этого  я  вносил  плату  за  его
содержание, которую экономка великодушно снизила, о чем скуповатый Морауэр
не знал.
   Осенью 1920 года, в разгар инфляции, я закончил мое новое  исследование
о связи между внутриглазным и общим кровяным давлением.  Оно  появилось  в
конце  ноября  в  медицинском  журнале.  Незадолго  перед  рождеством  мне
доложили о  посетителе.  Это  был  отец.  Ну  просто  -  сама  любезность.
Жизнерадостный,  элегантный,  седая  острая  бородка,  серебряные  волосы,
румяные, полные щеки.
   - Да ты отпустил себе бороду, словно Христос, сын мой, -  приветствовал
он меня.
   Чтоб сэкономить на очень  дорогих  лезвиях  и  мыле,  я  отпустил  себе
бороду, которая, вероятно, несколько старила меня.
   - Да и ты изменился с твоей элегантной бородкой a la Генрих  Четвертый,
- ответил я.
   - Серьезно, ты полагаешь, она мне к лицу?
   - Конечно, - заверил я и улыбнулся в свою очередь.
   Сейчас у меня не было времени для беседы. Вечером отец был настроен уже
не так весело, не знаю почему.
   - Ты много зарабатываешь? - спросил он.
   - Мне хватает, - ответил я.
   - Ты требуешь жалованье в золоте, по курсу доллара?
   - Разумеется, -  сказал  я,  -  ты,  конечно,  так  же  платишь  своему
ассистенту?
   - Покамест еще нет. Но если он потребует... Кстати,  ты  поступаешь  не
очень по-рыцарски, прости за жесткое слово, урезывая деньги  жене  на  том
основании, что она не соглашается на развод. Ты катаешься здесь как сыр  в
масле. Мы дома не едим так обильно.
   Он не заметил, что я ношу перелицованный  костюм,  сшитый  еще  в  1914
году. Но я стал наконец  господином  положения.  Я  решил  сделать  первую
пробу.
   - Ты умеешь молчать, папа?
   - Разумеется! - ответил он. - Лучше, чем ты!
   - Тогда я признаюсь тебе,  как  мужчина  мужчине,  что  со  мной  здесь
очаровательная маленькая подруга  семнадцати  лет.  Блондинка,  глаза  как
сапфиры, и, разумеется, мне приходится быть признательным, а  моя...  Габи
носит, к сожалению, только кружевное белье и выливает каждое утро по литру
одеколона в ванну.
   - Счастливчик! Так вот  почему  ты  хотел  отделаться  от  феи?  Старый
счастливчик! - вскричал отец, сияя. - Что за аромат,  наверное?  А  ты  не
познакомишь меня с этим прелестным созданьем? Перейдем,  однако,  к  нашим
семейным обстоятельствам... Знаешь ли,  ты  чуть  не  разбил  сердце  моей
любимицы Юдифи? Какого труда стоило мне ее  успокоить!  И  теперь,  говорю
тебе прямо, речь идет о ней. Ты как-то дал мне  очень  хороший  совет,  он
касался страховки... ты помнишь? Что ты посоветуешь мне сейчас?
   - Я? Я не могу советовать, не имея точного представления о делах,  и  к
тому же у тебя гораздо больше делового опыта, чем у меня.
   - Да, об этом я тоже подумал, "представление" я привез с собой.
   Он вынул из элегантного сафьянового портфеля договоры, записи доходов с
домов, извлечения из банковских счетов, ценные бумаги, и  мы  провели  всю
ночь, обсуждая чуть ли не каждый пункт, причем отец усердно делал  у  себя
пометки и внимал моим словам, точно гласу  священнослужителя.  А  вся  моя
мудрость была почерпнута из газет и разговоров в лечебнице.
   - Я очень благодарен тебе, - сказал он около  трех  часов  утра,  перед
тем, как идти спать. - Ты оказался истинным другом! Я всю жизнь работал на
вас всех. Я не хочу, чтобы приданое Юдифи растаяло. Если она будет богата,
это даст кое-что и всей семье, разумеется, а ты как думаешь?
   Я тоже так думал, и мы расстались чрезвычайно сердечно. За завтраком мы
увиделись снова, и он, если это только возможно, был еще  более  сердечен,
пожимал мне обе руки и пытался услуживать мне за  столом.  Я  не  допускал
этого, и мы состязались друг с другом в любезности. Прощаясь, он сказал:
   - Надеюсь, что ты скоро вернешься ко мне. Мне очень  тебя  не  хватает.
