ону христианскому!
     Иоанн посмотрел на Вяземского.
     - Что  скажешь  ты  на  это?   -  спросил  он,  сохраняя  хладнокровную
наружность судьи.
     - Я  уже говорил тебе,  государь,  что увез боярыню по ее же упросу,  а
когда я на дороге истек кровью,  холопи мои нашли меня в лесу без памяти. Не
было при  мне ни  коня моего,  ни  боярыни,  перенесли меня на  мельницу,  к
знахарю; он-то и зашептал кровь. Боле ничего не знаю.
     Вяземский не  думал,  что,  упоминая о  мельнице,  он  усилит в  Иоанне
зародившееся подозрение и  придаст вероятие наговору Басманова;  но Иоанн не
показал вида,  что обращает внимание на это обстоятельство, а только записал
его в  памяти,  чтобы воспользоваться им  при случае;  до поры же до времени
затаил свои мысли под личиною беспристрастия.
     - Ты слышал?  -  сказал он Вяземскому,  -  боярин Дружина готов в своих
речах крест целовать! Как очистишься перед ним?
     - Боярин волен говорить,  -  отвечал Вяземский, решившийся во что бы ни
стало вести свою защиту до конца, - он волен клепать на меня, а я ищу на нем
моего увечья и сам буду в правде моей крест целовать.
     По  собранию  пробежал  ропот.  Все  опричники знали,  как  совершилось
нападение,  и  сколь ни  закоренели они в  злодействе,  но  не всякий из них
решился бы присягнуть ложно.
     Сам Иоанн изумился дерзости Вяземского;  но в тот же миг он понял,  что
может  через  нее  погубить  ненавистного Морозова  и  сохранить притом  вид
строгого правосудия.
     - Братия!  -  сказал он, обращаясь к собранию, - свидетельствуюсь вами,
что я хотел узнать истину.  Не в обычае моем судить,  не услышав оправдания.
Но  в  одном и  том  же  деле две стороны не  могут крест целовать.  Один из
противников солживит свою присягу.  Я же, яко добрый пастырь, боронящий овцы
моя,  никого не хочу допустить до погубления души. Пусть Морозов и Вяземский
судятся судом божиим.  От сего числа через десять ден назначаю им поле{254},
здесь, в Слободе, на Красной площади. Пусть явятся с своими стряпчими{262} и
поручниками{262}.  Кому бог даст одоление,  тот будет чист и передо мною,  а
кто не вынесет боя,  тот, хотя бы и жив остался, тут же приимет казнь от рук
палача!
     Решение  Иоанна  произвело в  собрании сильное впечатление.  Во  мнении
многих оно  равнялось для Морозова смертному приговору.  Нельзя было думать,
чтобы престарелый боярин устоял против молодого и  сильного Вяземского.  Все
ожидали,  что  он  откажется  от  поединка  или  по  крайней  мере  попросит
позволения поставить вместо себя наемного бойца.  Но Морозов поклонился царю
и сказал спокойным голосом:
     - Государь,  пусть будет по-твоему!  Я  стар и  хвор,  давно не надевал
служилой брони;  но в  божьем суде не сила берет,  а правое дело!  Уповаю на
помощь господа,  что не  оставит он  меня в  правом деле моем,  покажет пред
твоею милостью и пред всеми людьми неправду врага моего!
     Услыша царский приговор,  Вяземский было обрадовался,  и  очи  его  уже
запылали надеждой; но уверенность Морозова немного смутила его. Он вспомнил,
что, по общепринятому понятию, в судном поединке бог неминуемо дарует победу
правой стороне, и невольно усумнился в своем успехе.
     Однако, подавив минутное смущение, он также поклонился царю и произнес:
     - Да будет по-твоему, государь!
     - Ступайте,  -  сказал Иоанн,  -  ищите себе поручников, а через десять
ден,  с восходом солнца,  будьте оба на Красной площади, и горе тому, кто не
выдержит боя!
     Бросив на  обоих глубокий необъяснимый взор,  царь встал и  удалился во
внутренние  покои,   а  Морозов  вышел  из  палаты,  полный  достоинства,  в
сопровождении своих знакомцев, не глядя на окружающих его опричников.


        "Глава 30"
                             ЗАГОВОР НА ЖЕЛЕЗО

     На следующий день Вяземский уехал к Москве.
     Во  всякое другое время готовясь к  поединку,  он  положился бы на свою
силу и ловкость;  но дело шло об Елене.  Поединок был не простой;  исход его
зависел от суда божия, а князь знал свою неправость, и сколь ни показался бы
ему Морозов презрителен в  обыкновенной схватке,  но  в  настоящем случае он
опасался небесного гнева,  страшился,  что во  время боя у  него онемеют или
отымутся руки.
