Гай Гэвриел Кей.
    Тигана

   -----------------------------------------------------------------------
   Guy Gavriel Kay. Tigana (1990). Пер. - Н.Ибрагимова.
   М., "Эксмо-Пресс", 2000 (серия "Знак Единорога").
   OCR & spellcheck by HarryFan, 24 September 2001
   -----------------------------------------------------------------------

                                Ты бросишь все, к чему твои желанья
                                Стремились нежно; эту язву нам
                                Всего быстрей наносит лук изгнанья.
                                Ты будешь знать, как горестен устам
                                Чужой ломоть, как трудно на чужбине
                                Сходить и восходить по ступеням.
                                           Данте, Рай [пер. - М.Лозинский]

                                Что может помнить пламя? Если  оно  помнит
                             немного меньше необходимого, оно гаснет; если
                             помнит  немного  больше  необходимого,   тоже
                             гаснет. Если бы только оно могло научить нас,
                             пока горит, как правильно помнить.
                                          Джордж Сеферис.
                                          Моряк Стратис описывает человека


ПРОЛОГ

   Обе луны стояли высоко в небе, затмевая все звезды, кроме самых  ярких.
По обеим сторонам реки горели цепочки походных костров, уходящие далеко  в
ночь. Тихо струилась Дейза, ловила лунный свет и оранжевые огни костров  и
отражала их ровной волнистой рябью. И все лучи  света  стекались  к  нему,
туда, где он сидел на речном берегу, обхватив руками  колени,  и  думал  о
смерти и о минувшей жизни.
   Ночь великолепная, думал Саэвар, глубоко вдыхая теплый  летний  воздух,
запах воды, водяных цветов и растений,  наблюдая  за  отражением  голубого
лунного света в серебристой реке, прислушиваясь к тихому  шелесту  течения
Дейзы и поющим голосам у далеких костров. На другом берегу реки тоже поют,
отметил он, вслушиваясь в голоса вражеских солдат,  долетающие  с  севера.
Странно, как трудно вложить ощущение  абсолютного  зла  в  эти  мелодичные
голоса и слепо ненавидеть их, как, по-видимому, положено  солдату.  Только
он в действительности вовсе не солдат и никогда не умел ненавидеть.
   Он не различал фигур на противоположном  берегу,  но  видел  костры,  и
несложно было понять, насколько к северу от Дейзы их больше, чем здесь,  у
него за спиной, где его сограждане ждали рассвета.
   Почти наверняка - последнего. Саэвар не питал иллюзий, никто из них  не
питал иллюзий после той битвы у этой же реки пять дней назад. У  них  было
лишь мужество и вождь,  чья  дерзкая  отвага  могла  сравниться  только  с
отвагой двух его молодых сыновей, находящихся здесь вместе с ним.
   Оба  были  красивые  мальчики.  Саэвар  пожалел,  что  ему  так  и   не
представился случай сделать хотя бы один их скульптурный  портрет.  Принца
он, разумеется, ваял много раз. Принц называл его другом. Нельзя  сказать,
думал Саэвар, что он прожил бесполезную или пустую жизнь. У него было  его
искусство, оно давало радость и стимул к жизни, и за  него  он  удостоился
признания больших людей своей провинции, даже целого полуострова.
   И любовь он  тоже  знал.  Саэвар  подумал  о  жене,  а  потом  о  двоих
собственных детях. О дочери, чьи глаза открыли ему отчасти смысл  жизни  в
тот день, пятнадцать лет назад, когда она  родилась.  И  о  сыне,  слишком
юном, чтобы позволить ему идти на север воевать. Саэвар вспомнил выражение
лица мальчика, когда они расставались. Наверное, такое же выражение было и
в его собственных глазах. Он тогда обнял обоих детей,  потом  долго  молча
обнимал жену; за эти годы все слова были сказаны уже много раз.  Потом  он
отвернулся, быстро, чтобы они не увидели его  слез,  вскочил  на  коня,  с
непривычки неловко управляясь с мечом у бедра, и ускакал вместе с  принцем
на войну с теми, кто напал на них из-за моря.
   Он услышал легкие шаги за  спиной  слева,  приближавшиеся  оттуда,  где
горели походные костры и  голоса  сплетались  в  песне  под  аккомпанемент
сириньи. Саэвар обернулся.
   - Осторожно, - негромко крикнул он. - Не то споткнешься о скульптора.