Твой преемник или твои преемники не в состоянии тебя заменить.  Ведь  твоя
одаренность в окулистике была очевидна. Ты оперировал почти так же хорошо,
как я, только немного торопился, это ошибка всех начинающих. У нас не так,
как в хирургии. Кто затрачивает на операцию больше времени,  тот  часто  и
мастер. Так, как же, ты не хочешь вернуться?  Те  деньги,  которые  платит
Морауэр, я тоже стану тебе платить.  -  Я  улыбался  и  молчал.  -  А  что
касается Габи, то знай, пожалуйста, что я либерал, я могу закрыть  на  это
глаза. Вам нужно только подождать. Ты как думаешь?
   Я ничего не думал. На этот раз он никак не мог расстаться со мной, и мы
проговорили бы до самого обеда, если б не моя неотложная работа. Он  уехал
с двенадцатичасовым поездом. Я передал через него множество приветов семье
и маленький подарок для моей жены.
   Однажды вечером,  незадолго  до  рождества,  ко  мне  в  комнату  вошла
экономка и сказала, чтоб я оделся потеплее - шел сильный снег - и пришел в
сторожку.
   - Вас ждет одно лицо, которого вы не ждали.
   Ничего не подозревая, я пошел к домику сторожа, по дорожке, расчищенной
в глубоком снегу меж высоких елей, и в тускло  освещенной  комнате  увидел
бледную, немолодую беременную  женщину,  сидящую  у  окна.  Пораженный,  я
подошел ближе, и, хотя я еще не узнал ее, у меня забилось сердце.
   - Ты не узнаешь меня? - сказала она и тяжело поднялась,  пряча  носовой
платок в широкую меховую манжету, - ведь это я! Разве я так изменилась?
   Рыдая, она упала в мои объятия, и я услышал ее всхлипывания  и  ужасный
мучительный кашель.
   - Эвелина! Ты? - сказал я. Больше я ничего не мог сказать.
   - Позволь мне остаться здесь, - молила она, судорожно цепляясь  за  мое
пальто. - Я словно маленький ребенок, мне нужно быть подле  тебя.  Позволь
мне остаться здесь, не наказывай меня!
   Привратник скромно отвернулся. Я должен был принять решение.
   - Как ты приехала сюда? - спросил я со всей сдержанностью, на какую был
способен. Холодный, энергичный звук моего голоса, видимо, подействовал  на
нее. Она собралась с силами, вытерла слезы и сказала, опустив глаза:
   - Что тебе хочется знать?
   - Ты приехала на машине?
   - Да. На машине, в автомобиле. Он ждет на улице. Я боялась, что ты меня
прогонишь.
   - Ах, Эвелина, большой ребенок!
   Покуда я платил довольно большую сумму  шоферу  и  приказывал  прислуге
перенести ко мне багаж - два больших чемодана, - она стояла, прижавшись  к
кафельной печке, где горел  веселый  огонь,  и  пыталась  согреться  после
долгой дороги.  Казалось,  она  была  на  верху  блаженства,  услышав  шум
отъезжающей машины. Мы шли по еловой аллее во флигель, где я теперь жил. Я
поддерживал ее. Снег  перестал.  Стемнело,  снежный  покров  сверкал,  как
серебро. Я видел лихорадочный блеск ее  глаз  на  бледном  лице.  Огромные
серьги, семейную драгоценность, она уже не носила.
   - Я что-то очень устала с дороги, -  сказала  она,  очутившись  в  моей
комнате. - Мне не хотелось бы сегодня видеться с экономкой и с Морауэром.
   - Как тебе угодно, - ответил я.
   - Мне кажется, что у меня легкий бронхит, - продолжала она. - Я не могу
смотреть на себя в зеркало. Знаешь, - и она припала  ко  мне  так,  что  я
ощутил ее большой живот, - моя мать умерла, когда ей было больше  тридцати
четырех. Значит, мне остается жить еще лет пять. Все хотят  испытать  все,
что только могут в короткий срок!
   У нее начался ужасный приступ кашля.
   - Разденься, ложись в постель, мы измерим температуру...
   - Да, делай все, что нужно. Ты не станешь мне мстить,  правда?  Ведь  я
вернулась к тебе. Я не стану говорить больше, что я люблю тебя, я...
   Я закрыл ей рукою рот. Она поцеловала мою ладонь с прежней страстью.



5

   Но Эвелина была в большом беспокойстве, и я на этот раз в не меньшем.
   - Твой муж знает, что ты здесь?
   - Нет, он не знает, что я у тебя. Разве он отпустил бы меня?