     Опасение это было тем сильнее,  что недавно зажившие раны еще причиняли
ему боль и  что по временам он чувствовал слабость и  изнеможение.  Князь не
хотел  ничем  пренебрегать,   чтоб  упрочить  за  собою  победу,  и  решился
обратиться к знакомому мельнику,  взять у него какого-нибудь зелья и сделать
чрез колдовство удары свои неотразимыми.
     Полный раздумья и волнений,  ехал он по лесу шагом, наклоняясь время от
времени на седле и  разбирая тропинки,  заросшие папоротником.  После многих
поворотов попал он  на  более торную дорогу,  осмотрелся,  узнал на деревьях
заметы  и  пустил  коня  рысью.  Вскоре послышался шум  колеса.  Подъезжая к
мельнице,  князь  вместе  с  шумом  стал  различать  человеческий говор.  Он
остановился,  слез с седла и,  привязав коня в орешнике,  подошел к мельнице
пешком.   У  самого  сруба  стоял  чей-то  конь  в  богатой  сбруе.  Мельник
разговаривал с  стройным человеком,  но  Вяземский не  мог  видеть лица его,
потому что незнакомец повернулся к нему спиною, готовясь сесть в седло.
     - Будешь доволен,  боярин,  -  говорил ему мельник, утвердительно кивая
головою, - будешь доволен, батюшка! Войдешь опять в царскую милость, и чтобы
гром меня тут же прихлопнул, коли не пропадет и Вяземский и все твои вороги!
Будь спокоен, уж противу тирлича-травы ни один не устоит!
     - Добро,  -  отвечал посетитель,  влезая на коня, - а ты, старый, черт,
помни наш уговор: коли не будет мне удачи, повешу тебя как собаку!
     Голос показался Вяземскому знаком,  но колесо шумело так сильно, что он
остался в недоумении, кто именно был говоривший.
     - Как не быть удаче,  как не быть,  батюшка, - продолжал мельник, низко
кланяясь,  -  только не  сымай с  себя тирлича-то;  а  когда будешь с  царем
говорить, гляди ему прямо и весело в очи; смело гляди ему в очи, батюшка, не
показывай страху-то; говори ему шутки и прибаутки, как прежде говаривал, так
будь я анафема, коли опять в честь не войдешь!
     Всадник  повернул коня  и,  не  замечая Вяземского,  проехал мимо  него
рысью.
     Князь узнал Басманова,  и  ревнивое воображение его  закипело.  Занятый
одною мыслью об Елене,  он не обратил внимания на речи мельника, но, услышав
свое имя, подумал, что видит в Басманове нового неожиданного соперника.
     Мельник между тем,  проводив глазами Басманова,  присел на  завалинку и
принялся считать золотые деньги.  Он  весело  ухмылялся,  перекладывая их  с
ладони на ладонь, как вдруг почувствовал на плече своем тяжелую руку.
     Старик вздрогнул,  вскочил на  ноги и  чуть не  обмер от страха,  когда
глаза его встретились с черными глазами Вяземского.
     - О чем ты, колдун, с Басмановым толковал? - спросил Вяземский.
     - Ба...  ба...  батюшка! - произнес мельник, чувствуя, что ноги под ним
подкашиваются. - Батюшка, князь Афанасий Иваныч, как изволишь здравствовать?
     - Говори!  - закричал Вяземский, схватив мельника за горло и таща его к
колесу, - говори, что вы про меня толковали?
     И он перегнул старика над самым шумом.
     - Родимый!  -  простонал мельник, - все скажу твоей милости, все скажу,
батюшка, отпусти лишь душу на покаяние!
     - Зачем приезжал к тебе Басманов?
     - За корнем, батюшка, за корнем! А я ведь знал, что ты тут, я знал, что
ты все слышишь,  батюшка;  затем-то я и говорил погромче,  чтобы ведомо тебе
было, что Басманов хочет погубить твою милость!
     Вяземский отшвырнул мельника от става.
     Старик понял, что миновался первый порыв его гнева.
     - Какой же ты,  родимый,  сердитый!  - сказал он, поднимаясь на ноги. -
Говорю тебе,  я  знал,  что твоя милость близко;  я  с утра еще ожидал тебя,
батюшка!
     - Ну, что же хочет Басманов? - спросил князь смягченным голосом.
     Мельник между тем успел совершенно оправиться.