   - Саэвар? - прошептал  чей-то  насмешливый  голос.  Голос,  который  он
хорошо знал.
   - Это я, милорд принц, - ответил он. -  Вы  можете  припомнить  другую,
столь же великолепную ночь?
   Валентин подошел - света было более чем достаточно, и все хорошо  видно
- и аккуратно опустился на траву рядом с ним.
   - Сразу не припомню, - согласился он.  -  Видишь?  Прибывающая  Видомни
сравнялась с убывающей Иларион. Две луны вместе составили бы  одну  полную
луну.
   - Странная это была бы луна, - заметил Саэвар.
   - Это странная ночь.
   - Так ли это? Изменилась ли ночь  из-за  того,  что  мы  творим  здесь,
внизу? Мы, смертные, охваченные безумием?
   - С нашей точки зрения, это так, - тихо ответил Валентин,  его  быстрый
ум уже нашел ответ на вопрос. - Мы  видим  в  ней  такую  красоту  отчасти
потому, что знаем, что сулит утро.
   - А что оно сулит, милорд? - спросил Саэвар, не  успев  сдержаться.  Он
почти надеялся, словно ребенок, что у этого черноволосого принца,  гордого
и милосердного, есть ответ тому, что ждет их на  том  берегу  реки.  Ответ
всем этим голосам игратян и всем их кострам, горящим к северу от  них.  И,
прежде всего, ответ ужасному королю и  чародею  Играта  и  той  ненависти,
которую он-то без труда пробудит завтра в своих солдатах.
   Валентин молчал, глядя на реку. Над головой Саэвара пронеслась  падучая
звезда,  прочертила  небо  на  западе  и,   вероятнее   всего,   упала   в
простирающееся там море. Он пожалел о своем  вопросе  -  сейчас  не  время
взваливать на принца бремя притворной уверенности.
   Только он собрался извиниться, как  Валентин  заговорил  размеренным  и
тихим голосом, чтобы его слова не уносились за пределы их маленького круга
темноты.
   - Я бродил среди костров, и  Корсин  и  Лоредан  делали  то  же  самое,
пытаясь утешить солдат, вселить надежду и развеселить их, насколько это  в
наших силах, чтобы люди смогли уснуть. Больше мы ничего сделать не можем.
   - Они хорошие мальчики, оба, - сказал Саэвар. - Я как раз думал о  том,
что так и не изваял никого из них.
   - Мне очень жаль, - ответил Валентин. - Если что-то и  останется  после
нас хоть на какое-то время, так это искусство, например твое. Наши книги и
музыка, зелень Орсарии и башни Авалле. - Он помолчал и вернулся к  прежней
теме. - Они действительно храбрые мальчики.  Но  им  всего  шестнадцать  и
девятнадцать лет, и если бы я смог, то оставил бы их дома, вместе с братом
и твоим сыном.
   И за это Саэвар тоже его любил: Валентин помнил о его сыне  и  думал  о
нем, как и о своем самом младшем из принцев, даже сейчас, в такое время.
   На востоке и немного позади них,  вдали  от  костров,  внезапно  запела
триала,  и  оба  замолчали,  слушая  серебристые  звуки.  Сердце   Саэвара
неожиданно переполнили чувства, он боялся навлечь на себя  позор  слезами,
боялся, что их могут принять за слезы страха.
   - Но я не ответил на твой вопрос, старый друг, - продолжал Валентин.  -
Истину легче  разглядеть  здесь,  в  темноте,  вдали  от  костров  и  всех
необходимых дел, которыми я там занимался.  Саэвар,  мне  очень  жаль,  но
истина в том, что почти вся кровь, которая прольется  утром,  будет  нашей
кровью, и боюсь даже, что она вся будет нашей. Прости меня.
   - Мне нечего прощать, - быстро ответил Саэвар так  твердо,  как  только
смог. - Эту войну не вы начали, и не в ваших силах было ее остановить  или
отменить. И, кроме того, может быть,  я  не  солдат,  но,  надеюсь,  и  не
глупец. Это был лишний вопрос: я сам вижу ответ. В тех кострах, что  горят
за рекой.
   - И в колдовстве, - тихо прибавил Валентин.  -  Больше  в  нем,  чем  в
кострах. Мы могли бы отбить более многочисленные силы, даже  измученные  и
страдающие от ран после сражения на  прошлой  неделе.  Но  с  ними  сейчас
колдовская сила Брандина. Лев явился собственной персоной вместо детеныша,
и поскольку детеныш мертв, утреннее солнце  должно  увидеть  кровь.  Может
быть, мне следовало сдаться на прошлой неделе? Сдаться мальчишке?