   Я погладил ее маленькую пепельную головку, и мы сели за стол.  Она  изо
всех сил заставляла себя есть. Экономка в кухне старалась,  как  могла.  Я
положил Эвелине на тарелку очень маленькую порцию. Я был страшно рад,  что
она проглотила хоть эту малость.
   - Ты согласна, - спросил я ее после  завтрака,  -  чтоб  мы  пригласили
доцента Л.?
   - К чему? Я здорова, а ребенок появится еще не скоро.
   - Но ты ведь сама жаловалась вчера на бронхит.
   - Я? Я только простудилась в дороге.
   - Не будем спорить о словах, - сказал я спокойно, - я требую,  чтоб  ты
сегодня вызвала специалиста.
   - Да? Тогда другое дело, - ответила она и очень удивленно взглянула  на
меня.
   Сейчас же после осмотра я переговорил с врачом. Он не стал, как некогда
Морауэр, ссылаться  на  профессиональную  тайну  и  совершенно  откровенно
сообщил мне диагноз.
   - Мне нужен рентгеновский снимок, но я и  сейчас  могу  успокоить  вас,
поскольку не  считаю  симптомы  угрожающими.  Затронуты  оба  легких,  это
несомненно. Имеются ли  каверны,  это  может  установить  только  рентген.
Решающего значения это не имеет. Я очень надеюсь на благоприятный исход.
   - Благодарю вас, коллега, - сказал я и пожал ему руку.
   Он торопился. Я вручил ему солидную сумму за визит, и он  принял  ее  с
большой благодарностью. Разумеется,  я  включил  сюда  и  оплату  времени,
затраченного на дорогу. Дойдя до привратницкой, он простился со  мной,  но
потом обернулся еще раз:
   - ...Беременность, разумеется, нужно прервать немедленно. Вы,  конечно,
и сами это знаете, не так ли?
   - Нет, - сказал я, - я не обладаю достаточным опытом.
   - Опытом обладаю я. Спасти и мать и ребенка вне сил человеческих.
   - Вы объяснили это пациентке?
   - Не помню, право, - сказал  он  немного  смущенно  и  торопливо.  -  В
сущности, это само собой разумеется. Если  я  забыл,  передайте  от  моего
имени.
   Я  вернулся  к  Эвелине  очень   угнетенным.   Несмотря   на   довольно
благоприятный диагноз, у меня были мрачные предчувствия, и на этот  раз  с
полным основанием. Как можно осторожнее я сказал Эвелине о том, что  узнал
от врача. Но она заткнула уши и  не  пожелала  меня  слушать.  Она  начала
рыдать и биться. Наконец она с трудом поднялась и стала  укладывать  вещи,
не отвечая на мои просьбы.
   - Я хочу ребенка, - сказала она, когда я насилу заставил ее снова лечь.
- Я слишком высокого мнения о себе, чтобы служить только развлечением вам,
господам земли! Женщина и не мать - существо бесполезное.
   - Прежде ты никогда этого не говорила.
   - Я всегда это говорила, но ты не хотел меня слушать.  Вы,  мужчины,  с
вашим чудовищным эгоизмом думаете только о себе.
   - Но это угрожает твоей жизни!
   - Кто это сказал? Моя мать была гораздо сильнее больна, чем я, а родила
двух здоровых детей, меня и моего брата, - великана, креслокрушителя.
   - Я не знаю, как сильно больна была твоя мать. Но я знаю,  что  у  тебя
затронуты оба легких и что в тридцать лет ты не перенесешь первые роды.
   - Теперь он попрекает меня моим возрастом. Так-то ты  меня  принимаешь?
Сегодня первый день, что я с тобой. Ты не позволяешь  мне  иметь  ребенка,
потому что он не от тебя! Но что же мне было делать? Жениться на мне ты не
можешь, а у меня не было сил оттолкнуть  моего  бедного  обманутого  мужа,
который так  великодушен  и  жертвует  всем  ради  своей  родины  и  снова
отправляется на фронт.
   - Эвелина, - сказал я очень твердо и очень спокойно, - я думаю только о
тебе.
   - Тогда пощади меня, не волнуй меня. Я измерю  сейчас  температуру,  ты
увидишь, что она поднялась.
   Она была права. Термометр показывал 38 с лишним.
   Я успокоил ее, как мог.
   Рентгеновский снимок оказался не очень хорошим, но и не  очень  плохим.
Специалист-легочник  повторил,  что  ей  нельзя  рожать.  Эвелина  обещала
повиноваться ему, но наедине со мной повторила все свои старые  обвинения.
Я не желаю, чтобы у нее был ребенок, я натравил на нее врача, я ревную  ее
к мужу, которым она пожертвовала ради меня...