     - Да,  вишь ты, - сказал он, придавая лицу своему доверчивое выражение,
- говорил Басманов, что царь разлюбил его, что тебя, мол, больше любит и что
тебе,  да Годунову Борису Федоровичу,  да Малюте Скуратову только и  идет от
него ласка.  Ну,  и  пристал ко мне,  чтобы дал ему тирлича.  Дай,  говорит,
тирлича, чтобы мне в царскую милость войти, а их чтобы разлюбил царь и опалу
чтобы на них положил!  Что ты будешь с ним делать!  Пристал с ножом к горлу,
вынь да  положь;  не  спорить мне с  ним!  Ну  и  дал я  ему корешок,  да  и
корешок-то, батюшка, дрянной. Так, завалящий корешишка дал ему, чтобы только
жива  оставил.  Стану я  ему  тирлича давать,  чтобы супротив тебя его  царь
полюбил!..
     - Черт с ним! - сказал равнодушно Вяземский. - Какое мне дело, любит ли
царь его или нет!  Не за тем я сюда приехал.  Узнал ли ты что,  старик,  про
боярыню?
     - Нет,  родимый,  ничего не узнал. Я и гонцам твоим говорил, что нельзя
узнать.  А  уж как старался-то я для твоей милости!  Семь ночей сряду глядел
под колесо.  Вижу,  едет боярыня по лесу, сам-друг со старым человеком; сама
такая печальная,  а стар человек ее утешает,  а боле ничего и не видно; вода
замутится, и ничего боле не видно!
     - Со старым человеком? Стало быть, с Морозовым? С мужем своим?
     - Нет,  не  должно быть:  Морозов будет подороднее,  да и  одежа-то его
другая. На этом простой кафтан, не боярский; должно быть, простой человек!
     Вяземский задумался.
     - Старик! - сказал он вдруг, - умеешь ты сабли заговаривать?
     - Как не уметь,  умею.  Да тебе на что, батюшка? Чтобы рубила сабля али
чтоб тупилась от удара?
     - Вестимо, чтобы рубила, леший!
     - А то,  бывают, заговаривают вражьи сабли, чтобы тупились али ломались
о бронь...
     - Мне не вражью саблю заговаривать,  а свою. Я буду биться на поле, так
надо мне во что бы ни стало супротивника убить, слышишь?
     - Слышу,  батюшка,  слышу!  Как не слышать!  -  И старик начал про себя
думать: "С кем же это он будет биться? Кто его враги? Уж не с Басмановым ли?
Навряд ли! Он сейчас о нем отзывался презрительно, а князь не такой человек,
чтоб умел скрывать свои мысли.  Разве с  Серебряным?"  Но мельник знал через
Михеича,  что Серебряный вкинут в тюрьму, а от посланных Вяземского, да и от
некоторых  товарищей  Перстня  слышал,   что  станичники  освободили  Никиту
Романыча и увели с собой;  стало быть, не с Серебряным. Остается один боярин
Морозов.  Он  за  похищение жены мог вызвать Вяземского.  Правда,  он больно
стар,  да  и  в  судном  поединке дозволяется поставить вместо себя  другого
бойца.  "Стало быть,  - расчел мельник, - князь будет биться или с Морозовым
или с наймитом его".  -  Дозволь,  батюшка,  - сказал он, - воды зачерпнуть,
твоего супостата посмотреть!
     - Делай как знаешь,  - возразил Вяземский и сел в раздумье на сваленный
пень.
     Мельник вынес из каморы бадью, опустил ее под самое колесо и, зачерпнув
воды, поставил возле князя.
     - Эх,  эх, - сказал он, нагнувшись над бадьей и глядя в нее пристально,
- видится мне твой супротивник,  батюшка, только в толк не возьму! Больно он
стар... А вот и тебя вижу, батюшка, как ты сходишься с ним...
     - Что  ж?  -  спросил Вяземский,  тщетно  стараясь увидеть что-нибудь в
бадье.
     - Ангелы стоят за старика, - продолжал мельник таинственно и как бы сам
удивленный тем,  что он видит,  -  небесные силы стоят за него; трудно будет
заговорить твою саблю!
     - А за меня никто не стоит? - спросил князь с невольною дрожью.
     Мельник  смотрел  все  пристальнее,   глаза  его  сделались  совершенно
неподвижны;   казалось,   он,   начав  морочить  Вяземского,   был   поражен
действительным видением и ему представилось что-то страшное.
     - И у твоей милости,  -  сказал он шепотом,  -  есть защитники... А вот
теперь уж ничего не вижу, вода потемнела!
