- Одну минуту, - ответил я.
   - И штаны надень. Молод еще с дядькой без штанов говорить.
   Я торопливо натянул брюки,  накинул  футболку,  пригладил  волосы,  сел
напротив визитера и спросил впрямую:
   - Вы сон или не сон?
   Тон я сделал то что  надо  -  отрывистый  и  напористый,  под  Глебушку
Жеглова. Старик, однако, попался  матерый  и  напором  моим  нисколько  не
озаботился, а только хмыкнул:
   - Ты что, парень? Разве сон коньяк пить будет?
   - Значит, вы от Володи?
   - Володи? - седые, плохо подстриженные брови недоуменно приподнялись. -
А-а, Володя... Ты про  этого...  -  Он  произнес  нечто  невразумительное,
поморщился и покачал головой. - Еще чего. С ним другие побеседуют.
   Быстрый взгляд на часы.
   - Думаю, уже побеседовали. Не мое дело. Мое  дело  с  тобой  поболтать,
сынок...
   Он лезет в карман и кладет на столик пачку баксов. Ту  самую,  стянутую
аптечной резинкой. Как он добыл ее из кухни, даже не поднявшись,  остается
гадать.
   - Держи. Твое! - он перегнулся через столик и хлопнул меня по плечу.  -
Ежели чего другого нужно, говори. Разменяем. А  то  с  первого  раза  хрен
разберешься.
   - Простите?
   Едва ли стоило удивляться так  ненатурально.  Старик  пожал  плечами  и
прищурился.
   - Не делайся пнем, парень, не надо. Не люблю. Лучше коньяк пей.
   По утрам я предпочитаю чай. Но, присмотревшись к прищуру мулата,  решил
выпить. И не пожалел.
   - Ну?
   - Ухх! - выдохнул я.
   - Правильно, сынок.
   Похожие  на  маслины  глаза  снова  были  широко  раскрыты  и  искренне
доброжелательны.
   -  Понимаешь,  Леня,  под  старость  с  утра  ничего  лучше  нет,   чем
коньячишко. Не ваш, ясное дело.
   Он очень к месту сделал упор на вот это  "не  ваш".  И  после  короткой
паузы добавил:
   - Ну что, Ленчик, показываться нужно или как?
   Я торопливо качаю головой. Не надо, и так все ясно. Если я сейчас увижу
зеленого жука, то могу не выдержать. Слишком ясно помнит тело, как  трещит
и булькает под ногами. Нет!
   Кривую гримаску  на  синеватых  губах  можно  счесть  улыбкой;  на  миг
обнажаются белейшие, один в один, зубы.
   - Ясно мыслишь, сынок, - старик хмыкает. - Это  я  так  спрашивал,  все
равно показываться нельзя, ради  тебя  же.  Я  ж  не  жук  какой-нибудь...
испарения всякие... а звать меня можешь, мммм, дядя Фил...
   Короткая пауза.
   - А еще лучше Феликсом Наумовичем.
   - Очень приятно.
   - Ну, парень, слушай...
   Феликс Наумович  садится  прямо,  и  под  тонкой  шерстяной  водолазкой
медленно вздуваются  громоздкие,  совершенно  не  стариковские  бугры.  Он
подкидывает пачку и ловит ее.
   - Бумага, сынок, твоя. Забирать не будем.
   Информация  простая  и   приятная.   Автоматически   отмечаю,   что   с
однокомнатностью, кажется, покончено. Но все же...
   - Не суетись, Ленчик! - он так спокоен, что я успеваю  позавидовать.  -
Кто работает, тому платят. А ты хотя пока что не у нас, но уже успел.  Так
что, считай, аванс.
   Я все еще не понимаю. Вернее, стараюсь не  понимать.  Но  под  ложечкой
вдруг возникает холодок. А в тоне Феликса Наумовича проскальзывает,  почти
незаметно, уважительная зависть знатока.
