить удовольствие и ей, и самой себе,  щегольнуть
своим  романом  и  умением  его  скрывать. Клара же согласилась
пойти,  оттого  что  знала,  что  Ганин  в  субботу  собирается
уезжать,  и между прочим удивлялась, что Людмила словно об этом
не знает,-- или может быть нарочно ничего не говорит, а уедет с
ним вместе.
     Ганин,  сидевший  между  ними,  был  раздражен  тем,   что
Людмила,  как  большинство  женщин ее типа, все время, пока шла
картина,  говорила  о  посторонних  вещах,  перегибалась  через
колени  Ганина  к  подруге,  обдавая  его  каждый раз холодным,
неприятно-знакомым  запахом  духов.  Меж   тем   картина   была
занимательная, прекрасно сделанная.
     -- Послушайте,  Людмила  Борисовна,--  не выдержал наконец
Ганин,-- перестаньте шептать. Уже немец за мной сердится.
     Она  в  темноте  быстро  глянула  на   него,   откинулась,
посмотрела на сияющее полотно.
     -- Я  ничего  не  понимаю,  сплошная  чепуха  какая-то. --
Вольно было вам шептать,--  сказал  Ганин.--  Не  мудрено,  что
ничего не понимаете.
     На  экране  было  светящееся,  сизое движение: примадонна,
совершившая в жизни своей невольное убийство, вдруг  вспоминала
о  нем,  играя  в  опере  роль преступницы) и, выкатив огромные
неправдоподобные  глаза,  валилась   навзничь   на   подмостки.
Медленно  проплыла зала театра, публика рукоплещет, ложи и ряды
встают в экстазе  одобренья.  И  внезапно  Ганину  померещилось
что-то  смутно  и  жутко знакомое. Он с тревогой вспомнил грубо
сколоченные ряды, сиденья и барьеры лож, выкрашенные в зловещий
фиолетовый цвет, ленивых  рабочих,  вольно  и  равнодушно,  как
синие ангелы, переходивших с балки на балку высоко наверху, или
наводивших  слепительные  жерла юпитеров на целый полк россиян,
согнанный в громадный сарай и снимавшийся  в  полном  неведении
относительно  общей фабулы картины. Он вспомнил молодых людей в
поношенных, но на диво сшитых одеждах, лица  дам  в  лиловых  и
желтых  разводах  грима и тех безобидных изгнанников, старичков
да невзрачных девиц, которых сажали в  самую  глубь,  лишь  для
заполнения  фона.  Теперь  внутренность  того  холодного  сарая
превратилась на экране в уютный театр, рогожа  стала  бархатом,
нищая  толпа  --  театральной  публикой.  Он  напряг зрение и с
пронзительным содроганьем стыда узяал себя  самого  среди  этих
людей, хлопавших по заказу, и вспомнил, как они все должны были
глядеть  вперед,  на воображаемую сцену, где никакой примадонны
не было, а стоял на помосте среди фонарей толстый рыжий человек
без пиджака и до одури орал в рупор.
     Двойник Ганина тоже стоял  и  хлопал,  вон  там,  рядом  с
чернобородым,  очень  эффектным  господином,  с  лентой поперек
белой груди. Он попадал всегда в первый ряд за эту вот  бородку
и  крахмальное  белье,  а в перерывах жевал бутерброд, а потом,
после съемки, надевал поверх фрака убогое пальтишко  и  ехал  к
себе  домой, в отдаленную часть Берлина, где работал наборщиком
в типографии.
     И Ганин в этот миг  почувствовал  не  только  стыд,  но  и
быстротечность,  неповторимость  человеческой  жизни.  Там,  на
экране, его худощавый облик, острое,  поднятое  кверху  лицо  и
хлопавшие  руки исчезли в сером круговороте других фигур, а еще
через мгновенье зал, повернувшись как корабль, ушел,  и  теперь
показывали  пожилую,  на  весь  мир  знаменитую  актрису, очень
искусно изображавшую мертвую молодую женщину.  "Не  знаем,  что
творим",--  с  отвращеньем  подумал  Ганин,  уже  не  глядя  на
картину.
