долго, и эта преграда не остановила бы и иных волков. А  там, казалось, было
кое-что похуже волков; и они этого боялись.
     Немного позже я  понял из сказанного  хозяевами,  что некая  властная и
ужасная тварь искала  Сфинкс и что некое происшествие сделало прибытие  этой
твари неизбежным. Казалось,  что  они  побуждали Сфинкс  очнуться от апатии,
чтобы  вознести  молитвы одному  из богов, которым  она  поклонялась  в доме
Времени; но ее капризное  молчание было неукротимо,  и  ее апатия оставалась
такой же восточной с тех пор, как все  началось. И когда они увидели, что не
могут  заставить ее  молиться, им больше  ничего  не оставалось,  кроме  как
уделить   тщетное  внимание  ржавому  дверному  замку,  и  смотреть  на  все
происходящее и  удивляться,  и даже изображать  надежду,  и  говорить, что в
конце  концов может  и не  появиться  эта  тварь,  которой  суждено выйти из
неименуемого леса.
     Можно было бы сказать,  что  я выбрал ужасный  дом, но если б я  описал
лес, из  которого  только что  выбрался, то  вы  согласились  бы, что  можно
согласиться  на  какое  угодно  место, лишь бы отдохнуть от  мыслей  об этой
чащобе.
     Я задался вопросом, что  за тварь выберется  из леса, чтобы потребовать
отчета; и увидев этот лес  - какого не видели вы,  благородный  читатель - я
обрел  преимущество  знания, что нечто могло появиться в любой момент.  Было
бесполезно  спрашивать Сфинкс - она редко раскрывает свои  тайны, подобно ее
возлюбленному Времени (боги забирают  все после нее), и пока она была в этом
настроении, отказ был неизбежен. Так что я  спокойно начал  смазывать маслом
дверной замок.  И как только  они увидели  это простое  дело,  я добился  их
доверия.  Не то  чтобы  моя работа  была  полезна --  ее следовало исполнить
намного  раньше; но они увидели, что мое внимание обращено  теперь к  вещам,
которые им казались  жизненно важными. Они сгрудились тогда вокруг меня. Они
спросили, что я думаю о двери, и видел ли я лучшие, и видел ли я худшие; и я
рассказал  им  обо  всех  дверях,  которые  я  знал,  и  сказал,  что  двери
баптистерия во Флоренции были лучше этой двери, а двери, изготовленные некой
строительной фирмой в Лондоне, были куда хуже. И затем я спросил их, что это
должно явиться к Сфинкс, чтобы  свести счеты. И сначала они не ответили, и я
прекратил смазывать  дверь;  и затем  они  сказали,  что та тварь  - главный
инквизитор леса, преследователь и воплощенный кошмар всех лесных обитателей;
и из их рассказов об этом госте я выяснил,  что эта  персона была совершенно
белой и  несла  безумие  особого  рода,  которое  воцарится  навеки над этим
местом,  как  туман, в котором разум не способен выжить;  и  опасение  этого
заставило их возиться  нервно с замком в прогнившей двери; но для Сфинкс это
было не столько опасение, сколько сбывшееся пророчество.
     Надежда,  которую  они пытались сохранить, была по-своему недурна, но я
не разделял ее; было ясно, что тварь, которой они боялись, исполняла условия
старой сделки - всякий мог  разглядеть это в отрешенности  на лице Сфинкс, а
не в их жалком беспокойстве о двери.
     Ветер зашумел, и  большие тонкие свечи вспыхнули, и их явственный страх
и молчание Сфинкс воцарились в атмосфере, подавляя все остальное,  и летучие
мыши  беспокойно  понеслись сквозь  мрак и  ветер, тушивший  огоньки  тонких
свечей.
     Раздались крики  вдалеке, затем  немного ближе, и нечто приблизилось  к
нам,  издавая  ужасный  смех.  Я  поспешно напомнил  о  двери,  которую  они
охраняли; мой палец уткнулся прямо в разлагающуюся древесину -  не  было  ни
единого  шанса  сохранить  ее  в  целости.  У  меня не  было времени,  чтобы
созерцать их  испуг; я думал о задней двери, ибо даже лес был лучше, чем все
это; только Сфинкс была абсолютно спокойна, ее пророчество было исполнено, и
она, казалось, видела свою гибель, так что ничто новое не могло  потревожить
ее.