   -  Ты  его,  сынок,  чисто  сделал.  Без  помарок.  Давно  мы  к   нему
подбирались, ох давно. Но кто ж мокруху  сработать  может?  Полудурка  еще
туда-сюда, а чтобы разумного...
   Глубокий вдох. Выдох. И - бьюще:
   - Тебе повезло, парень. Босс предлагает контракт.
   У меня неплохая реакция. У  Феликса  Наумовича  она,  как  и  следовало
ожидать, еще лучше. Пачка не долетает до его лица,  он  перехватывает  ее,
почти не двинувшись, подбрасывает, ловит и  осторожно  опускает  на  стол,
ближе ко мне.
   - А вот это зря. Ну ладно, на первый  раз,  считай,  сошло.  Тоже  мне,
миллионер... бумагой швыряться.
   - Вон отсюда!
   Но он не обращает внимания.
   - Сноровка у тебя, сынок,  есть,  а  вот  ума  пока  маловато.  Поэтому
слушай, что говорю!
   Не хочу слушать его. Но голос словно сел, и нет силы  подняться,  чтобы
выкинуть незваного гостя, да, собственно, это и не выйдет: есть в  Феликсе
Наумовиче что-то, предостерегающее от попыток схватить за шиворот.
   - Слушай, кому сказал!
   И я слушаю.
   Значит-ца, так. Есть некая организация. Что, как, где - этого мне знать
ни к чему, проживу дольше. Работа там сложная, иногда приходится  кое-кого
и убирать. (Да не дрыгайся ты, - вставляет он, - не каждый же день.)  Вот.
А ликвидатором пахать высокоразвитое существо неспособно по... мммм... ну,
в общем, физиология мешает. Отчего мне и предлагается. На  постоянную.  За
гонорарами не постоят. Ну и технические детали фирма тоже берет  на  себя;
понятно, за безопасность ручаются.
   - Ты, Ленчик, молчи и смекай: пропасть не  дадут,  уж  очень  нужен.  И
потом, у тебя здесь, в твоем-то  мирке,  работы  не  предвидится  еще  лет
семьсот. Не доросли вы еще до серьезных контактов.
   - Но почему я?
   Разве это я спросил? Но отвечает Феликс Наумович мне, ласково  и  очень
серьезно:
   - Да ты же ненавидишь, сынок! Думаешь, Аннушку свою? Да тьфу с  ней,  с
Аннушкой... это ж такое дело: раз начал, и все, на всю жизнь обеспечен...
   От тяжело вздыхает.
   - Да ежели б я мог ненавидеть... они бы все у меня вот где  сидели!  Не
бегал бы по мелочам на старости лет.
   Я очень сильно сжимаю кулаки. Ногти врезаются в кожу, и  боль  приносит
облегчение.
   - Нет! - говорю я. - Вон отсюда!
   Желтоватая кожа на щеках Феликса  Наумовича  слегка  сереет;  он  очень
плотно прищуривается, но сохраняет спокойствие. Из папки, лежащей на  краю
стола, добывает нечто и кидает мне.
   - Гляди сюда, парень...
   Ярким  глянцевым  пятном  лежит  на  столике  фотобуклет.   Великолепно
выполненный, на прекрасной плотной бумаге, едва ли  не  объемный.  Минимум
текста. И вся гамма синего и зеленого переливается на снимках.
   На каждом - я. Я и жук.
   Во всех ракурсах: слева, справа, фас, сверху, снизу, вполоборота, в еще
какой-то совсем невероятной проекции.
   Я! - но и не я. Лицо зверя: побелевшие, почти без зрачков, глаза,  зубы
оскалены, пальцы скрючены, и в уголках рта закипает белесая пена.
   Вот: я бью жука по глазам. А вот: он падает и я прыгаю на него. И  еще:
я стою по колено в нем и проворачиваюсь вокруг  своей  оси,  а  в  стороны
летят брызги темной слизи; камера засекла момент  поворота  -  все  словно
расплылось, но лицо видно отчетливо. И наконец:  жук,  лежащий  на  черной
почве. Он раздавлен, хитин переломан и смят, расплющенный  глаз  висит  на
тоненькой ниточке, а над телом склонились несколько внушительных  жуков  в
одинаковых черно-белых накидках.