     Людмила снова шепталась с Кларой -- о  какой-то  портнихе,
материи,--  драма  подходила  к концу, и Ганину было смертельно
скучно. Когда через несколько минут они пробирались  к  выходу,
Людмила  к нему прижалась, шепнула: "Позвоню тебе завтра в два,
миленький..."
     Ганин и Клара проводили ее до дому и потом вместе пошли  в
свой  пансион. Ганин молчал, и Клара мучительно старалась найти
тему для разговора.
     -- - Вы, говорят, в субботу уезжаете? -- спросила она.  --
Не  знаю,  ничего  не  знаю...--  хмуро ответил Ганин. Он шел и
думал, что вот теперь его тень будет странствовать из города  в
город,  с экрана на экран, что он никогда не узнает, какие люди
увидят ее, и как долго она будет мыкаться  по  свету.  И  когда
потом  он  лег  в постель и слушал поезда, насквозь проходившие
через  этот  унылый  Дом,  где  жило  семь  русских  потерянных
теней,--  вся  жизнь ему представилась той же съемкой, во время
которой равнодушный статист  не  ведает,  в  какой  картине  он
участвует.
     Ганин  не  мог  уснуть;  в ногах бегали мурашки, и подушка
мучила голову. И среди ночи, за стеной, его сосед Алферов  стал
напевать.  Сквозь  тонкую  стену слышно было, как он шлепает по
полу, то близясь, то удаляясь, и Ганин лежал  и  злился.  Когда
прокатывала  дрожь поезда, голос Алферова смешивался с гулом, а
потом снова всплывал: ту-у-у, ту-ту, ту-у-у.
     Ганин не выдержал. Он натянул штаны,  вышел  в  коридор  и
кулаком   постучал  в  дверь  первого  номера.  Алферов,  среди
блужданья  своего,  оказался  как  раз  против  двери  и  сразу
отпахнул ее, так что Ганин даже вздрогнул от неожиданности.
     -- Пожалуйте,  Лев  Глебович,  милости  просим.  Он  был в
сорочке   и    подштанниках,    золотистая    бородка    слегка
растрепалась,--  оттого,  верно,  что он песенки выдувал,-- и в
бледно-голубых глазах так и металось счастье.
     -- Вы вот поете,-- сказал Ганин, сдвинув  брови,--  а  мне
это мешает спать.
     -- Да  входите  же, голубчик, что это вы, право, на пороге
топчетесь,-- засуетился Алексей  Иванович,  неловко  и  ласково
беря Ганина за талию.-- Простите великодушно, если мешал.
     Ганин  неохотно  вошел  в  комнату.  В ней было очень мало
вещей и очень много беспорядка. Один из  двух  стульев,  вместо
того,  чтобы стоять у письменного стола (той дубовой махины, на
которой была чернильница в виде большой жабы),  забрел  было  в
сторону  маленького  умывальника,  но  на  полпути остановился,
видимо  спотыкнувшись  об  отвернутый  край  зеленого  коврика.
Другой  стул,  что  стоял  у  постели и служил ночным столиком,
исчезал под черным пиджаком, павшим на него словно  с  Арарата,
так он тяжело и рыхло сел. На дубовой пустыне стола, а также на
постели,  разбросаны  были  тонкие  листы. На этих листах Ганин
мельком  заметил   карандашные   чертежи,   колеса,   квадраты,
сделанные без всякой технической точности, а так, кое-как, ради
препровожденья    времени.   Сам   Алферов   в   своих   теплых
подштанниках, делающих всякого  мужчину,  будь  он  строен  как
Адонис  и изящен как Бруммель, необыкновенно непривлекательным,
уже опять расхаживал сре