шак, клянусь, на потолок загоню! Там
пасись!
     Димитрий сам  не  понимал,  почему ему  так не  понравились разодетые в
бархат и  шелка незнакомки,  и он ерзал на диване,  не зная,  на ком сорвать
злость. Спасибо Гиви, всегда вовремя под руку подвернется.
     Прием длился до вечера. Когда гости удалились, призывая милость неба на
доблестных "барсов" и  их женщин,  в "зале приветствий" еще долго обсуждали,
как быть.  Гречанки умоляли посетить их. Да и неудобно поступить иначе, хотя
бы ради Магданы.  "Барсы" ехать решительно отказались.  Не следует и Русудан
оказывать сразу такую честь,  -  пусть, как принято знатной жене полководца,
ждет,  пока пять раз  сюда не  пожалуют.  Но  Хорешани твердо объявила,  что
завтра же отправится с  ответным приветствием:  нельзя огорчать людей только
потому, что они не так умны, как хотелось бы.
     - Без себя все равно не пущу!  - запротестовал Гиви. - Может, не только
потолок разный, но и характер?
     - Какой еще потолок?  Чтоб тебя кошка лизнула!  - фыркнул Автандил. - Я
тоже поеду. Скажем: "Кроме детей, никто не захотел".
     Посмеявшись,  решили,  что и  Дареджан посетит гречанок,  дабы передать
всей семье приглашение на воскресный пир в честь приятного знакомства.
     На следующий день вспыхнул спор из-за того, как одеться Хорешани.
     Озабоченный Дато  полагал,  что  избалованных гречанок способна удивить
женщина не в драгоценных украшениях, а с шашкой на боку и кинжалом на поясе.
     Хорешани надела  сиреневое платье,  на  шею  крупный жемчуг,  на  грудь
бирюзовую брошь, в форме кинжальчика, и, накинув теплую мандили, легко вошла
в паланкин.  Но Дареджан,  по настоянию Эрасти, разрядилась в бледно-зеленый
бархат  и  нацепила на  себя  столько  драгоценностей,  что  Папуна  всерьез
обеспокоился: выдержат ли ноги.
     В  парадной малиновой куладже,  с монистом на шее и с неизменной желтой
розой на  груди,  Автандил походил на  витязя из восточной сказки.  Гарцуя с
Гиви   около   паланкина,   он   откровенно  высмеивал  пышный  наряд  Гиви,
ухитрившегося на  десять пальцев нанизать двадцать пять колец,  а  две  руки
утяжелить шестью браслетами.
     А оранжевая куладжа?  А зеленые шарвари? А лиловые цаги? Уж не хочет ли
Гиви уверить неискушенных, что он из породы пьющих попугаев?
     - Я другое хочу,  -  простодушно возразил Гиви:  - пусть видят, что и у
нас  полные хурджини одежд и  украшений.  А  для тебя,  малошерстный "барс",
такое скажу:  не знаем,  к врагам или к друзьям скачем, - нельзя скромностью
хвастать.
     Сопровождающие  пять  грузин-телохранителей внезапно  спешились.  Между
кипарисами и пальмами показался обширный дворец Эракле Афендули.
     Старший постучал ножнами в  бронзовые ворота.  Но  не  так-то легко они
открылись.  Сначала в  узкой прорези показались глаза старого грека,  и лишь
после опроса,  "кто прибыл и откуда?", привратник, сосчитав гостей, приказал
слугам распахнуть ворота.
     Навстречу  уже  бежала  раскрасневшаяся от  искренней радости  Магдана.
Потом показались князья и Елена и София в белоснежных туниках.  С притворным
изумлением женщины восклицали,  что на них снизошло сияние небес. Дареджан и
Хорешани вмиг были заключены в объятия и осыпаны поцелуями.
     Дом Моурави так быстро отозвался на приветствие,  что польщенные Заза и
Ило  не  скрывали  удовольствия.   Оказывая  почет,  они  помогли  грузинкам
подняться по  мраморным ступеням в  зал  с  пурпурными занавесками и  белыми
колоннами, обвитыми золотыми лилиями.
     Засуетились слуги. Промелькнул сумрачный привратник. О чем-то шептались
с прислужницами София и Елена.
     "Несомненно,  хозяин дворца не  очень  обрадован нашим  посещением",  -
догадывалась Хорешани.  Словно прочитав ее мысли,  взволнованная,  удалилась
Магдана.
