зинового червя.
     Под собачьей головой  появилось  быстро  расплывающееся  тошнотворное
пятно.
     - Ах ты, сука...  Проклятая  сука!..  -  он  плакал  от  безграничной
ненависти и предательской жалости, судорожно проталкивая поршень дальше.
     Конвульсии собачьего тела стали угрожающими. Ему показалось, что  она
может сдохнуть от того, что он разорвет ей горло. Он не  знал,  попало  ли
хоть немного пищи в пищевод. К этому времени его глаза застилала  багровая
пелена. Реальность стала умножаться; в одной из его жизней собака уже была
мертва, в  другой  ее  тело  подбрасывало  к  звездам,  словно  гигантский
маятник, в третьей он тонул в океане  рвоты,  по  которому  плавал  темный
неприступный остров собачьего тела, в четвертой еще ничего не произошло...
     Фонтан,  ударивший  откуда-то  снизу,  почти  сшиб  его  с  ног.  Ему
показалось, что он ослеп. По-звериному закричав от ужаса  и  отчаяния,  он
пытался вцепиться во что-нибудь руками, но  повсюду  его  настигали  удары
резинового шланга, а потом подушка из рвоты залепила ему  лицо.  Во  мраке
его сознания метался и сверкал,  как  разгневанный  бог,  силуэт  огромной
собаки. Что-то, более жестокое, чем он  сам,  и  куда  более  настойчивое,
отковыривало горящими пальцами кусочки его мозга. Давление  внутри  черепа
стало  невыносимым  и  его  голова  взорвалась,  разлетевшись  на   тысячи
осколков. Наружу черной рекой излилась его ярость и  потекла,  блестя  под
звездами,  по  глубоким  мрачным  долинам  безумия  между  незыблемыми   и
беспощадными горами раскаяния...


     Он медленно рождался  из  небытия  и  первое,  что  он  увидел,  были
белеющие кости. Вот так это и кончилось, - с облегчением подумал  он.  Все
правильно - после схватки остаются лишь белеющие кости...
     Ужас охватил его потом, много позже,  когда  он  осознал,  что  видит
кости своих собственных ног. Кое-где на них еще оставались куски  розового
мяса.
     Он был привязан к креслу в своем собственном доме.  Ошейник  стягивал
его шею и не давал наклонить голову вперед. Когда он двигал ею, то слышал,
как  позвякивает  цепь  за  спиной.  Его  руки  были  крепко  привязаны  к
подлокотникам кресла. Там, где  веревки  врезались  в  кожу,  образовались
мучительные кровавые рубцы.
     Он боялся опустить глаза. Не было боли. Он совсем не чувствовал боли!
Вот что показалось ему странным, когда он еще мог соображать.
     Потом он услышал тихое чавканье.
     Это был самый страшный звук, который он слышал в своей жизни.
     Чавканье донеслось из темноты  и  оно  было  багрово-розовых  цветов.
Цветов его крови и мяса. Ужас собрался в точку  и  стал  спиралью  тусклой
красной лампы, горящей под потолком.
     К нему пришла пугающая ясность. Он понял, что  его  ноги  съедены  до
бедер. Это не могло быть  ничем  другим.  Ничто,  кроме  зубов,  не  могло
оставить таких следов - рваного мяса и сухожилий, повисших  на  костях.  О
том, что под  ним  находится  лужа  крови,  он  мог  лишь  догадываться  в
полутьме.
     Но что означает стук когтей, он понял сразу.
     Откуда-то  из-за  его  спины  медленно  вышла  черная   собака.   Она
остановилась рядом и некоторое время неподвижно смотрела на него. Ее глаза
были пустыми и твердыми, как стекла, выкрашенные фиолетовой люминесцентной
краской.
     - Проклятая сука... - прошептал он. Потом его вырвало.
     Морда собаки была испачкана во что-то темное и липкое.
     Он уже знал, что это такое...


     Собака подошла еще ближе и начала есть его левую руку.