     Но по разлагающимся ступеням лестниц, столь же древних, как Человек, по
скользким граням кошмарных  пропастей,  со зловещей  слабостью в  сердце и с
ужасом,  пронзавшим  меня  от  корней  волос  до  кончиков  пальцев  ног,  я
карабкался от башни к башне, пока не нашел ту  дверь, которую искал;  и  она
вывела меня на одну из верхних ветвей огромной и мрачной сосны,  с которой я
спустился на лесную поляну.  И я был счастлив  возвратиться снова в лес,  из
которого сбежал.
     А Сфинкс в ее обреченном доме - я не знаю,  как она поживала. Глядит ли
она,  печальная, пристально на  плоды дел своих,  вспоминая  только  в своем
помраченном разуме, на который маленькие мальчики теперь искоса смотрят, что
она  некогда прекрасно  знала те  вещи, перед которыми  человек  замирает  в
изумлении;  или в  конце  концов она ускользнула, и  карабкаясь  в ужасе  от
бездны к бездне, добралась наконец  до высших  мест, где все еще  пребывает,
мудрая и вечная. Ибо кто  может знать, является ли безумие божественным  или
берет начало в адской бездне?


     Вполне вероятное приключение трех поклонников изящной литературы

     Когда кочевники прибыли в Эль-Лолу, у  них больше не осталось песен,  и
вопрос о краже золотой  коробочки  встал перед ними во всем своем величии. С
одной стороны, многие искали золотую коробочку, сосуд (как знают все эфиопы)
с поэмами невероятной ценности; и гибель  этих многих все еще остается темой
для  разговоров в Аравии. С другой  стороны, было одиноко  сидеть  ночами  у
походного костра без новых песен.
     Племя Хет  обсуждало эти вопросы однажды вечером на  равнине ниже  пика
Млуна.  Их  родиной была  полоса  дороги,  пересекавшая мир  в  нескончаемом
движении;  и большой неприятностью для старых кочевников была нехватка новых
песен; в то время как, равнодушный к человеческим неприятностью, равнодушный
пока еще к наступающей ночи, скрывавшей равнины вдали, пик  Млуна, спокойный
в  закатных  лучах,  наблюдал  за  Сомнительной  Землей.  И  на  равнине  на
исследованной стороне пика, когда вечерняя звезда подобно мыши проскользнула
на небо,  когда огонь походного  костра взлетел к небесам, не сопровождаемый
ни  единой  песней,  была  на  скорую  руку  задумана  кочевниками та  самая
авантюра, которую мир назвал Поисками Золотой Коробочки.
     Старейшины кочевников не могли найти более мудрой меры предосторожности
- избрать такого  вора, как сам Слит, того знаменитого вора, о котором (даже
когда я это пишу) столько гувернанток в классных комнатах  рассказывают, что
он украл март у Короля Весталии.  Все же вес коробочки был таков, что другие
должны  были сопровождать  его, и  Сиппи,  и  Слорг были не менее проворными
ворами, чем те, которых и поныне можно найти среди торговцев антиквариатом.
     Так  что эти трое поднялись на  следующий день по склонам Млуны и спали
так, как  можно было спать среди  снегов, а не в  опасных лесах Сомнительной
Земли.  И  утро пришло в  сиянии,  и  птицы наполнили воздух песней, но леса
внизу, и пустоши за ними,  и голые зловещие  скалы несли ощущение безмолвной
угрозы.  Хотя  за  плечами  Слита  был  опыт  двадцати  лет  воровства,   он
предпочитал  не  разговаривать  слишком  много;  только  если  один  из  его
спутников  неосторожно сталкивал вниз камень ногой,  или, позже в лесу, если
кто-то из них  наступал на  сухой прут, он  шептал им всегда  одни  и те  же
слова: "Так не пойдет.  " Он  знал, что не мог  сделать их лучшими  ворами в
течение двухдневного похода, и какие бы сомнения он  не испытывал, он держал
их при себе.