     Он поднял голову,  и Вяземский заметил,  что крупный пот катился со лба
его.
     - Есть и у тебя защитники,  батюшка,  -  прошептал он боязливо. - Можно
будет заговорить твое оружие.
     - На...  -  сказал  князь,  вынимая  из  ножен  тяжелую  саблю,  -  на,
заговаривай!
     Мельник перевел дух,  разгреб руками яму и  вложил в нее рукоять сабли.
Затоптав землю,  он  утвердил лезвие острием вверх  и  начал  ходить кругом,
причитывая вполголоса:
     - "Выкатило солнышко из-за моря Хвалынского,  восходил месяц над градом
каменным,   а  в  том  граде  каменном  породила  меня  матушка  и,   рожая,
приговаривала:  будь ты,  мое дитятко,  цел-невредим -  от стрел и мечей, от
бойцов  и  борцов.   Опоясывала  меня  матушка  мечом-кладенцом.   Ты,   мой
меч-кладенец,  вертись и  крутись,  ты  вертись и  крутись,  как у  мельницы
жернова вертятся,  ты круши и кроши всяку сталь и уклад,  и железо,  и медь;
пробивай, прорубай всяко мясо и кость; а вражьи удары чтобы прядали от тебя,
как камни от воды,  и  чтобы не было тебе от них ни царапины,  ни зазубрины!
Заговариваю раба  Афанасья,  опоясываю мечом-кладенцом.  Чур,  слову  конец,
моему делу венец!"
     Он вытащил саблю и  подал ее князю,  отряхнув с рукояти землю и бережно
обтерев ее полою.
     - Возьми,  батюшка, князь Афанасий Иваныч. Будет она тебе служить, лишь
бы супротивник твой свою саблю в святую воду не окунул!
     - А если окунет?
     - Что  ж  делать,  батюшка!  Против  святой  воды  наговорное железо не
властно.  Только,  пожалуй,  и  этому пособить можно.  Дам  я  тебе  голубца
болотного,  ты  его  в  мешочке на  шею  повесь,  так у  ворога своего глаза
отведешь.
     - Подавай голубец! - сказал Вяземский.
     - Изволь,  батюшка,  изволь;  для твоей княжеской милости и  голубца не
пожалею.
     Старик сходил опять в камору и принес князю что-то зашитое в тряпице.
     - Дорого оно мне досталось,  - сказал он, как бы жалея выпустить из рук
тряпицу,  -  трудно его добывать.  Как полезешь за  ним не  в  урочный час в
болото, такие на тебя нападут страхи, что господи упаси!
     Князь взял зашитый предмет и бросил мельнику мошну с золотыми.
     - Награди  господь  твою  княжескую милость!  -  сказал  старик,  низко
кланяясь.  - Только, батюшка, дозволь еще словцо тебе молвить: теперь уже до
поединка-то в  церковь не ходи,  обедни не слушай;  не то,  чего доброго!  и
наговор-то мой с лезвея соскочит.
     Вяземский ничего не  отвечал и  направился было к  месту,  где привязал
коня, но вдруг остановился.
     - А можешь ты, - сказал он, - наверно узнать, кто из нас жив останется?
     Мельник замялся.
     - Да,  должно быть,  ты,  батюшка!  Как тебе живу не остаться! Я тебе и
прежде говаривал: не от меча твоей милости смерть написана!
     - Посмотри еще раз в бадью!
     - Что ж еще смотреть,  батюшка!  Теперь ничего не увидишь, и вода-то уж
помутилась.
     - Зачерпни свежей воды, - сказал Вяземский повелительно.
     Мельник повиновался нехотя.
     - Ну, что там видно? - спросил князь нетерпеливо.
     Старик с приметным отвращением нагнулся над бадьею.
     - Ни  тебя не  видно,  батюшка,  ни супротивника твоего!  -  сказал он,
бледнея.  -  Видна площадь,  народу полна; много голов на кольях торчит; а в
стороне костер догорает и человеческие кости к столбу прикованы!
     - Чьи  головы  на  кольях  торчат?  -  спросил  Вяземский,  пересиливая
невольный страх.
     - Не вижу,  батюшка,  все опять помутилось; один костер еще светится да
кости чьи-то висят у столба!
     Мельник с  усилием поднял голову и,  казалось,  с  трудом отвел взор от
бадьи.  Его дергали судороги,  пот катился с  лица его;  он,  стоная и охая,
дотащился до завалины и упал на нее в изнеможении.
     Вяземский отыскал своего коня, сел в седло и, полный раздумья, поехал к
Москве.