   Глотку сводит. Я пытаюсь встать; мне  нужно  успеть  к  раковине,  пока
коньяк не брызнул наружу. Но ноги  словно  из  ваты.  А  тошнота  медленно
успокаивается, подчиняясь хрипловатому властному голосу Феликса Наумовича.
   - Вот так, Ленчик. Так оно и бывает. Первый миллион налопатишь, тогда и
кричи "вон". А пока что сиди тихо...
   Я не заметил, когда он успел  пересесть.  Теперь  он  рядом,  сидит  на
подлокотнике моего кресла.
   - Думаешь, алиби у тебя, сынок? Пыль это, а  не  алиби.  Ежели  полиции
ихней эти снимочки подкинуть, считай - кранты.  Даже  спрашивать  у  ваших
властей не будут, какой смысл с недоразвитыми болтать. Изымут и "здрасьте"
не скажут. А тянет работка твоя лет на семь каторги. А тамошняя каторга...
   Он умолкает, на миг прижимается ко мне плечом, и в этот  миг  я  узнаю,
что такое тамошняя каторга. И одного-единственного мгновения мне  хватает,
чтобы ужаснуться и понять, что никогда и ни за что не хочу я  оказаться  в
этом ядовито-зеленом, опутанном черными разрядами аду.
   - Нет! - кричу я.
   На самом деле это вовсе не крик, для крика  нет  сил  после  того,  что
показал мне Феликс Наумович.  Но  гостю  хватает  и  хриплого  шепота.  Он
встает, одергивает водолазку, небрежно сует в полуоткрытую папку буклет  и
отечески смотрит на меня.
   Мы молчим. Я - потому, что нечего сказать. Он - потому,  что  знает:  я
сломан. Я согласен на все.
   Уже у двери он останавливается.
   - И главное, сынок, не трясись. Ты  боссу  сильно  нужен,  так  что  не
пропадешь, если глупостей не наделаешь.  Понадобишься  -  к  тебе  зайдут.
Пока!
   Феликс Наумович уже исчез,  а  слова  все  висят  в  воздухе,  кружатся
надоедливыми мухами. Их следует выгнать, но я не могу встать. Меня знобит.
Болит щека, и губы искусаны в кровь: я чувствую соленый привкус во рту.
   Очень сильно ноет зуб.
   Кроме  боли  -  ничего.  Только  одна  мысль:  проснуться,  проснуться,
проснуться, проснуться...
   И я просыпаюсь.



4

   Когда тетя Вера в гневе, лучше смириться и переждать.
   Я стою, вытянув руки по швам, и старательно  отвожу  глаза,  кошусь  на
кипу журналов, а с глянцевой  обложки  "Нового  времени"  мне  подмигивает
товарищ  Евтушенко  Евгений  Александрович,  снятый  вполоборота  в  позе,
изображающей совесть России. "СПИД - НЕ СПИТ!" - информируют  алые  буквы,
вчеканенные в  глянец  вокруг  кепки  "больше,  чем  поэта".  Лик  Евгения
Александровича  иконописно  гражданственен,  словно  бы  заранее  отвергая
всякие подозрения в авторстве презренных стишков.
   А тетя Вера  бушует.  Но  я,  заспанный,  несчастный,  так  неухожен  и
покорен, что вековой  инстинкт  женщины  из  русского  селенья  постепенно
усмиряет стихию.
   Она протягивает мне кипу журналов и улыбается.
   - Тебя бы в хорошие руки, Ленюшка, - звучит коронная  фраза.  -  А  то,
пока добудишься, весь участок обойти можно.
   Я вымученно ухмыляюсь в ответ.