   Я не был уже так безгранично счастлив с ней, как прежде. В мое  чувство
закралась горечь, но я любил ее все больше. Я  дрожал,  открывая  дверь  в
комнату, где она находилась. Я думал о ней днем и ночью, я думал только  о
том, как ей помочь, как укрепить ее здоровье. И все-таки, даже  теперь,  я
бывал иногда счастлив. Это случалось, когда у Эвелины не было вечером жара
или когда у нее оказывалась маленькая  прибавка  в  весе.  Я  почти  готов
сказать, что эти ничтожные признаки улучшения ее здоровья дарили мне более
глубокое счастье, чем былые пламенные ночи.
   В середине марта я получил длинное письмо от ее мужа.

   "Дорогой лейтенант и старый полковой товарищ! Я давно уже,  разумеется,
должен был выразить тебе благодарность. Ведь около года  назад  у  себя  в
санатории  ты  принял  такое  участие  в  моей  жене,   что,   несомненно,
заслуживаешь моей благодарности. После проделанного курса лечения  Линочка
вернулась в цветущем состоянии. Я знаю, конечно, что она  не  крепка,  как
дуб. Но думаю, что после родов она расцветет по-настоящему. Многие женщины
бледны и малокровны, а после первого ребенка их узнать нельзя. Само  собой
разумеется, мы оба хотели  ребенка,  и  оба  счастливы,  что  это  наконец
случилось. Несмотря на твою великолепную врачебную репутацию,  я  все-таки
не позволил бы ей пуститься в такое далекое утомительное путешествие, если
бы к этому не присоединилось важное обстоятельство, которое ты, как бывший
вольноопределяющийся,  прапорщик  и,  наконец,  лейтенант  нашего  старого
полка, конечно, поймешь. Я поляк. Моя жена тоже  чувствует  и  думает  как
полька. Ты  знаешь,  что  согласно  Версальскому  договору,  наши  границы
установлены только на Западе, только  между  нами  и  Европой,  но  не  на
Востоке, между нами и Полуазией - Россией. Границы эти наш великий герой и
спаситель  отечества  нанесет   польской   шпагой.   Тебе,   как   бывшему
австрийскому драгуну, разумеется, приятно будет узнать,  что  мы  проводим
воинское обучение  согласно  австрийскому  уставу  и  что  оружие  доброго
австрийского образца, которое сослужило нам такую  службу  в  сражениях  с
московитами, и теперь будет служить нам верой и правдой и приведет  нас  к
неизбежной победе.
   Однако жену, в ее теперешнем положении, я не хочу подвергать волнениям.
Я отослал ее к тебе. Позаботься  о  ней,  дорогой  товарищ,  как  о  своей
сестре, о своей матери, о своей жене. Скажи своей  супруге,  с  которой  я
надеюсь познакомиться после  нашего  возвращения,  что  я  буду  вечно  ей
благодарен, если она позаботится о нашей мамочке и до и после ее родов.  И
- останусь ли я жив или умру - я поручаю ее  вам  обоим.  Если  меня  ждет
солдатская  судьба,  помогите  ей  привести  в  порядок  наши  дела.  Наше
состояние несколько уменьшилось вследствие инфляции. Но после  победы  над
Москвою, валюта наша снова укрепится, и Эвелина будет опять очень  богата.
Мое завещание хранится у моего брата  Витислава  фон  К.,  проживающего  в
поместье Анатовка под Люблином. Со старым приветом в  эти  новые  времена.
Целую руку твоей супруге.
   Твой полковник, фон Ксчальский".

   Я ничего не сказал Эвелине об этом письме. Мне не  хотелось  оскорблять
ее, уличать во лжи. Я хотел, чтобы она доверяла мне больше, чем  когда  бы
то ни было. Я старался напрячь все силы, чтобы спасти ее,  даже  если  при
этом пришлось бы пожертвовать  ребенком.  Мне  нелегко  было  принять  это
решение, я вынужден был сказать себе: если  в  один  прекрасный  день  она
будет здорова или почти здорова, она будет благодарна тебе.  Но  если  для
этого ей придется пожертвовать ребенком, которого она, по-видимому, хочет,
она станет горько упрекать тебя. Да, она ложно истолкует твои побуждения и
с ненавистью навсегда расстанется с тобой.
   И тем не менее  я  решился  на  это.  Не  удовлетворившись  уклончивыми
ответами  врача-туберкулезника  по  телефону,  я  наконец  освободился  на
послеобеденное время и поехал к нему в город.
   - Я не могу сказать вам ничего, кроме того, что вы уже знаете!
   - Пожалуйста, выскажитесь яснее!