     Со склонов  Млуны они спустились в облака, и с облаков в  леса, в леса,
населенные животными, для которых всякая плоть была пищей,  была ли то плоть
рыбы или человека. Три вора знали об этом; и они извлекли из карманов каждый
своего  бога и молились  о защите  в зловещем лесу, и надеялись после этого,
что шансы  их  на  спасение утроятся; ведь если бы  какая-нибудь тварь съела
одного  из них,  та  же судьба неминуемо ждала бы и остальных, и они верили,
что исход может быть  счастливым, и все трое могут избегнуть опасности, если
ее избегнет один. То  ли один из этих богов благожелательным и  активным, то
ли  все трое,  то  ли счастливый случай провел  их через лес, не  столкнув с
отвратительными животными, никто не знает;  но,  конечно, ни  посланцы бога,
которого  больше всего  они боялись, ни гнев подлинного бога  того зловещего
места  не принесли  гибели трем  авантюристам там и тогда.  И  они прибыли в
Клокочущую Пустошь в сердце Сомнительной Земли, где бурные холмы возвысились
над уровнем  почвы  и после землетрясения  успокоились  на  некоторое время.
Нечто столь огромное, что казалось бесчестным по отношению к  человеку,  что
оно способно  передвигаться так тихо,  преследовало их,  и только с огромным
трудом они избегли его внимания, и одно слово проносилось и повторялось в их
головах - "Если - если - если". И когда эта опасность наконец отступила, они
снова  осторожно  двинулись  вперед и вскоре увидели небольшого  безвредного
мипта,  полу-фейри,  полу-гнома, издававшего пронзительный,  удовлетворенный
писк на краю мира. И они обошли его  стороной, невидимые, поскольку считали,
что  любознательность мипта  кажется  невероятной,  и что  такое  безвредное
существо,  как  он, могло  дурно  обойтись  с их  тайнами; кроме  того,  им,
вероятно, не нравилось, как он нюхает белые кости мертвецов, и они ни за что
признались бы в своем отвращении, ибо авантюристы не  заботятся, кто  сожрет
их кости. Как можно дальше они обошли мипта, и приблизились почти сразу же к
высохшему  дереву,  главной цели  их приключения, и узнали, что рядом с ними
была трещина в ткани мироздания и мост от Дурного к Худшему, и что под  ними
находился каменный дом Владельца Коробочки.
     Их простой план был  таков: проскользнуть  в  коридор  в верхнем утесе;
пробежать тихо  по этому коридору (конечно, босиком), помня о предупреждении
путешественников, что есть идол на камне, которого переводчики именуют "Хуже
не бывает"; не касаться ягод, которые там  растут именно для этого, внизу по
правой стороне; и так прибыть к хранителю на пьедестале, который спал тысячу
лет и должен спать дальше;  и войти через открытое окно. Один из трех должен
был ждать  возле  трещины в  Мироздании,  пока  другие  не выйдут с  золотой
коробочкой,  и,  позови  они  на  помощь,  он  должен  был  пригрозить,  что
немедленно отомкнет железный  зажим, который удерживал  края трещины.  Когда
коробочка  будет  в  безопасности, они  должны двигаться  всю  ночь  и  весь
следующий день, пока облачные гряды, окружающие склоны Млуны, не лягут между
ними и Владельцем Коробочки.
     Дверь  в  утесе была  открыта. Они  вошли внутрь, не  жалуясь на  холод
каменных полов, Слит  двигался впереди. Печальные взгляды,  нет, даже  более
серьезные, бросали  они на прекрасные ягоды. Хранитель все еще спал на своем
пьедестале.  Слорг поднялся  по  лестнице,  дорогу  к которой  знал Слит,  к
железной скобе на  трещине в  Мироздании, и ждал около нее с долотом в руке,
стараясь  уловить любые неблагоприятные  звуки, в  то  время как  его друзья
скользнули в  дом; и ни  единого звука  не  раздалось. И теперь Слит и Сиппи
нашли золотую коробочку: все казалось,  шло именно так, как они планировали,
оставалось только убедиться, было ли сокровище подлинным, и сбежать с ним из
этого ужасного  места.  Под защитой пьедестала, так близко  к хранителю, что
они могли чувствовать его тепло, которое,  как ни парадоксально,  пробуждало
ужас в  крови самых смелых, они  разбили изумрудный засов и  открыли золотую
коробочку. И тогда они начали читать в свете удивительных искр, которые Слит
умел  добывать, и  даже  этот  тусклый  свет они  старались  прикрыть своими
телами. Какова же была их радость, даже в тот рискованный момент, когда они,
скрываясь между хранителем и пропастью, обнаружили, что коробочка  содержала
пятнадцать несравненных  од  в  архаической форме, пять прекраснейших в мире
сонетов, девять баллад в прованской  манере, которые не имели себе  равных в
хранилищах человека, поэму, адресованную моли, в двадцати восьми совершенных
строфах, фрагмент больше  чем  в  сотню строк,  написанный  белым  стихом на
уровне, еще  не  достигнутом человеком, а  кроме того  пятнадцать лирических
пьес, на которые  ни один торговец не посмел  бы установить цену. Они прочли
бы  их снова,  ибо  эти сокровища  приносили  человеку  счастливые  слезы  и
воспоминания о дорогих  вещах, сделанных в младенчестве, и приносили сладкие
голоса от  далеких могил;  но Слит  властно ступил на путь,  по которому они
пришли, и погасил свет; И Слорг и Сиппи вздохнули, а затем взяли коробочку.