     Будто аршин проглотил,  так чопорно сидел в углу Автандил.  Рядом белел
на  подставке мраморный бюст  древнего  мыслителя.  Внезапно глаза  молодого
"барса" заискрились!  Магдана,  словно на аркане, ввела незнакомца. Хорешани
невольно перевела взгляд на бюст,  признав в нем сходство с вошедшим. Она не
знала,  что бюст изображал Сократа,  а его двойник был хозяин дворца, Эракле
Афендули,  эллин  с  высоким  лбом,  проницательными и  добрыми глазами.  За
хозяином  дворца  плелся  его  двоюродный  брат,  купец  Иоанн,  который  не
переставал кланяться и  так закатывал глаза,  точно хотел в лавке обворожить
богатого покупателя.
     Прищурясь,  Хорешани с легкой иронией сказала: - Привет тебе, Афендули!
Если даже нарушили твой покой,  не  позволяй гневу обнажить твои мысли,  ибо
это  не  служит  украшением хозяину.  В  нашей  стране ворота гостеприимства
распахнуты и для одетого в парчу и для одетого в рубище.
     Афендули слегка смутился,  задержал на  Хорешани острый взгляд,  полный
удивления, и склонился перед ней.
     - Госпожа моя, я рад приветствовать тебя на языке гостеприимной Грузии!
И если б догадливый ангел шепнул мне,  что это ты,  - я поспешил бы окропить
благовонием ворота дворца Афендули.
     Считай все здесь своим!
     - О господин мой, на столько я не посягаю, достаточно улыбки.
     Одухотворенное лицо  Афендули просветлело,  но  он  не  успел  ответить
Хорешани: в зал впорхнула...
     "Ну  да,  впорхнула!  -  мысленно воскликнул Автандил.  -  Если это  не
бабочка из райских кущ,  то кто еще? Она витает, не касаясь пола, а ожерелье
из  монет на ее шее едва звенит.  Воздушное платье из белой кисеи и  голубой
атласный,  затканный золотыми звездами широкий  кушак,  бархатная рубашка  с
прорезанными в  длину рукавами,  обшитая жемчугом,  светло-красные сандалии,
плотно обтягивающие ножки,  и  золотистые локоны,  на которых задорно торчит
лазуревая шапочка с  жемчужной кистью,  еще  больше усиливают ее  сходство с
яркокрылой бабочкой".
     Автандил почувствовал,  что покраснел,  и рассердился на себя: свойство
"барса" - рычать, а не краснеть. А рассердившись - побледнел...
     Капризно вскинув стрельчатые брови,  Арсана,  -  так звали "бабочку", -
выразила сожаление,  что вчера не могла посетить Моурав-бека,  где так чудно
провели время счастливицы,  и  пригласила гостей на "веселую половину",  где
можно петь под арфу,  танцевать на мягком ковре и не бояться толкнуть богиню
Афродиту или бога Нептуна, надоевших своим вечным молчанием.
     Плененный необычным обликом и живостью ума Хорешани,  старый аристократ
предложил ей осмотреть сокровища дворца.
     И  вот  они  обходят  малые  и  большие  залы,  уставленные редкостными
антиками,  величественными скульптурами,  картинами,  причудливыми вазами  и
выставленными за стеклом бокалами,  чашами и драгоценными изделиями из кости
и металла.  Хорешани,  любуясь,  хвалила вкус Афендули, удивляясь богатству,
возможному только в "Тысяче и одной ночи".
     Разговаривая и  осторожно проникая в  мысли и  чувства друг друга,  они
переходили  из  зала  в  зал.   Внезапно  Хорешани  остановилась,  изумленно
разглядывая дверь,  на  которой была прибита маска.  Не понять,  чего в  ней
больше -  красоты или уродства?  Вместо волос высокий лоб обвивают отвратные
змеи с раздвоенным языком, классический нос как бы сдавливают не щеки, а две
жабы,  за  чуть  приоткрытыми улыбающимися устами  сверкают  жемчугом мелкие
острые зубы, а зло прищуренные глаза сулят блаженство.
     - Пресвятая богородица, что это?
     - Ложь!  Разве,  госпожа,  ты  сразу не  узнала?  Ложь  вмещает в  себе
прелесть и мерзость! Ложь - это сфинкс!
     - Но почему ты, любящий все прекрасное, украсил свою дверь уродством!
     - Я  пригвоздил ложь,  дабы она напоминала мне о правде.  Там,  за этим
порогом,  собраны мною  маски  разных стран.  Они  отражают скрытую сущность
людей,  созданных по  подобию дьявола,  ужасных и  неотразимых.  Был  год...
возможно,  я  когда-нибудь расскажу тебе о  нем...  Да,  был год!..  Я много
путешествовал,  нигде  подолгу не  останавливаясь,  но  везде  покупая самые
необычайные маски.  То  был  год сближения с  уродством и  созерцания лжи...
