прежнему  скользили  по
шерсти, не оставляя следа. Он сжал челюсти,  схрулий  позвоночник  хрустнул;
камни давно уже были скользкими от крови, и схрульей, и теперь  уже  саажьей
тоже.
   Оставшиеся трое кинулись, и снова с трех сторон, одновременно.  Он  терял
силы, с каждым мгновением время делалось все более неповоротливым, все более
вязким.
   Он схватил коричневого схруля - но не за горло, а за плечо; визг пронесся
коридорами, многократно повторяясь, утопая в собственных отзвуках. Он  успел
разжать челюсти и сбить врага,  уже  вцепившегося  ему  в  горло;  он  успел
отшвырнуть откушенную схрулью лапу и прокатиться по камню, сминая  мягкое  и
мокрое.
   Время  перестало  повиноваться.  Теперь  время  просто  текло  -   серыми
бесцветными клочьями. Клочья опадали,  как  отмершие  куски  лишайников,  их
упало два или три, прежде чем все было кончено.
   Он стоял, шатаясь;  у  него  была  редкостная,  небывалая  добыча:  шесть
саажьих трупов, из них несколько еще не окончательно издохших. Седьмой успел
сбежать.
   Он стоял посреди этого пиршественного стола, включавшего и остывшее  тело
сарны. Ему не хотелось есть. Он думал о том только, чтобы не упасть.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

   Стоял август - самый пик летних отпусков;  отдел  Раздолбежа  страдал  от
безлюдья и от жары. Павла работала за троих; перемена в статусе  не  спасала
ее от обилия неувязок, нелепостей и неудач.
   По  ее  вине  перепутали  рекламный  ролик  -  после  лирической   беседы
Раздолбежа с выпускниками хореографического училища, после того, как  тонкая
до прозрачности юная танцовщица чмокнула  зардевшегося  господина  Мыреля  в
щеку,  -  после  всей  этой  трогательной  сцены  на  экран  выперся   клип,
предостерегающий   молодежь   против   случайных   связей   и   венерических
заболеваний. У Павлы,  наблюдавшей  за  передачей  из  аппаратной,  едва  не
случился сердечный приступ; Раздолбеж поначалу ничего не понял, а когда  ему
донесли, - побагровел лицом и страшно, как бык, засопел.
   Фрагменты фильмов оказывались  с  браком,  приглашенные  не  являлись  на
передачу, все валилось из рук; секретарша Лора укатила на море  и  часть  ее
обязанностей перешла опять-таки  Павле.  Неудачи,  накладывающиеся  одна  на
другую, понемногу вогнали ее в апатию -  поэтому  когда  жарким,  невыносимо
душным днем на столе Лоры затрезвонил давно молчавший телефон, Павла даже не
вздрогнула.
   - Павла?
   Поначалу ей показалось, что это Раман,  и  она  уже  открыла  рот,  чтобы
ответить, - но в последний момент осеклась. Не  потому,  что  ее  злость  на
Ковича требовала высокомерного молчания; просто ей  вдруг  стало  ясно,  что
человек, запросто узнавший ее и величающий по имени, - что этот  человек  не
Раман. И не Влай, и не... а, собственно,  кто  еще  может  позвонить  ей  на
работу и так вот доброжелательно окликнуть?
   Оператор Сава?
   - Павла, добрый день... Не ломайте голову - мы пока не знакомы.
   "А, - подумала она обреченно.  -  Один  из  "этих"  -  в  разной  степени
непризнанных гениев, жаждущих попасть к Раздолбежу в передачу. Долго и нудно
читающих  по  телефону  свои  стихи,  или  осаждающих   с   картинами,   или
подсовывающих рукописи..."
   - Павла, вы знаете, что как раз сейчас координатура Триглавца решает вашу
судьбу? И вероятность, скажем так, фатального  для  вас  решения  более  чем
велика?
   Она  сидела  перед  ворчащим  вентилятором,  телефонная  трубка  в  руках
казалась ей мягкой и липкой, будто воск. В комнате было пусто, и в коридоре,
за распахнутой настежь дверью, было пусто, только неторопливо  удалялись  по
лестнице чьи-то шаги; в кабинете Раздолбежа негромко пел радиоприемник.
   - Вы кто? - спросила она, усилием воли вернув себе голос.
   - Вас не оставят в покое, Павла. Триглавец вбил себе во все  три  головы,
что вы представляете для него опасность; на самом деле это далеко не так, ну
да  ладно...  Всякий  раз,  оказываясь  в  Пещере,   вы   подвергаете   себя
смертельному риску. У нас есть возможность избавить вас от  Пещеры.  Вообще.
Избавить вас от саагов и егерей.
   - Павла! - позвал из-за закрытой двери сварливый голос Раздолбежа.
   - Вы кто? - спросила она почти истерично. - Вы кто? У вас - это у кого?!