     Хранитель все еще спал тем самым сном, который длился тысячу лет.
     Когда они  уходили,  то увидели, что  совсем рядом  с краем  Мироздания
стоит  кресло, в  котором  Владелец  Коробочки сидел  в  последнее  время, в
эгоистичном  одиночестве перечитывая самые красивые песни и стихи, о которых
когда-либо мечтали поэты.
     Они в  тишине  подошли  к  лестнице;  и кресло рухнуло вниз, когда  они
осторожно  поднимались  на поверхность, и  тогда,  в самый тайный час  ночи,
некая рука  в верхней палате зажгла  отвратительный свет, зажгла его -  и не
раздалось ни единого звука.
     На мгновение  показалось, что это мог быть обычный свет, столь опасный,
хотя и  очень полезный в подобный момент; но когда этот свет начал следовать
за ними подобно глазу  и  становиться все  краснее  и краснее, приближаясь к
трем ворам, тогда всякий оптимизм бесследно исчез.
     И  Сиппи очень  неблагоразумно попытался сражаться,  и Слорг  столь  же
неблагоразумно попытался скрыться; только  Слит,  прекрасно зная, почему тот
свет  был зажжен в той секретной комнате и  кто именно зажег его, прыгнул  с
края Мира и все еще падает вниз от нас через непроглядную тьму.


     Опрометчивые молитвы Помбо-идолопоклонника

     Помбо-идолопоклонник  обратился  к  Аммузу  с  простой просьбой,  такой
просьбой, которую с легкостью мог исполнить даже идол из слоновой кости - но
Аммуз не исполнил просимого тотчас же. Поэтому  Помбо сотворил молитву Тарме
о сокрушении  Аммуза,  идола,  близкого Тарме; исполнение  подобной  молитвы
нарушило  бы этикет богов. Тарма отказался удовлетворить  ничтожную просьбу.
Помбо молился в отчаянии всем известным идолам, поскольку, хотя дело  и было
простым, оно оставалось крайне  важным  для  человека. И боги, которые  были
древнее Аммуза,  отклонили просьбы  Помбо, как  и боги более юные и жаждущие
большей  славы.  Он молился  им  одному  за  другим, и  все  они  отказались
выслушать его;  поначалу он совсем не задумывался о  тонкостях божественного
этикета, им нарушенного. Это пришло идолопоклоннику в голову внезапно, когда
он  молился  пятидесятому идолу, маленькому богу из зеленого нефрита, против
которого, как известно Китайцам,  объединились все прочие идолы. Когда Помбо
осознал  свою  ошибку,  он  горько  проклял  час  своего  рождения  и  начал
причитать,  что  все пропало. Тогда его  можно было увидеть во  всех районах
Лондона,  посещающим  лавки  древностей  и места,  где  продавали  идолов из
слоновой  кости или  из  камня, поскольку он проживал в  Лондоне  с  другими
представителями своего народа, хотя и родился в Бирме среди тех, кто считает
Ганг  священной рекой. Промозглым  вечером в  конце ноября изможденное  лицо
Помбо можно было заметить  у витрины  одного  магазина; прижавшись близко  к
стеклу, он умолял  какого-то безразличного  идола со скрещенным ногами, пока
полицейские  не  забрали  нарушителя.  И  после  того, как  часы  заключения
истекли, он отправился в свою темную комнату в  той части нашей столицы, где
редко звучит английская речь, отправился умолять своих собственных маленьких
идолов. И  когда от простой,  но  жизненно  важной молитвы  Помбо  одинаково
отвернулись  идолы музеев,  аукционных  залов, магазинов, тогда он  серьезно
поразмыслил, купил  благовоний и сжег  их на жаровне  перед  своими дешевыми
маленькими  идолами, в  то же  время  наигрывая  на инструменте  вроде  тех,
которыми факиры укрощают  змей.  И все равно идолы крепко держались за  свой
этикет. Знал ли Помбо  об этом этикете  и относился ли к нему легкомысленно,
или, может быть, его просьба, увеличенная отчаянием, лишила его  разума  - я
не знаю.  Так или  иначе,  Помбо-идолопоклонник  взял палку и  внезапно стал
атеистом.