Больше я не повторял его... Госпожа моя, не удостоишь ли меня прогулкой?
     Хорешани согласилась,  что  после  знакомства с  маской  лжи  необходим
отдых, да и все равно за один день глазам трудно воспринять столько сокровищ
- гордость многих стран.
     Не  спеша они направились по широкой террасе,  окруженной колоннами,  в
сад.
     - Госпожа моя, ты в своей снисходительности оценила виденное тобой, но,
клянусь древним Юпитером,  ничего не может заменить человека,  созданного по
образу  богов.  Многие  годы  я  странствовал,  наслаждался красотами Индии,
незатейливой простотой негритянских поселений,  величием Ватикана,  яркостью
Гренады,  беспокойством земли франков,  загадочностью Китая, необузданностью
Монголии и чудесами иных непонятных и слишком понятных стран.  И снизошло на
меня сомнение:  таков ли  должен быть мир,  над  совершенствованием которого
трудились тысячелетия?  Чем по сути разнятся страны? Не только ли тем, что в
одной много гор,  в другой моря,  в третьей ни гор,  ни воды - одно солнце и
пески?  Или в  одной чересчур холодно,  а в другой чересчур жарко?  А может,
лишь цветом кожи обитателей?  Или  характером их?  Или  же  нравом животных?
Одних кусают, а другие сами кусаются. Возможно, одеждой? зодчеством? наукой?
верованиями? Одни отрицают то, что утверждают другие. Истина непостоянна! Но
страсти людей постоянны. В одной стране любят войны, в другой - наживу. Зло,
добро,  коварство, честность, хитрость, нежность, разве не порождают хаос? И
хаос этот одинаков в мире, где всего много, а многого слишком мало.
     - До этого часа думала, что Земля разнообразна, потому и красива так. Я
знала невольницу,  у  которой даже  глаза были  разные:  один карий,  другой
серый.  Куклы в  ее  руках оживали и  представляли страсти людей.  Она нежно
сосала чубук кальяна,  дымом обволакивая дом, и кувшинами поглощала вино так
изысканно,  как мотылек утреннюю росу.  В  своих странствиях ты  не встречал
Гюльзар?
     Улыбнувшись, Эракле развел руками:
     - Ты обезоружила меня, но не убедила.
     - Оставшись  без  оружия,  -  лукаво  улыбнулась  Хорешани,  -  человек
уподобляется воску.
     Эракле любовался женщиной,  необычной в  красоте и  суждениях.  Горячая
волна приливала к его сердцу, остывшему было и вновь опаленному.
     - Убеждение силой не  превращает два мыльных пузыря в  карего скакуна и
серую рыбу.
     - Думаю,  и  пузыри  не  одинаковы:  один  раздувается  вширь,  подобно
обнаглевшему  меняле,  другой  вытягивается в  длину,  подобно  приниженному
должнику. Зачем путешествовать, если ни в чем не видишь различия?
     - Краски разные.  И  потом -  надежда обрести новое никогда не покидает
странника земли,  хотя бы ему клялись все боги, что под небом есть лишь одни
и  те же каверзы и ухищрения жизни,  которые мы по наивности своей принимаем
за нечто новое.
     - Ты  не совсем прав,  умнейший Эракле.  Возможно,  богатство пресытило
тебя.  Жизнь прекрасна,  ибо полна любви к хорошему и ненависти к дурному. И
потом, скажи: Тбилиси или Исфахан напоминают города франков?
     - Уважаемая госпожа, а разве в Тбилиси живут одни святые?
     - Конечно нет, но...
     - Тогда напоминают.  Майданы торгуют? Обманывают? Войско дерется? Замки
стремятся завладеть чужим?  Цари  трясутся за  свои  троны?  Певцы воспевают
сильных?
     - Все это так...
     - А  если  так,  то  напоминают.  Различие лишь в  приемах.  Одни сразу
хватаются за оружие,  другие,  чтобы добиться своего, хитрят, убеждают, даже
возносят молитвы.
     - Ты  очень  умный,   уважаемый  Эракле,   но,  полагаю,  у  тебя  мало
последователей.  Ты много видел,  и мне трудно спорить с тобой, только знай:
лишь  одиночество способно породить подобное тому,  что  тобою высказано.  И
если бы, к несчастью, все обстояло так, людям не стоило б родиться.
     - Родиться всегда стоит,  - хотя бы для того, чтобы удостовериться, что
все так и ничего нового.