   - Я перезвоню через двадцать минут. Будьте добры, возьмите трубку.
   Короткие гудки.
   Раздолбеж распахнул дверь кабинета, обмахиваясь пачкой бумаг,  причем  на
первой же страничке круглой печатью стоял черный отпечаток кофейной чашки.
   - Павла, все как с ума посходили, с этим его  спектаклем,  думаю,  вместо
маленького анонса дадим большой репортаж... Надо же,  билеты  раскуплены  на
полгода вперед... Павла, у вас что, тепловой удар?!
   Она нашла в себе силы помотать головой.
   - Заменим передачу, - деловито продолжал Раздолбеж,  создавая  с  помощью
бумаг подобие маленького урагана, - у нас  в  плане  театральное  обозрение,
заменим вот этим репортажем, презентацией новой работы Ковича, он бы нам еще
заплатить должен за рекламу, -  Раздолбеж  хохотнул.  -  -  Дадим  фрагменты
спектакля, - он выжидающе уставился на Павлу, но та молчала, тупо  глядя  на
телефонную трубку в собственных руках.
   - Кто это звонил? - спросил Раздолбеж с подозрением.
   - Так, - сказала Павла и снова помотала головой.
   Раздолбеж нахмурился:
   -  Вообще-то  служебный  телефон  не  для  личных  разговоров...   Ладно.
Допустим, репетиции у него закрытые. Но генеральный прогон снять  можно,  а,
Павла? Фрагменты, разумеется, на полную съемку спектакля  никакой  дурак  не
согласится... Фрагменты, только чтобы он не очень дорого запросил...
   - Он не даст, - сказала Павла, водя  пальцем  по  дырочкам  трубки.  -  И
генералку он не даст снимать тоже...
   - Как не даст? Вам?!
   Под этим его взглядом Павле должно было сделаться стыдно.
   - ...По нашим сведениям, сторонники вашей ликвидации не  собрали  сегодня
достаточного числа единомышленников, но вопрос о вашей судьбе  не  закрыт  -
отложен... У вас появилось время на размышление - короткое время, Павла.  Мы
в состоянии дать вам деньги, документы, безопасность, но главное - свободу и
жизнь, такую, какую вы изберете сами... Вам говорят, что человек вне  Пещеры
похож на зверя? Что он хищник, убийца, маньяк? Вранье. Человек  имеет  право
быть самим собой. Собой, а не игрушкой в руках егеря...
   Павла вздрогнула. В соседнем отделе громко хлопнула дверь.
   - Понятно, вы не хотели бы так круто менять обстановку, -  но  иначе  вас
убьют. Егерь в Пещере убьет вас, Павла, не вы первая, не вы последняя, вы не
знаете всего, вы понятия не имеете, что это за контора - Триглавец... С вами
сложно связываться, но мы найдем способ. Ваше  согласие  -  ваши  свобода  и
жизнь. Думайте, Павла. Думайте скорее.
   Короткие гудки.
   Валь, актер-самоубийца, умер ночью, во сне; все прекрасно знали, что  так
и случится. Парализованный человек не может жить - Пещера не любит слабых;
   Валю и так везло слишком долго. Никому не узнать, чьей добычей стал в  ту
ночь  ослабевший  зеленый  схруль;  утром  у  ворот  больницы   остановилась
неприметная белая машина с эмблемой на дверцах.
   Валь умер за день до генерального прогона. За  два  дня  до  премьеры,  в
которой ему не суждено было участвовать.
   Раману позвонили в десять утра.
   Минут пятнадцать он сидел, бездумно играя макетом декорации,  потрясающим
макетом,  где  на  обороте  бархатных  портьер  княжеского  дворца   зеленым
светящимся узором мерцали  лишайники.  Такими,  какими  их  видел  в  Пещере
художник-постановщик, - тот самый молчаливый тощий очкарик, что  в  одиночку
сделал для спектакля весь  зрительный  образ  -  и  идею,  и  макет,  и  эти
зеленоватые кружева он, кажется, плел своими руками...
   Раман  с  трудом  оторвал  взгляд  от  макета,  перевел  дыхание,   потер
несуществующую рану в боку. Больше всего его злило то,  что  Валь  ухитрился
умереть именно перед премьерой, - не на месяц раньше и не неделей позже;  он
понимал, что сожалеть об этом жестоко и цинично, но ничего не  мог  с  собой
поделать.
   Еще пару месяцев назад этот парень,  не  подозревающий  о  своей  судьбе,
вошел в этот самый кабинет и сел вот на ту скамейку... А он,  Раман,  принес
ему в клеенчатой папочке золотой шанс. Вернее, это Лице он  принес  шанс,  а
Валю, выходит, смерть...
   "Все мы под Пещерой ходим, - подумал он угрюмо. - А некоторые еще  и  под
Триглавцем..."