   Бессмысленно объяснять, что почти две минуты я  стоял  под  дверью,  не
решаясь открыть. Сны кружили  у  стен,  огрызаясь...  бугрилась  водолазка
Феликса Наумовича, плавно превращаясь в удлиненное породистое лицо Володи,
и Володя грустно покачал головой и снова стал Феликсом Наумовичем...
   ...а звонок трезвонил как взбесившийся, и я никак не мог заставить себя
открыть...
   ...и наконец перед глазами мелькнула Аннушка -  но,  странное  дело,  в
пальцах не кольнуло изморозью, я даже обрадовался ей, я впервые подумал  о
ней спокойно, не как о воплощенном зле, а просто как о  человеке,  плохом,
правда...
   ...а почему, собственно, плохом? Или я так  уж  хорош,  чтобы  выносить
приговоры? И кто вообще хорош?.. В сущности, подумал  я,  отпусти  Аннушка
Маринку - и лучше ее для меня на свете  не  будет,  а  значит  -  какой  я
судья?..
   ...Аннушка мелькнула и исчезла, и тогда я...
   ...наконец открыл хрипящую дверь.
   И тетя Вера с порога развернула репрессии, но, выкричавшись, поутихла и
снизошла до беседы.
   - Мама-то когда приедет?
   - Не знаю, теть Вера, недели через три.
   - Ну ладно, Ленюшка. До свидания.
   Она тяжело побрела вниз, держась за перила  и  приохивая  через  каждые
два-три шага. В общем-то, она права: свинство  просить  пожилого  человека
таскать  почту  на  четвертый  этаж.  Надо  будет  пойти  и  поговорить  с
начальницей отделения. Пусть оставляют. Не любит она этого, но  как-нибудь
договоримся.
   Из-под тумбочки выглянул обрывок сна; он шевельнул сине-зелеными усами,
и меня передернуло от омерзения.
   - Ликвидатор, - сказал я зеркалу. - Поздравляю. Привет боссу.
   Опять свело. Всего, от холки до копчика, как собаку. Сон снова выглянул
и зашипел и шипел до тех пор, пока я не  прогнал  его,  сунув  голову  под
холодную воду.
   А потом я насухо обтерся полотенцем, и еще раз облился мокрым  холодом,
захлебнулся запахом хлорки, и опять обтерся, и поставил чайник, и  заварил
свежий чай, не пожалев заварки.
   Желтое солнце скакало по кухонной стене, янтарный  кипяток  светился  в
чашке, свежая булка и свежая пресса тихо спорили, за что я примусь раньше.
   Булка была одна, а  прессы  много.  Я  уже  рассортировал  ее,  отложив
толстые  журналы  на  угол.  Это  потом.  "Новое  время",  "Комсомолку"  и
"Литературку" - поближе. Их - с чаем.
   А вот "Аргументы" можно прямо сейчас, пока не остыло.
   Я быстро пролистал газетку. Все  нормально.  Только  странно,  что  еще
существуем. А так - ничего особенного. Разве что запоздавшая лет  на  семь
статья о некоем Абдуллятифе (Ицике) Шнеерзоне, из _когорты_. Два кандидата
наук из Средней Азии степенно выясняли, кто же таков есть А.Шнеерзон, если
по приказу Николая Иваныча собственноручно расстрелял генерала И. с  женой
и тремя детьми, а годом позже был собственноручно же расстрелян  Лаврентий
Палычем за попытку сообщить вождю народов о своих угрызениях совести.
   "Такие  люди,  как  Абдуллятиф  Шнеерзон,   строили   фундамент   нашей
суверенной демократической государственности!", -  с  невинным  оптимизмом
резюмировали азиаты.
   Еще не успел я покончить со Шнеерзоном, как позвонила Люда. Или Таня? Я
их всегда путаю. И осведомилась, найду ли я время написать ей курсовую.
   - Найду, - ответил я. - Но, дитя мое, теперь это будет  стоить  гораздо
дороже.
   Дитя торопливо согласилось.
   Я повесил трубку, добавил заварки, отложил  в  сторонку  "Аргументы"  и
взял "Новое время".