     Их искрящиеся весельем глаза столкнулись,  и смех охватил собеседников.
В  бассейне плескались золотые  рыбки,  широкоголовые,  усатые,  похожие  на
важных сановников. Эракле длинными пальцами задумчиво проводил по лбу, следя
за игрой жизни в  воде,  ограниченной мрамором.  А Хорешани кинула в бассейн
плоский камешек и наблюдала,  как исчезают круги, поднятые им. "Просто свыше
меры умен Эракле.  Умен и самолюбив.  А потому не хочет походить на всех", -
так решила она и прервала молчание.
     - О Эракле, родиться только для того?
     - И еще, госпожа моя, чтобы посмотреть, как могут люди исказить жизнь.
     - И затемнить души?
     Ни одна аллея этого сада не походила на другую.  Арабески кустарников и
орнаменты ранних цветов вились между киосками и водоемами. Собеседники долго
бродили, прислушиваясь к молчанию и не ощущая его тяжести.
     Под  ногами  похрустывал морской  песок,  точно  пересыпанный алмазными
блестками.  И  ветерок,  как шаловливый мальчишка,  рыскал по  саду,  донося
благодатную свежесть залива.
     Эракле подвел свою гостью к бугру,  увенчанному небольшим беломраморным
храмом с портиком.  Покатая тропа привела их к входу, возле которого паслись
козы.  Посейдон,  бог  морей,  как  бы  приветствовал их  грозным трезубцем.
Отломив ветку лавра,  Эракле провел ею  по  скамье,  извлеченной из обломков
храма Геры  в  Олимпии,  и  широким движением руки предложил Хорешани сесть.
Косые  лучи  света падали на  жертвенник,  а  храм  был  погружен в  голубую
полумглу.
     - Госпожа моя,  как возвышен язык молчания, но для чего-то бог сотворил
нас говорящими. Покоряясь, решусь спросить, нравится ли тебе мой храм?
     Хорешани,  не  отвечая на вопрос,  лукаво поинтересовалась:  не сюда ли
убегает мудрец,  когда ему надоедает лицезреть сонм бездельников,  собранных
им наравне с антиками в доме сокровищ?
     Отрывая листки от ветки лавра, Эракле заговорщически проговорил:
     - Госпожа  моя!  Я  очарован  тобою  священным  очарованием!  Ты  почти
угадала.
     - Тогда зачем оторвал ты  брата своего от  тюков?  Разве торговля менее
почетное занятие, чем шатание по чуждым ему залам непонятного дворца?
     - Я,  госпожа,  хотел оживить людей и  изваяния,  хотел вдохнуть душу в
порфировую Афродиту, в мраморного Аполлона, в бронзового Зевса, в серебряную
Артемиду,  в  костяного Будду,  в медную Ану-Пурану,  в бирюзового Индру.  Я
надеялся,  смех,  который огласит залы,  пробудит их  от вечного сна,  говор
разомкнет их скованные уста,  песни и пляски вызовут жажду жизни,  дифирамбы
вернут слух,  краски живых -  зрение.  Знай,  моя госпожа,  без человека все
мертво, ибо человек одухотворен душою, пусть даже не всегда совершенной. Но,
увы, чудо не произошло.
     - Поняла ли я тебя правильно,  мудрый Эракле?  Ты принес в жертву семью
брата ради неосуществимого?
     - Не совсем так,  госпожа моя, ведь и о семье была моя забота. Но ничто
не  может  оживить окостенелых.  Семья  брата моего создана из  придорожного
камня.  Сама жизнь бессильна открыть им  глаза,  ибо  эти  люди от  рождения
слепы,  но слепы странно:  низменное видят, прекрасное - нет. А я думал, что
божественное вернет им человеческое.  Да, без человека все мертво, но если в
человеке нет человека, он хуже медузы и равен ее отражению в зеркале.
     - Одно скажу,  господин мой Эракле,  мало счастья нашел ты в  богатстве
своем. Ты одинок, а это страшнее всего.
     - А боги?  Нет,  моя госпожа,  не одинок я!  Величественное - под одной
крышей со мною.  Сознаюсь, я немного ошибся: не вдохнули люди душу в мрамор,
и  мрамор не оживил людей.  Слишком чужды,  скажем,  бог света,  златокудрый
Аполлон, и Индра, бог индийских небес, князьям Ило и Заза.
     От души смеялась Хорешани,  представляя рядом с  богами чопорных князей
Барата: "О, этот мудрец умеет распределить ценности!"
     - Знаешь,  уважаемый Эракле,  есть человек, который надеется превратить
князей крохотной души в витязей большого сердца...