   Его люди должны были узнать о случившемся от него.  Не  из  третьих  рук;
слухи летают быстро, следовало торопиться.
   В одиннадцать - он уже сидел в зале, и до  прогона  оставалось  несколько
минут - его вызвали к телефону. Будь это рядовой звонок,  секретарша  ни  за
что не решилась бы тревожить, слишком святое это время,  за  пять  минут  до
прогона; звонок не был рядовым. Звонил директор Управления.
   Соболезнования. Раман принял их  сдержанно  и  с  достоинством;  нечто  в
голосе директора  заставляло  его  крепче  сжимать  трубку.  И  коситься  на
секретаршу,  которая  стояла  в  дверях  кабинета,   странным   образом   не
догадываясь выйти. Ax, вот оно, главное.
   Вот.
   - Дорогой господин Кович,  я  не  хотел  бы  вас  огорчать...  тем  более
тревожить, я понимаю, какое  это  горячее  время  -  выпуск  спектакля...  К
сожалению, гибель этого  юноши  напрямую  связана...  во  всяком  случае  ее
связывают именно с тем, что он принимал участие в репетициях  "Первой  ночи"
драматурга  Скроя.  Эта  пьеса  традиционно  считается   нежелательной   для
публичного исполнения... То  есть,  конечно,  вы  имеете  полное  право,  вы
творческая личность, но гибель юноши да еще результаты инспекции...
   -  Короче  говоря?  -  спросил  Раман  отрывисто.  Секретарша  в   дверях
подпрыгнула. Директор Управления вздохнул:
   - Мы вынуждены  посетить  генеральный  прогон,  который,  как  мы  знаем,
назначен на  завтра.  Консультативная  комиссия...  Надеюсь,  вы  не  будете
против?
   - Цели посещения? - спросил Раман неприятным  голосом;  перед  глазами  у
него понемногу темнело. Директор вздохнул еще тяжелее:
   - Анализ на предмет соответствия общественной нравственности.
   Ветер втягивал в окно слабый запах  табачного  дыма.  На  скамейке  внизу
курили. Молча.
   - Это нарушение закона о творчестве, - холодно сообщил  Раман.  Ему  было
паршиво. Все сильнее болело сердце. - Закон о творчестве устанавливает четко
определенные нормы: анализировать на  предмет  нравственности  можно  только
готовое, законченное произведение, в то время как спектакль  на  генеральном
прогоне законченным произведением не является.
   Директор вздохнул в третий раз, так, что Раман невольно отодвинул  трубку
от уха:
   - К сожалению, господин Кович... по вопросу "Первой ночи" принято  особое
решение Охраняющей главы, утвержденное Администратором... Вряд  ли  это  так
существенно - премьера ли, прогон... Обычно на театре  так  и  делается,  на
прогон зовут родственников, друзей... Студентов... "Родственников, - подумал
Раман, удерживаясь за спинку стула. - Друзей. Черт..."
   - Неужели вы боитесь, Раман? - удивился вдруг директор. - Лично я  ни  на
секунду не могу вообразить, чтобы вы  поставили  нечто,  не  соответствующее
этой самой нравственности... У вас ведь павианы  на  сцене  не  спариваются,
правда?
   Директор рассмеялся. В одиночестве; Раман молчал.
   Неужели он действительно боится? Егерь...
   Да нет, ерунда, здесь не Пещера, здесь нет места егерям, здесь  никто  не
посмеет осудить спектакль, поставленный великим Ковичем...
   А скандал... скандал даже на руку. Пусть.
   И он с натугой присоединил свой смех к  затухающим  хихиканьям  господина
директора:
   - Пусть так. Я попрошу  господ  инспекторов  не  опаздывать  -  ради  них
задерживать прогон никто не будет. И вас, - он вдруг расщедрился, -  и  вас,
господин директор, я буду рад видеть тоже...
   Они расстались вполне дружески. Положив трубку, Раман выгнал  секретаршу,
добрался до аптечки и  выкатил  на  ладонь  сразу  две  белых,  с  оранжевой
полоской капсулы.
   Прогон  прошел  плохо  -  как  и  положено  последней   репетиции   перед
генеральным прогоном; к тому же, весть о смерти Валя не  могла  не  отложить
отпечатка на весь сегодняшний день. "Ничего, - думал Раман, сцепив  зубы.  -
Завтра они соберутся".
   Он сообщил, что на генеральном прогоне будут присутствовать  приглашенные
им, Раманом, большие люди - журналисты и  театроведы,  знатоки  и  ценители,
государственные чиновники; возможно,  появится  сам  Администратор.  В  зале
ахнули; Раман возвысил голос: да, спектакль готовится, как готовится  взрыв.