                              Андрей ДАШКОВ

                          ИГРЫ ШЕСТИДЕСЯТИЛЕТНИХ


                                                    В этой долине молчания
                                                    Нет родственных душ.
                                                          Эдгар Ли Мастерс


     Хорошо обставленная комната с высокими окнами, погруженная  в  уютный
полумрак. В камине весело резвится огонь. За столом женщина и двое мужчин.
Один из них - филолог, бывший  преподаватель  местного  университета.  Его
жена погибла  в  автомобильной  катастрофе  восемь  лет  назад.  Второй  -
совладелец посреднической фирмы, вовремя удалившийся  от  дел.  Женщина  -
вдова профсоюзного деятеля регионального значения. У всех троих  приличный
счет в банке. Все трое -  примерно  одного  возраста,  им  за  шестьдесят.
Знакомы они с юности. Когда-то (но в разное время) женщина была любовницей
филолога и коммерсанта.
     Обеспеченная старость. Внешне вполне благополучный закат.
     Их единственный враг -  скука,  поэтому  большую  часть  времени  они
проводят втроем. Этой привычке лет пять, хотя до этого все трое безвыездно
жили в одном городе.


     Идея устроить небольшое представление приходит коммерсанту  в  голову
ненастным вечером двадцатого декабря. Всю бессонную ночь он сомневается, а
на следующий день уже определенно знает, что идея недурна.
     Во всяком случае, вдова и филолог принимают ее с восторгом.
     -  Неплохо,  неплохо,  -   говорит   преподаватель   и   благосклонно
потряхивает своей седой шевелюрой, лишь немного поредевшей  на  темени.  -
Все сделаем так, будто нам снова по двадцать!
     - Ну, а как же это  будет  выглядеть?  -  позволяет  себе  усомниться
вдова. - И потом - мой муж... Ведь он давно умер.
     Коммерсант машет руками.
     - Ты ничего не поняла. Это будет нечто вроде мелодрамы.
     - И,  во  всяком  случае,  -  никакого  одиночества,  -  подхватывает
филолог. - За это, черт побери, надо выпить.
     Поставили шампанское в лед.
     - Отлично, - соглашается вдова. - Никакого одиночества. Это все,  что
мне нужно. - Она смотрит в высокие  черные  окна,  за  которыми  беззвучно
падает снег. - Кто бы мог подумать...
     - Что? - переспрашивает коммерсант.
     - Ах, - она смеется. - Это я о себе. Разве могла я подумать сорок лет
назад... - она не заканчивает фразу.
     - В этом ты вся, - улыбается коммерсант. - Утраты становятся для тебя
утратами как раз спустя сорок лет.
     - Утрата - это не более, чем ощущение, - изрекает филолог, склонный к
педантизму в определениях. - А одиночество  -  образ  жизни.  Нет,  я  уже
чертовски стар.
     - Ну что ты, - вдова проводит ладонью по его обрюзгшей щеке. - Ты еще
достаточно молод. Спустя сорок  лет  мы  можем  позволить  себе  небольшое
сумасбродство.
     - Нет-нет, я - за. Надеюсь, я снова буду иметь у тебя успех.
     Каждый из них внимательно прислушивается к  издевке,  прозвучавшей  в
словах другого.


     К полуночи роли распределены. Вдова благосклонно принимает ухаживания
филолога и коммерсанта и, в конце концов, предпочтет кого-нибудь. Но кого?
Им кажется, что эта тайна - лекарство от одиночества и пустоты.
     - Смотрите же, - предупреждает вдова. - Здесь должен быть  не  легкий
флирт, а бо-о-ольшая любовь. Вы должны подарить мне  целый  мир,  сияющий,
немного таинственный и  огромный,  в  котором  будет  все  -  приключения,
любовь, страх, ошибки юности и тоска по несбыточному, и...
     - О, дорогая! - восклицает филолог. - Ты требуешь от нас  того,  чего
нет и быть не может... В наши годы, во всяком случае...
     - Это не по правилам, - протестует коммерсант. - Вы  портите  игру  в
самом начале. Забудьте о том, что вы надели маску. Поступайте  так,  будто
все происходит на самом деле, впереди у вас - вечность и больше всего  вас
тревожит расположение нашей очаровательной дамы, - он подмигивает филологу
так, как подмигивал в молодости, когда хотел намекнуть  на  свои  любовные
победы.
     - Приношу свои извинения.  Я  меланхолик  по  натуре.  Надеюсь,  дама
оценит это по достоинству?..
     В два ночи мужчины расходятся по домам.