   Но я не прочитал его и даже просмотреть не успел, потому  что  из  недр
журнала выскочило и с мягким шлепком  рухнуло  на  пол  что-то  блестящее,
яркое  и  глянцево-праздничное.  И  еще  только  нагибаясь,  еще  не  видя
подробностей, я уже знал и понимал все...
   ...морозные иголки вонзились под ногти, и футболка прилипла к спине.
   Большой, цветастый, почти объемный буклет.
   Синее небо, зелень, застывшие изумленно люди.
   Минимум текста.
   И Аннушка.
   Но  она  не  похожа  на  себя,  она  вообще  не  похожа  на   человека.
Перекошенное кошачье лицо потеряло всю миловидность; рот -  кривая  черная
дырка; в глазах - застывший, выматывающий ужас.
   А огромный зеленый жук, прижав  ее  к  кирпичной  стене,  взметнул  над
коротко стриженной головой гибкие щупальца, на которых сияют  в  солнечных
лучах  длинные,  слегка  искривленные  когти,  похожие   на   золингенские
лезвия...
   Но я ошибся, сказав, что картинки были почти объемными; нет! они  жили;
они словно бы даже шевелились... жук хрипло сипел, а Аннушка  сжималась  в
комочек... а я смотрел - и никак не мог оторваться... и  наконец  прямо  в
глаза мне плеснуло красно-соленым, и очень захотелось проснуться,  но  как
же можно проснуться, если не спишь?..
   ...и я торопливо, боясь  о  чем-то  подумать,  вскочил  на  подоконник,
рывком распахнул окно и шагнул в синюю  пустоту,  вниз,  навстречу  людям,
веткам и асфальту, но...
   совершенно зря,
   потому что не оказалось под ногами никакой пустоты,
   и никакой зелени,
   и никаких, никаких, никаких людей...
   ...совсем никого...
   и  вокруг  сомкнулись  намертво   вымытые   резким   неоновым   светом,
исступленно-белые кафельные стены.



    Лев Вершинин.
    Последняя партия

   -----------------------------------------------------------------------
   OCR & spellcheck by HarryFan
   -----------------------------------------------------------------------


ДЕБЮТ

   К вечеру второго дня беспорядков армейские грузовики  вывезли  мусор  и
захоронили его в окрестностях Тынгу-Темеша. Отбросам счета  не  вели.  Они
падали в глубокие квадратные ямы, глухо шлепаясь о дно.  Прямые  лучи  фар
выхватывали перекошенные жуткими ухмылками  лица.  Незадолго  до  полуночи
солдаты получили приказ закапывать. Они споро закидали набитые ямы землей,
утрамбовали катками и наложили слой дерна, приготовленного заранее.
   На лицах первогодков  не  отражалось  никаких  эмоций:  особые  команды
комплектовались из деревенских ребят, работящих и нерассуждающих. Впрочем,
кое-кто из похоронщиков крестился  -  втихомолку,  словно  стряхивая  пот.
Таковые были  взяты  на  заметку  политзамом  и  имена  сведены  в  проект
рапортички на предмет подготовки приказа об углублении агитационной работы
в частях. Готовя справку, политзам не знал еще, что  ей  суждено  остаться
черновиком.
   Потому что вслед за Тынгу-Темешем началось в Корриенте, поползло  вдоль
железной дороги, проникло на улицы  Тхэдонгана,  просочилось  в  столичные
дома, сначала шепотом, затем  гулом  остервенелых  очередей  под  хлебными
лавками. Телефон и телеграф были отключены, журналисты заперты в  номерах,
но гул не стихал.
   И вдруг на площади Правды появились люди. Их было поначалу  не  так  уж
много, но наверняка больше трех. А  потом  стало  еще  больше.  И  еще.  И
наконец целая толпа заревела на чеканном шестиугольнике бетона и  гранита.