     Помбо-атеист немедленно оставил дом, разбил  идолов, смешался с  толпой
обычных  людей  и  отправился  к  прославленному  главному  идолопоклоннику,
вырезавшему  идолов  из редких  камней, и изложил  тому свое  дело.  Главный
идолопоклонник,  который  делал собственных идолов, осудил  Помбо  от  имени
Человека за уничтожение идолов. "Ибо разве не Человек сотворил их?" - сказал
главный идолопоклонник; о самих идолах он говорил долго и со  знанием  дела,
объясняя божественный этикет, и как Помбо его нарушил, и почему ни один идол
в мире  не будет внимать молитве Помбо. Когда Помбо услышал это, он заплакал
и начал жестоко  негодовать, и  проклял богов из слоновой кости  и  богов из
нефрита,  и  руки  Человека,  создавшего их,  но  сильнее всего проклинал он
этикет  богов,  уничтоживший,  как он  сказал,  невинного  человека. Наконец
главный идолопоклонник,  изготавливавший  идолов,  прервал  свою работу  над
яшмовым идолом для короля, который  устал  от Воша, и сжалился над  Помбо, и
сказал  ему, что, хотя ни один идол в мире не будет внимать его мольбам, все
же где-то на  краю мира  восседает один отверженный идол, который ничего  не
знает об этикете и внимает  мольбам,  которых  ни  один  респектабельный бог
никогда  не  согласится  выслушать. Когда Помбо услышал это,  схватил  в обе
пригоршни   концы   длинной  бороды  главного  идолопоклонника   и  радостно
расцеловал их,  и вытер свои  слезы и снова стал дерзким, как прежде. И тот,
кто вырезал из яшмы наследника Воша, объяснил, что в деревне у  Края  Мира в
самом конце  Последней  Улицы  есть дыра, которую все  принимают за  обычный
колодец  у садовой  стены. Но если  повиснуть на руках над тем отверстием  и
вытянуть  вниз  ноги, пока  они  не нащупают  выступ, то  можно оказаться на
верхней ступени лестницы, которая ведет за край Мира. "Ибо все, что известно
людям  -  у   той  лестницы  есть  начало  и  даже  конец",  сказал  главный
идолопоклонник, "но  разговор о  более низких ее уровнях бессмыслен. " Тогда
зубы  Помбо застучали, поскольку  он  боялся темноты, но  тот, который делал
своих собственных  идолов,  объяснил,  что  та  лестница  всегда  освещалась
слабыми синими сумерками, в которых вращается  Мир. "Потом", сказал  он, "ты
пройдешь мимо Одинокого Дома и под мостом, который ведет из Дома в Никуда  и
назначение которого  неведомо;  оттуда мимо Махарриона,  бога  цветов, и его
высшего служителя, который  ни птица, ни кот; и так ты придешь к  маленькому
идолу Дуту,  отверженному  божеству,  которое  услышит  твою  мольбу". И  он
продолжил  вырезать своего яшмового идола для короля, который устал от Воша;
и Помбо поблагодарил его и отправился с песнями прочь, поскольку по простоте
душевно  решил, что "уделал богов". Путь от Лондона до края Мира долог, а  у
Помбо не было денег; и все же через пять недель он прогуливался по Последней
Улице; но как он умудрился туда добраться, я не скажу, потому что его способ
оказался  не вполне  честным.  И Помбо обнаружил  колодец  в  конце сада  за
крайним домом  на  Последней Улице, и  многие мысли посетили  его,  пока  он
висел, уцепившись руками за край, но самая главная из всех этих мыслей  была
такова: а что если боги посмеялись над ним устами  главного идолопоклонника,
их пророка; и мысль эта билась в голове  Помбо, пока голова не начала болеть
так же, как его запястья.. И затем он нащупал ступеньку.
     И Помбо спустился  вниз.  Там, судя  по всему,  были сумерки, в которых
вращается мир,  и  звезды  слабо сияли где-то  далеко-далеко; не было ничего
впереди,  пока  он двигался в