   - Хорошо! Я нахожу, что беременность давно следовало прервать. То,  что
с этим так медлили, кажется мне почти умышленной  ошибкой.  Вы  знаете,  в
обоих легких идет если не бурный,  то  активный  процесс.  В  правом  -  в
верхушке, в левом - в верхушке, в основании и  в  грудореберной  плевре  с
обеих сторон. Кроме того: даме предстоят первые роды почти в тридцать  два
года. После двадцати восьми это вообще  не  просто.  Тазовые  суставы  уже
окостенели. Свяжитесь с врачом-гинекологом, гофратом доктором Р.  Операция
и теперь еще не представляет опасности. Надо вызвать преждевременные роды.
Может даже случиться, что удастся спасти и ребенка.
   - А от нормальных родов она непременно умрет?
   - Умрет? От родов? Нет, этого я не говорю. Чудеса всегда  случаются,  к
счастью.
   Гофрат был очень занят и принял меня несколько холодно.
   - Я за то, чтобы ждать. Хирургическое вмешательство мы всегда применить
успеем. Я понимаю, дама не хочет ребенка...
   - Нет, господин гофрат, по секрету говоря, у  меня  такое  впечатление,
что ей скорее хотелось бы сохранить его.
   - Ах так,  сохранить?  Доносить?  Замечательно!  Великолепно!  В  таком
случае ждать непременно. Ребенок может родиться абсолютно здоровым  и  при
некоторой осторожности его можно, несмотря  на  тяжелую  наследственность,
вырастить, как всякий нормальней плод...
   - Но пациентка температурит, у нее туберкулез...
   - Все это хорошо и прекрасно.  Но  если  она  хочет  доносить  ребенка,
преступление препятствовать ей в этом. Вы в родстве с дамой?
   - Нет. Ее муж, который находится в Польше, прислал ее  сюда  и  поручил
мне. Вот его письмо.
   - Его письмо - к чему? Все ясно, вашего слова достаточно.  У  вас  есть
заключение лечащего врача? Хорошо! Я к вашим  услугам,  если  даме  угодно
будет меня  пригласить.  Передайте  ей  только,  чтобы  она  не  ждала  до
последней минуты.
   - Я передам.
   Я заплатил за визит и вернулся к Эвелине,  которая  тотчас  догадалась,
что я был у врачей.
   - Ну, что они тебе сказали?
   - Кто? - спросил я и попытался внушить ей, что я делал в городе покупки
или, точнее говоря, только покупки, потому что на обратном пути я зашел  в
несколько магазинов  и  принес  ей  разных  лакомств,  флакончик  духов  и
несколько новых иллюстрированных журналов.
   Она притворилась, что верит мне.
   - Я так рада, - сказала она, - что ты примирился с ребенком. Я и теперь
уже счастлива, когда думаю о нем. Сегодня после обеда здесь был патер  С.,
который знает меня с детства. Он благословил меня и ребенка в моем чреве.
   В  отчаянии  я  чуть  не  спросил,  не  благословил  ли  он  заодно   и
туберкулезные бациллы и каверны в ее бедной груди. Но я вовремя  опомнился
и сделал вид, будто верю в то, что она мне верит. Так мы  обманывали  друг
друга в течение первых месяцев 1920 года.  Она  почти  ежедневно  получала
короткие письма от мужа, который участвовал в походе  маршала  Пилсудского
на Россию. Я делал вид, что не знаю его почерка, что меня не интересует ее
переписка. Я щадил ее, не задавал  никаких  вопросов,  ни  к  чему  ее  не
принуждал, не внушал ей страха. Я не запугивал ее тем, что, может быть, ей
придется заплатить жизнью за ребенка, я не спрашивал ее больше,  любит  ли
она меня. Я был по-своему счастлив - тем уже, что она живет здесь, у меня,
что она немного меньше кашляет, что  ее  ночную  сорочку  не  каждое  утро
приходится вывешивать сушить  в  ванной  комнате,  что  она  немного  ест.
Прежде, ради меня, ее нельзя было заставить есть.  Ради  ребенка  она  это
делала. Но ревность  казалась  мне  жалкой,  недостойной  и  пошлой,  и  я
старался подавить ее. Мне прекрасно это удавалось. Она стала  мне  немного
чужой. Это была другая Эвелина. Вместо Эвелины моей юности теперь у меня в
комнатах жила другая Эвелина, и я любил ее по-другому, но еще больше,  чем
прежнюю.
   Беременность ее близилась  к  концу.  Нам  следовало  принять  решение.
Здесь, в  нашей  лечебнице,  ей  никоим  образом  нельзя  было  рожать.  Я
предложил Эвели