Жители Тхэдонгана, тихие и опытные, плюнули  на  возможные  последствия  и
вышли  на  улицы;  они  жались  друг  к  другу,  смелея   от   собственной
многочисленности,  вопили,  свистели,  выкрикивали  что-то  невнятное.  Но
постепенно во всем этом сумбуре родилось и стало  различимым  одно  только
слово:
   - Долой!
   А по шести лучам-магистралям, стекающим с площади к окраинам, подходили
все новые и новые орущие тысячи, сжимая в  тугой  комок  тех,  кто  пришел
раньше. Было душно. И  где-то  уже  кричала  придавленная  женщина,  и  по
кому-то  прошлись,  вовсе  того  не  желая,  соседи,  захваченные  людской
воронкой.
   И толпа испугалась сама себя. Еще секунду - и  она  озверела  бы,  став
единой жуткой  массой.  Но  люди  пока  еще  сознавали,  что  нужно  найти
свободное место, где не топчут и можно вдохнуть  хотя  бы  глоток  свежего
воздуха. А место это оставалось лишь перед самым Домом Правды.
   Там стояли автоматчики  в  оливковых  куртках.  Полускрытые  козырьками
глаза железногвардейцев были спокойны и  на  лицах  тоже  не  было  особой
злобы. Но люди знали, что шагни хоть  один  за  красную  линию,  оливковые
начнут без предупреждения. И толпа сминалась, зверея все больше и  больше,
а шесть магистралей, словно свихнувшиеся артерии, гнали в  сердце  столицы
новые, новые, новые сгустки кричащих мужчин и женщин.
   Никакое сердце не выдержало бы такой перегрузки...
   - До-лой! До-лой!
   Толпа качнулась к ступеням.
   Оливковая цепь открыла огонь, от бедра,  веером,  как  третьего  дня  в
Тынгу-Темеше и позавчера в Корриенте.
   И кто мог, кинулся было  обратно,  но  куда?  -  сзади  давили,  клапан
лопнул, лавина хлынула вверх, на шеренгу железногвардейцев, на  штыки,  на
приклады.
   И смяла. И, размазав тех, кто не успел увернуться,  заполнила  крыльцо,
пятная светлый, в благородных разводах камень красными отпечатками подошв.
   - Долоооой!
   Сбив двери, толпа обрела  разум.  Люди  очнулись.  Очень  быстро  среди
ворвавшихся выделились горластые вожаки, окруженные плечистым  молодняком.
Группки по семь-десять  добровольцев  рассыпались  по  кабинетам.  Невесть
откуда появились знамена нации, словно черно-красно-белые  цветы  расцвели
над площадью, только звезда в середине полотнищ была вырезана.
   И не было времени жечь архивы.
   Сотрудникам Дома Правды, замешкавшимся  в  кабинетах,  не  повезло.  Их
выбрасывали в окна, в руки тем, кому не удалось прорваться в здание, и  на
землю  толпа  сбрасывала  уже  окровавленные  лохмотья  только   что   еще
строго-темных костюмов.
   Уже не слышалось стрельбы в коридорах. Люди с трехцветными повязками на
рукавах метались по этажам, лица их были  безумны.  Искали  Хефе,  еще  не
зная, что ему удалось уйти потайным  ходом.  Что  около  полуночи  казармы
Железной Гвардии поднимутся по  приказу  и  раскаленным  кинжалом  вспорют
пляшущие, позабывшие об осторожности улицы.
   И было утро. И был день. И был вечер.
   А потом ночь. Длинная и кровавая.
   На исходе вторых суток  боев  армия  сказала  наконец  свое  слово.  По
горящим кварталам, фыркая  и  отдавая  душноватым  чадом  солярки,  прошли
танки,  сплющивая  легкие  самоходки  железногвардейцев.  Генералы   давно
обижались на Хефе: он слишком распустил оливковых, а в прошлом году еще  и
расстрелял пару трехзвездных, заявив,  что  не  потерпит  контрабандистов.
Анализ ситуации занял меньше суток, несколько часов  ушло  на  тактические
разработки. Потом военные вступили в игру.
   Телеграфные  агент