     Всю следующую неделю они играют в эту нелепую игру, играют  настолько
самозабвенно, насколько вообще можно играть. Но один изъян  все  же  есть.
Они слишком спешат, пытаясь  вогнать  всю  прошлую  жизнь  в  узкие  рамки
отпущенных им лет и вновь пережить безвозвратные ощущения юности.
     Квартиры коммерсанта и вдовы превращаются по их  желанию  во  дворцы,
где они встречают друг друга, в холлы  гостиниц,  в  ревущие  пространства
городов, аэропортов и вокзалов, словно спрессованные временем, и,  как  ни
странно, они  перестают  испытывать  эту  придавливающую  к  земле  скуку,
вопиющее отчаяние и ощущать бессмысленность их прошлой судьбы.
     Изредка  кому-нибудь   из   них   приходит   мысль   об   абсурдности
происходящего, но тот, кто высказывает ее, объявляется нарушившим  правила
игры и карается немилостью возлюбленной или же возлюбленных.
     Коммерсант сияет, чувствуя, что сделал,  наконец,  нечто  важное  для
себя и своих партнеров.
     К концу недели на свет извлекаются старые фотографии. Странное дело -
всех троих вовсе не поражает собственная молодость и красота. Филолог  так
и заявляет вдове:
     - Безусловно, ты была очаровательна, но, честное слово, ты  и  сейчас
недурна!
     - Да она же похорошела! - подхватывает отставной коммерсант. - Бог ты
мой, каким я был размазней!
     - Вот он - первый комплимент, - безрадостно отмечает вдова.


     ...Всю  неделю  стоит  отвратительная  погода.   Бродит   по   городу
пронизывающий насквозь ветер, сухой  и  мелкий  снег  носится  по  улицам,
нагоняя тоску, но троим  наплевать  на  это.  Они  чувствуют  себя  вполне
счастливыми. Зловещий шелест ветра кажется им всего  лишь  аккомпанементом
тем радостным событиям, которые происходят с ними, но никак  не  довлеющей
музыкой жизни.
     Более того - они задали себе загадку. Если бы кому-то пришло в голову
понаблюдать за ними, он не понял бы, что происходит.
     - Просто нам не о чем сожалеть, - терпеливо объясняет это вдова.
     - В сторону! - прерывает ее коммерсант. - Может быть, нам съездить  в
апреле на пикник, как сорок лет назад?
     - Да ты что? - говорит вдова. - Мы и  тут  можем  прекрасно  провести
время! У нас тут свой пикник. Господи, какой же у нас пикник!


     Однако изъян,  подтачивающий  этот  наспех  сколоченный  из  обломков
прошлого мирок, все же дает о себе знать. Ведь всегда не успеваешь,  когда
боишься не успеть.
     Они боятся не успеть.
     Филолог становится все более  любезным,  а  коммерсант  -  все  более
раздражительным и у обоих это является признаком  слабости.  Игра  к  тому
времени становится неуправляемой.
     - Безумный мир, - говорит филолог. - Почему бы  не  жить  наоборот  -
рождаться  стариком  и  знать,  как  много  времени  еще  впереди,   потом
становиться моложе и  моложе  и,  наконец,  умереть  младенцем,  в  полном
неведении и с безмятежной душой...
     - Недурно, - говорит вдова. - Но зато появляется масса неудобств.  Не
знаешь, сколько  всего  потерял.  Да  и  неприлично  как-то  -  умирать  в
бессознательном состоянии.
     - Все это несколько противоестественно... - замечает коммерсант.
     - Что именно?
     - То, что мы говорим об этом сегодня. Ведь завтра  воскресенье  и  ты
должна дать ответ.
     - О, боже, - она с улыбкой проводит рукой по лбу. - Проклятая память.
Конечно, завтра. Как я могла забыть?.. Мне  полагается  все  время  думать
только о завтрашнем дне... Начинаешь больше ценить дни вчерашние.


     Она предпочла филолога. Собственно, ни для кого из них  это  не  было
неожиданностью.  Она  серьезно  и   обстоятельно   (излишне   серьезно   и
обстоятельно) объявляет о своем решении и все трое некоторое время неловко
молчат.
     - Ну? - говорит вдова.
     - Что - ну? - не понимает коммерсант.
     - Что теперь?
     - Игра вроде бы окончена, - неуверенно говорит коммерсант. - Хотя  не
скажу, что я рад этому...
     - Дальше, - раздраженно говорит вдова.
     - Нет, ничего, - отзывается коммерсант чересчур поспешно.
     - Нужно окончить кое-какие формальности, - предлагает филолог.
     В каком-то трансе они оканчивают формальности. Разыгрывают  венчание,
счастливую супружескую пару, делают вид, будто собираются  путешествовать,
даже решают, где провести медовый месяц. Коммерсант несет всякую чепуху  о
сердце, разбитом навеки, а также о  том,  что  может  быть,  еще  встретит
подругу жизни.
     Вдова поглядывает на него как-то странно.