   Саэвар повернулся и изумленно посмотрел на принца при  смешанном  свете
лун. На несколько секунд он потерял дар речи, потом вновь обрел его.
   - После того как мы сдались бы, - решительно  проговорил  он,  -  я  бы
пришел во Дворец у Моря и разбил все ваши скульптурные  портреты,  которые
когда-то сделал.
   Через мгновение он услышал странные  звуки.  Он  не  сразу  понял,  что
Валентин  смеется,  потому  что  такого  смеха  Саэвару  никогда  еще   не
доводилось слышать.
   - Ох, друг мой, - наконец сказал принц, - мне кажется, я заранее  знал,
что ты это скажешь. Уж эта наша гордость. Наша ужасная гордость.  Хотя  бы
это будут о нас помнить после того, как нас не станет, как ты думаешь?
   - Возможно, - ответил Саэвар. - Но помнить будут. Единственное,  что  я
знаю наверняка, это то, что нас будут помнить. Здесь, на полуострове, и  в
Играте, и в Квилее, даже на западе, за морем, в Барбадиоре и  Империи.  Мы
оставим след.
   - И мы оставим наших детей, - сказал Валентин.  -  Младших.  Сыновей  и
дочерей, которые будут нас помнить. Наши жены и отцы  будут  учить  их,  и
когда дети вырастут, узнают о битве  на  реке  Дейзе,  о  том,  что  здесь
произошло, и даже больше - чем  мы  были  в  этой  провинции  до  падения.
Брандин Игратский может уничтожить нас завтра, может разрушить наш дом, но
он не сможет отнять наше имя и память о том, какими мы были.
   - Не сможет, - эхом  отозвался  Саэвар,  неожиданно  чувствуя  странный
подъем. - Я  уверен,  что  вы  правы.  Мы  не  будем  последним  свободным
поколением. Волны завтрашнего дня будут видны на воде все  грядущие  годы.
Дети наших детей будут нас помнить и не станут покорно носить ярмо.
   - А если кто-нибудь из них  и  проявит  такую  склонность,  -  прибавил
Валентин другим тоном, - дети или внуки одного скульптора снесут им головы
- каменные или из другого материала.
   Саэвар улыбнулся в темноте. Ему хотелось рассмеяться, но пока что он не
находил в себе для этого сил.
   - Надеюсь, что так и будет,  милорд,  если  будет  на  то  воля  богов.
Благодарю вас. Благодарю, что вы это сказали.
   - Никаких благодарностей, Саэвар. Только не между нами и не этой ночью.
Да хранит и оберегает тебя завтра Триада, а после - да хранит и  оберегает
всех, кого ты любил.
   Саэвар проглотил комок в горле.
   - Вы знаете, что принадлежите к их числу, милорд. Вы - из тех,  кого  я
любил.
   Валентин не ответил. Только через мгновение он наклонился  и  поцеловал
Саэвара в лоб. Потом поднял руку, и скульптор, со слезами на глазах,  тоже
поднял руку и коснулся ладонью ладони  принца  в  прощальном  приветствии.
Валентин встал и ушел обратно к кострам своей армии, тенью в лунном свете.
   Пение прекратилось на обоих берегах реки.  Было  очень  поздно.  Саэвар
знал, что ему тоже  следует  вернуться  и  попробовать  поспать  несколько
часов. Но уйти было трудно, встать и  уйти  от  совершенной  красоты  этой
последней ночи. От реки,  лун,  звездной  арки,  светлячков  и  всех  этих
костров.
   В конце концов он решил остаться здесь, у воды. Он сидел в  одиночестве
во тьме летней ночи, на берегу реки Дейзы, крепко обхватив сильными руками
колени. Смотрел, как заходят две луны, как  постепенно  гаснут  костры,  и
думал о жене, о детях и  о  скульптурах,  созданных  его  руками,  которые
останутся жить и после его смерти. По крайней мере, он на это надеялся.




ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. КЛИНОК В СЕРДЦЕ


1

   В осенний сезон  вина  из  утопающего  в  кипарисах,  оливах  и  тучных
виноградниках загородного поместья герцога Астибарского  пришло  известие,
что бывший правитель города и всей провинции завершил свою  жизнь  и  свою
ссылку и с последним горестным вздохом скончался.