     - Покажи мне этого мага, и я скажу, что еще не все видел на поверхности
земли и воды.
     - Боюсь,  заспорите вы сильно.  Это все равно, что усадить рядом луну и
солнце.  Ты живешь весь пусть в прекрасном,  драгоценном, но все же камне, в
золоте.  Он -  весь в человеке. О человеке его мысль, его печаль, о человеке
его боль.  Полон он дум о родине.  Ты же...  не сердись, - ты не знаешь, где
твоя родина.  Тебя не  беспокоит,  кто терзает ее.  Ты не страдаешь за нее в
настоящем,  не думаешь о  ее будущем.  Ты прав:  если нет души,  то,  как бы
искусно ни  было сотворенное ваятелем или живописцем,  -  это только камень,
металл, дерево, все то, из чего амкары создают вещи, но не человека из плоти
и крови.
     - Как ты умна,  госпожа моя!  Ну, а разве из человека нельзя лепить так
же,  как  из  глины?  Вот  твой  ваятель из  двух  остолопов намерен создать
двадцать воинов.
     - Почему двадцать?
     - На потомство надеется.
     Луч солнца пал на лицо Посейдона,  он словно смеялся.  И им было весело
оттого,  что  так  легко  понимают друг  друга и  что  в  храме установилась
атмосфера дружелюбия.
     Эракле коснулся пряжки на  сандалии бога  морей,  вошел  старый грек  в
красной шапочке,  неся на  подносе сладости и  серебряный сосуд с  ароматным
кофе.
     Хорешани непринужденно наполнила тонкие фарфоровые чашечки и  протянула
восхищенному Эракле.
     Отпив кофе и надкусив рассыпчатое печенье, Хорешани спросила:
     - Ты  не  боишься,  что  богатство твое способно вызвать зависть даже в
пашах и везирах?
     - Не в  них одних!  Уверен -  и в многочисленных родственниках султана.
Но...  я  бы не был созерцателем всего прекрасного и  уродливого,  если б не
думал  о  возможности невозможного.  Но  догадываешься ли,  госпожа  моя,  о
назначении этой скамьи?
     - Увы,  Эракле,  глаза мои просты и видят только то, что видят. Удобная
мраморная скамья способствует беседе и думам.
     - Это  не  только  скамья,  но  и  крышка,  прикрывающая мое  последнее
убежище.
     - Не понимаю.
     - Хорошо,  если до  конца моих дней не  придется к  нему прибегнуть.  А
если...
     - Что ты, господин мой? В таком богатстве две жизни следует прожить.
     - Не дадут! На земле не слишком тесно, но люди не терпят засидевшихся и
охотно подталкивают к  бездне.  Ты,  госпожа,  упрекнула меня в равнодушии к
родине. Так ли это? Отец мой слыл богачом, еще богаче был дед. Он любил меня
и не любил второго внука,  коротко-умного Иоанна,  за склонность к торговле,
которую мой  дед  презирал,  считая низменной,  хотя  и  имел  всегда дела с
продавцами антиков.  Умирая, дед все состояние завещал любимому внуку - мне.
Но  я  не  замедлил половину отдать Иоанну.  Он  стал  купцом и  еще  больше
разбогател. Ты видела его сегодня. Жизнь шла. Я искал совершенство и находил
его  лишь  в  античном мире.  Греция  захлебывалась в  крови.  Древние  боги
загадочно улыбались.  Их  можно было разбить,  но  не  поработить.  По ночам
кто-то незримый проводил по струнам кифары, я ощущал вкус амброзии и нектара
- пищи и  напитка богов,  и  вечно юная Артемида манила в дышащий прохладой,
увитый  зеленью грот,  но  гордый  Нарцисс предостерегал меня.  Видения были
постоянны,  действительность изменчива. Богатство мое таяло. Отец хмурился и
не пополнял мой сундук.  Я не огорчался, продолжал служить богам, спасать их
статуи и  храмы.  Со светильником в  руке расточал я богатство,  оставленное
дедом.  А когда умер мой отец, то оказалось, к всеобщему изумлению, что и он
все  завещал мне,  обязав лишь помнить,  что бедность граничит с  унижением,
богатство -  с благородством.  Я знаю, что это не всегда верно, но выполнить
волю отца было в  моей власти,  ибо отец владел,  помимо несметных богатств,
еще приисками,  и  золото потоком низвергалось в  мои хранилища.  Познал я и
любовь. Она была прекрасна и бедна, я хотел сделать ее богатой и счастливой.
Она согласилась.  Перед венчанием я  отправился в  чужие страны на девяносто