        "Глава 31"
                                 БОЖИЙ СУД

     В отсутствие Вяземского Малюте было поручено важное дело. Царь приказал
ему захватить ближайших слуг князя Афанасия Ивановича и  пытать их накрепко,
ездил  ли  господин их  на  мельницу колдовать,  и  сколько раз  он  был  на
мельнице, и что именно замышляет противу его государского здравия?
     Большая часть слуг не  созналась ни  в  чем,  но некоторые не выдержали
пытки и  показали все то,  что Малюта вложил им в  уста.  Показали они,  что
князь ездил на мельницу с тем, чтоб испортить государя; что он вымал царские
следы и жег их на огне;  а некоторые показали даже,  что Вяземский мыслит ко
князю Владимиру Андреевичу и хочет посадить его на царский престол. Сколь ни
были  нелепы  эти  показания,  они  тщательно записывались дьяками  со  слов
истязаемых и прочитывались царю.  Верил ли им Иван Васильевич или нет -  бог
весть!  Но он строго приказал Малюте,  по возвращении Вяземского,  скрыть от
него причину, по которой захвачены его слуги, а сказать, что взяты-де они по
подозрению в воровстве из царских кладовых.
     В  показаниях их,  однако,  было много противоречий,  и Иоанн послал за
Басмановым,  чтобы заставить его повторить все,  что он,  по  доносу своему,
слышал от холопей Вяземского.
     Басманова не  нашли в  Слободе.  Он  накануне уехал к  Москве,  и  царь
опалился,  что  осмелился  он  отлучиться  вопреки  его  приказанию.  Малюта
воспользовался этим, чтобы взвести подозрение на самого Басманова.
     - Кто знает,  государь,  -  сказал Скуратов, - зачем он ослушался твоей
милости?  Быть может, он заодно с Вяземским и только для виду донес на него,
чтобы вернее погубить тебя!
     Царь велел Малюте пока молчать обо всем и, когда воротится Басманов, не
показывать ему вида, что его отсутствие было замечено.
     Между тем настал день, назначенный для судного поединка. Еще до восхода
солнца народ столпился на  Красной площади;  все окна были заняты зрителями,
все  крыши  ими  усыпаны.  Весть  о  предстоящем  бое  давно  разнеслась  по
окрестностям.  Знаменитые имена  сторон  привлекли толпы  из  разных  сел  и
городов, и даже от самой Москвы приехали люди всех сословий посмотреть, кому
господь дарует одоление в этом деле.
     - Ну-ка,  брат, - говорил один щегольски одетый гусляр своему товарищу,
дюжему молодому парню,  с добродушным, но глуповатым лицом, - ступай вперед,
авось тебе удастся продраться до цепи.  Эх, народу, народу-то! Дайте пройти,
православные, дайте и нам, владимирцам, на суд божий посмотреть!
     Но увещания его оставались безуспешны.  Толпа была так густа, что и при
добром желании не было бы возможности посторониться.
     - Да ступай же,  тюлень ты этакий! - повторил гусляр, толкая товарища в
спину. - Аль не сумеешь продраться?
     - А для ча! - отвечал вялым голосом детина.
     И,  выставив вперед дюжее  плечо  свое,  он  принялся раздвигать толпу,
словно железным клином.  Раздались крики и  ругательства,  но  оба  товарища
подвигались вперед, не обращая на них внимания.
     - Правей,  правей!  -  говорил старший.  -  Чего  стал  влево забирать,
дурень? Сверли туда, где копья торчат!
     Место,  на которое указывал гусляр,  было приготовлено для самого царя.
Оно состояло из  дощатого помоста,  покрытого червленым сукном.  На нем были
поставлены царские кресла,  а  торчавшие там  копья и  рогатины принадлежали
опричникам,  окружавшим помост.  Другие опричники стояли у цепи,  протянутой
вокруг поля,  то  есть  просторного места,  приготовленного для  конного или
пешего боя,  смотря по  уговору бойцов.  Они  отгоняли народ бердышами и  не
давали ему напирать на цепь.
     Подвигаясь вперед шаг за шагом, гусляр и дюжий парень добрались наконец
до самого поля.
     - Куда лезете! - закричал один опричник, замахнувшись на них бердышем.
     Парень разинул рот и в недоумении обернулся на своего товарища,  но тот
снял  обеими  руками  свой  поярковый грешневик,  обвитый  золотою лентой  с
павлиным пером, и, кланяясь раз за разом в пояс, сказал опричнику:
     - Дозвольте,   господа   честные,   владимирским  гуслярам  суд   божий
посмотреть!  От  самого  от  гор