   Ни один служитель Триады не присутствовал при его кончине и не произнес
ритуальных молитв. Ни жрецы Эанны в белых одеждах, ни жрецы темной Мориан,
богини Врат, ни жрицы самого бога Адаона.
   В  городе  Астибаре  никто  особенно  не  удивился,  когда  пришло  это
известие, как не удивился  и  вести  о  кончине  герцога.  Гнев  ссыльного
Сандре, направленный против Триады и ее жрецов  в  последние  восемнадцать
лет жизни, ни для кого не был тайной. А отсутствие благочестия всегда было
свойственно Сандре д'Астибару, даже во времена его правления.
   Накануне Праздника Виноградной Лозы  в  городе  было  полно  народу  из
прилегающей дистрады и дальних земель. В переполненных тавернах и кавницах
люди, которые никогда не видели его лица и которые некогда  побледнели  бы
от вполне оправданного страха, если бы  их  вызвали  ко  двору  герцога  в
Астибаре, обменивались правдивыми и лживыми историям о нем, словно шерстью
и пряностями.
   Всю свою жизнь герцог Сандре был предметом слухов и  домыслов  на  всем
полуострове, который называли Ладонью, и  его  смерть  не  изменила  этого
факта, несмотря на то что восемнадцать лет назад Альберико  из  Барбадиора
явился со своей армией из заокеанской Империи и сослал Сандре в дистраду.
   Возможно, потому, что всегда был осторожным и осмотрительным  во  всем,
Альберико, который железной рукой правил четырьмя из  девяти  провинций  и
соперничал  с  Брандином  Игратским  за  власть  над  девятой  провинцией,
поступил в точном соответствии с протоколом.
   Около полудня того дня, когда умер герцог, из  восточных  ворот  города
выехал гонец от Альберико. Гонец нес синее с серебром  траурное  знамя  и,
никто в этом не сомневался, составленное витиевато и напыщенно послание  с
соболезнованиями детям и внукам  Сандре,  собравшимся  сейчас  в  обширном
поместье в семи милях от городских стен.
   В кавнице "Паэлион", где в тот сезон собирались самые остроумные  люди,
с цинизмом заметили, что от тирана скорее можно было  ожидать  посылки  не
одного гонца, а целой роты собственных наемников из  Барбадиора,  если  бы
оставшиеся в живых потомки Сандре не были настолько беспомощными. Не успел
стихнуть насмешливый, но осторожный, с оглядкой, ропот  после  этих  слов,
как один заезжий музыкант - а их в ту неделю съехались в Астибар десятки -
предложил пари на весь свой заработок следующих  трех  дней,  что  еще  до
окончания праздника из Кьяры пришлют соболезнования в стихах.
   - Слишком удобный случай,  -  объяснил  неосторожный  гость,  сжимая  в
ладонях дымящуюся  кружку  кава,  сдобренного  одним  из  дюжины  ликеров,
стоящих на полках бара "Паэлиона". - Брандин не сможет  упустить  подобный
шанс и не напомнить Альберико - и всем остальным, - что хотя они вдвоем  и
поделили между собой полуостров, но большая доля искусства  и  просвещения
приходится на его западную часть, рядом с Кьярой. Попомните мои слова -  а
кто хочет, может побиться об заклад, - через три дня, не успеет в Астибаре
умолкнуть музыка, как мы получим  нескладно  зарифмованные  стихи  тучного
Доарде  или  какой-нибудь  дурацкий  акростих  Камены,  над  которым  надо
поломать голову и где имя Сандре можно прочитать шесть раз туда и обратно.
   Раздался смех, но опять-таки осторожный, даже накануне праздника, когда
давняя традиция, которую Альберико из Барбадиора  осмотрительно  сохранил,
позволяла  большие  вольности,  чем  в  остальное  время  года.  Несколько
человек, разбирающихся в подсчетах, быстро прикинули время на  плавание  и
опасности осеннего моря к северу от провинции  Сенцио  и  между  островами
Архипелага, и пари музыканта быстро было принято и записано на  грифельной
доске, висящей на стене "Паэлиона" как раз для этих целей: в городе любили
биться об заклад.