     В понедельник вечером супруги и коммерсант выходят на  улицу.  Вокруг
них бурлит  людской  поток,  сверкает  огнями  город.  Несколько  дней  до
Рождества. Огни могли бы показаться ликующим фейерверком, но все  это  уже
не затрагивает их.
     Единственное  чувство,  посещающее  всех  троих  во  время   грустной
прогулки, - отчуждение.  Люди  проходят  мимо,  не  задевая  их,  создавая
безудержный маскарад  жизни,  но  трое  остаются  на  голых  подмостках  -
осиротевшие заложники своей бесконечно абсурдной пьесы.
     Город завораживает, манит миллионами огней, но трое  не  трогаются  с
места.
     - Что дальше? - то и дело спрашивает жена филолога.
     - Не знаю... - растеряно и виновато отвечает ей отставной  коммерсант
и на этом разговор заканчивается.
     Они стоят у какого-то сквера  под  старыми  каштанами,  сквозь  голые
ветви которых видно глубокое синее небо. По небу плывет белый пар облаков.
     Внезапно жена филолога срывается с места. Через несколько секунд  она
растворяется в  толпе.  Коммерсант  и  филолог  в  растерянности  ищут  ее
глазами.
     - Смотри, что я тебе купила! - кричит  женщина  из  толпы  и  бросает
букет каких-то белых цветов. Букет не долетает до  филолога  и  падает  на
мокрый асфальт.
     - Это мне? - недоумевает филолог и  поднимает  букет,  не  зная,  что
теперь с ним делать. Потом его озаряет внезапная догадка.
     - А, так ведь это ему. В самом деле, ему.  Возьмите,  дружище,  -  он
протягивает букет коммерсанту.
     - Я не подумала, - говорит женщина. - Конечно, это ему.
     Коммерсант поворачивается и уходит. Супруги кажутся ему смешными.  Он
и сам себе кажется смешным...
     - Ну, вот, - говорит филолог. Он не  смотрит  на  свою  жену.  Он  не
смотрит на город. Он смотрит куда-то вбок.
     - Ну, вот, - передразнивает его  жена.  -  Иди  сюда.  И  пожалуйста,
побыстрее, - торопит она его. - Мне нужно выпить.


     Через шестнадцать секунд филолог  и  его  жена  будут  сбиты  тяжелым
грузовиком. Их обезображенные тела придется опознать коммерсанту.





                              Андрей ДАШКОВ

                            ДОМАШНЕЕ ЖИВОТНОЕ




     Примерно раз в месяц он выводил ее на прогулку за пределы двора.  Они
ходили по пустынным улицам, держась как можно дальше от людей и тех  мест,
где она могла спрятаться от него. Но вряд ли Рита смогла бы бежать.  Страх
парализовал ее волю, и она всегда  послушно  шла  рядом  с  ним,  чувствуя
леденящее душу влияние, исходившее от ножа, спрятанного в его кармане.
     В своем дворе, отгороженном от  мира  высокими  и  глухими  каменными
стенами, он позволял ей прогуливаться на поводке. Он сидел  на  веранде  в
плетеном дачном кресле, читая Раджниша или Паскаля, а второй конец поводка
был обмотан вокруг его запястья.
     Строгий собачий ошейник с металлическими  шипами  впивался  в  нежную
кожу на ее горле, как только она делала одно неловкое движение, поэтому ей
приходилось заботиться о том, чтобы  поводок  всегда  был  ослаблен.  Рита
медленно бродила от стены к стене внутри своей тоскливой тюрьмы  и  спустя
несколько месяцев после того, как она стала его домашним животным,  у  нее
уже  не  осталось  мыслей.  Ее  поведение  определяли  несколько   простых
рефлексов и затаенное желание бежать, больше похожее на инстинкт.
     Кричать внутри этого каменного мешка было бесполезно.  Один  раз  она
пыталась. Тогда ее никто не услышал,  тем  не  менее,  с  тех  пор  каждая
получасовая  прогулка  начиналась  с  того,  что  он  выносил  на  веранду
акустические системы и включал усилитель на полную громкость.  Обычно  она
гуляла под оглушительные звуки "Воя на луну" Оззи Осборна и "Крепкой  руки
закона" группы "Саксон", включенных одновременно, чтобы не возникало пауз.
Эти пластинки она знала наизусть.
     Странно, но ему громкая музыка не мешала. Вначале Рите казалось даже,
что он жертвует чем-то ради нее. Ради того, чтобы она иногда  ощутила  под
ногами свежую траву и увидела голубое небо. Оно всегда  представлялось  ей
пронзительно голубым. Даже если было затянуто грозовыми  тучами,  похожими
на чудовищ. На тех чудовищ, которые приходили к ней во время ее снов.