   Но вскоре  все  пари  и  насмешливая  болтовня  были  забыты.  Некто  в
невероятной шляпе с кудрявым пером распахнул  дверь  в  кавницу  и  громко
потребовал внимания. Добившись его, он сообщил, будто  только  что  видел,
как гонец тирана вернулся в город через те же восточные ворота, из которых
недавно выехал. Что этот гонец скакал значительно быстрее, чем  прежде,  и
что всего в трех милях  за  ним  следовала  похоронная  процессия  герцога
Сандре  д'Астибара,  которого,  в  соответствии  с  его  последней  волей,
привезли для прощания на один день и одну ночь в тот город, где он некогда
правил.
   Реакция посетителей "Паэлиона" была мгновенной и вполне  предсказуемой:
мужчины  начали  кричать  во  все  горло,  чтобы  их  услышали  сквозь  их
собственный галдеж. Шум, политика и  предвкушение  удовольствий  праздника
вызывали сильную жажду. Торговля пошла настолько бойко, что  взволнованный
владелец "Паэлиона" начал лить полноценные порции ликера в кав. Его  жена,
более флегматичная по натуре, продолжала недоливать  ликер  всем  клиентам
подряд, не делая исключений даже для любимчиков.
   - Их повернут обратно! -  вскричал  молодой  поэт  Адриано,  решительно
стукнув своей кружкой и расплескав горячий  напиток  по  темному  дубовому
столу, стоящему в самом удобном  месте  "Паэлиона".  -  Альберико  никогда
этого не позволит!
   Послышалось одобрительное ворчание его друзей и прихлебателей,  которые
всегда собирались вокруг именно этого стола.
   Адриано украдкой взглянул на странствующего музыканта, который заключил
дерзкое пари на Брандина Игратского и его придворных поэтов с Кьяры.  Этот
парень с веселым видом, насмешливо  выгнув  брови,  развалился  на  стуле,
который некоторое время назад без зазрения совести придвинул к их столику.
Адриано чувствовал себя оскорбленным этим человеком и  не  знал,  что  его
обидело больше: намек музыканта на культурное превосходство Кьяры или  то,
что он небрежно отозвался о великом  Камене  ди  Кьяре,  которому  Адриано
усердно подражал в последние полгода, причем не только в стихосложении, но
и в одежде, ни днем, ни ночью не снимая трехслойный плащ.
   Адриано был достаточно умен, чтобы понимать, что в этих двух источниках
раздражения заложено противоречие. Но он был слишком молод и  выпил  много
кружек кава с бренди из Сенцио, так что это понимание осталось  на  уровне
подсознания.
   А на  сознательном  уровне  он  сосредоточился  на  этом  самонадеянном
деревенском парне. Тот, очевидно, приехал в город, чтобы  в  течение  трех
дней  пиликать  или  тренькать  на  каком-нибудь  народном  инструменте  и
заработать пригоршню астинов, а  потом  прокутить  их  на  Празднике.  Как
посмел такой парень зайти в самую модную кавницу на всей Восточной  Ладони
и плюхнуться своим деревенским задом на стул у  столика  для  избранных  в
этом зале? Адриано все еще сохранил  до  боли  ясное  воспоминание  о  том
долгом месяце, который потребовался ему - даже после того, как его  первые
стихи появились в печати, - чтобы осторожно подобраться поближе, внутренне
содрогаясь в ожидании отпора, прежде  чем  он  стал  членом  избранного  и
широко известного круга людей, занимающих этот стол.
   Он поймал себя на тайной надежде, что музыкант посмеет ему возразить: у
него уже был  готов  отборный  куплет  насчет  презренной  черни,  смеющей
высказывать собственное мнение в компании гораздо более умных людей.
   И словно уловив эту мысль, парень еще  вальяжнее  откинулся  на  спинку
стула, погладил длинным пальцем рано поседевший висок и сказал,  обращаясь
прямо к Адриано:
   - Кажется, сегодня мне везет на пари. Рискну  поставить  все,  что  мне
предстоит выиграть на прошлом пари, что Альберико слишком осторожен, чтобы
нарушить по этому поводу традиции праздника.  В  Астибаре  сейчас  слишком
много народу, и настроение слишком приподнятое, даже несмотря  на  то  что
здесь недоливают спиртное.
   Он ухмыльнулся, чтобы смягчить свои последние слова.
   - Тирану гораздо выгоднее проявить великодушие, - продолжал  он.  -  Со
всеми церемониями раз и навсегда похоронить своего старого врага, а  потом
возблагодар