     Воспоминания о прошлой жизни тревожили ее все реже. Прежде  они  были
мучительны и она доводила себя до истерики; ее сердце  порой  было  готово
разорваться от безысходности.  Потом  воспоминания  превратились  в  тупую
боль, а настоящего, прошлого и знакомых лиц больше не существовало. Только
размытые  пятна,  которые  становились  все  меньше  и  все  тусклее,  как
удаляющиеся огни в тумане.
     Она знала, как ее зовут, где и с кем она жила  раньше  и  как  попала
сюда, но теперь это знание было всего лишь набором  символов  и  слов,  за
которыми не возникало видений.
     Четыре года она  жила  в  наглухо  запертом  доме  и  стала  домашним
животным человека, о котором не знала ничего, кроме того, что  он  жесток,
что он ОЧЕНЬ ЛЮБИТ свое домашнее животное, и что он убьет  его,  если  ОНО
попытается бежать.


     В один проклятый день, затерявшийся теперь  в  далеком  прошлом,  она
ехала в машине с мужчиной, которого, наверное, любила, и с которым провела
медовый месяц. Сейчас она не помнила его имени, его  лица,  его  запаха  и
того, как занималась  с  ним  любовью.  Все  это  были  мелочи,  исчезающе
незначительные по сравнению с кошмаром ее нынешнего существования.
     Но тогда она и он были слишком заняты  друг  другом,  чтобы  обратить
внимание на старый черный пикап, в течение получаса следовавший за ними по
шоссе, а ведь это был призрак ее ужасного будущего.
     Их машина сбила того злосчастного велосипедиста,  когда  впереди  уже
показались одноэтажные постройки пригорода.  Лицо  мужчины,  сидевшего  за
рулем, изменило свое выражение слишком поздно.
     Он вывернул руль влево, одновременно начиная тормозить,  но  избежать
столкновения было уже невозможно. А вместо одного трупа появилось два.
     И еще одно домашнее животное...
     Скрежет и двойной удар тела - вначале о капот, а затем об асфальт, но
машину  неудержимо  несло  дальше,  к  стремительно  надвигавшейся   стене
деревьев, в кронах которых копошилась жизнь. Искореженный велосипед и труп
велосипедиста остались на  шоссе,  а  перевернутый  автомобиль  с  мертвым
водителем, грудь которого смяла рулевая  колонка,  и  потерявшей  сознание
пассажиркой оказался зажатым между расщепленными древесными стволами.
     ...Рита провела без сознания целую вечность,  а  потом  она  услышала
звуки падающих капель и чьих-то осторожных  шагов.  Она  лежала  на  крыше
перевернутого автомобиля, выброшенная  из  своего  кресла;  ее  обнаженные
колени оказались прямо перед лицом и они были изрезаны осколками  лобового
стекла. Возле ее левого глаза болтался паук, спускавшийся откуда-то сверху
на невидимой нити... Раздался скрежет открываемой дверцы.
     Сильные руки выволокли Риту наружу, вынесли на  дорогу  и  усадили  в
кабину пикапа, черного, как катафалк.
     Ее веки были полузакрыты и ничто в мире не могло бы сейчас  заставить
ее повернуть голову, откинутую на спинку сидения, но  именно  поэтому  вся
картина катастрофы оказалась у нее перед глазами. Она была слишком  слаба,
чтобы протестовать, и слишком плохо соображала, чтобы удивляться,  но  то,
что она увидела, наполнило ее душу  предчувствием  кошмара,  которому  еще
только предстояло родиться.
     Водитель  пикапа  поднял  труп  велосипедиста   и   положил   его   в
перевернутую машину на то место, где  недавно  находилась  женщина.  Потом
Рита услышала металлический  грохот  и  это  мог  быть  только  велосипед,
брошенный в кузов. Водитель пикапа оглянулся по сторонам, облил  машину  и
пятна кр