Им, вчерашним героям массовых сцен и актерам на выходах, следует привыкать к
общественному  вниманию.  Следует  знать,  что  послезавтра  они   проснутся
знаменитыми, причем слава поначалу  будет  не  столько  сладостной,  сколько
скандальной и неудобной, но это ничего, впереди у  спектакля  долгая  жизнь,
решается вопрос о заграничных гастролях, о кругосветном турне...
   И он развернул перед  всеми  пахнущую  типографской  краской  афишу,  где
вместо аморфных "Песен о любви" красным по белому значилось: "Первая  ночь".
В зале снова ахнули, на этот раз восторженно. Потом Раман чуть не  два  часа
делал замечания  по  прогону  -  въедливо,  подробно,  чтобы  не  сказать  -
занудливо. Потом он распустил  всех,  объявив,  что  вечерней  репетиции  не
будет.
   Потом он поднялся в кабинет и  еще  раз  принял  лекарство.  Ему  страшно
хотелось позвонить господину Тритану Тодину, обругать его страшными  словами
и заверить, что ничего у него не получится; вместо этого он позвонил Второму
советнику. Второго не было на месте. То есть он, конечно, был. Но для Рамана
Ковича его не было. Положив трубку, Раман некоторое  время  пытался  уверить
себя, что ничего страшного, просто советник действительно очень занят,  ведь
он Второй как-никак, а не какой-нибудь вшивый консультант по культуре...
   Раман мог обмануть кого угодно - но не себя. Он слишком тонко  чувствовал
подобные вещи. Нюхом.
   В воздухе ощутимо пахло жареным.
   Он полез было в аптечку  за  новой  порцией  лекарства  -  но  передумал.
Скверная вещь - передозировка.
   Он снова поднял телефонную трубку - и позвонил на работу Павле Нимробец.
   Раздолбеж не врал, утверждая, что билеты раскуплены на полгода вперед. Во
всем городе не было газеты, которая пропустила бы событие и не поместила  бы
в разделе "Светская жизнь" сообщения о  предстоящей  премьере.  Уже  в  день
генерального прогона перед театром стояла  плотная  толпа,  ищущая  средства
проникнуть вовнутрь. Двух каких-то студентов сняли с крыши, экзальтированную
дамочку поймали на водосточной трубе, в непосредственной  близости  от  окон
второго этажа; за пятнадцать минут до  объявленного  начала  тесная  стоянка
перед театром забита была автомобилями с государственными номерами.
   Павла и Сава пришли за час. Вахтеры - по случаю  осады  их  на  служебном
входе было трое - были предупреждены и пропустили их:  "Это  с  телевидения,
шеф разрешил".
   Штатив поставили в центральном проходе, но Сава заявил, что снимать будет
в основном с рук, в динамике; увидеть Ковича  Павле  удалось  лишь  мельком.
Парадный черный костюм сидел на нем,  как  на  цирковом  медведе,  маленькие
глаза провалились, кажется, в самую середину черепа, оставив на  поверхности
взгляд - твердый и холодный, будто стальная спица.
   Стальная спица бесцеремонно ощупала Саву, потом уткнулась Павле в лицо:
   -  ...где  хотите.  Не  бойтесь  никому  помешать  -  если  даже   явится
Администратор и если ему придется из-за вас привстать, - ничего  особенного.
И, Павла... - он приблизил свое  лицо  к  ее  лицу,  она  четче  рассмотрела
красные жилки на носу и углубившиеся складки вокруг поджатых губ, -  кассету
- СРАЗУ мне. Не выходя из зала... Ясно?
   Ей сделалось холодно. Его страх - иррациональный, ничем, казалось бы,  не
обоснованный - передался и ей тоже.
   - Кассету хорошо бы перегнать, - сказала  она,  не  узнавая  собственного
голоса. - Она же профессиональная, кассета, ее надо...
   Он открыл рот, чтобы ответить - и вдруг переменился в лице.
   Павла обернулась.
   В ложе бельэтажа, опираясь на бархатный бортик,  стоял  Тритан  Тодин.  И
приветливо махал обоим рукой.
   Самым трудным оказалось делать вид, что ничего особенного не происходит.
   Он смотрел, как заполняются ложи;  как  потихоньку  оживает  партер,  он,
Кович, выдал пригласительные всем занятым в спектакле и всем  работающим  на
спектакль - пусть зовут, кого хотят. Пусть  будет  группа  поддержки.  Пусть
будет как можно больше свидетелей.
   Он  злорадствовал,  видя,  как  некоторым  членам   комиссии   приходится
перебираться повыше, на первый ярус. Потому что для высокочтимой комиссии не
хватает места. Потому что театр  почти  что  полон,  почти  аншлаг,  как  на
настоящей премьере...
   Он постоял за занавесом. Он  больше  всего  на  свете  обожал  стоять  за
занавесом до начала, слушать зал, вдыхая запах сцены и  молчаливо  обращаясь
ко всем этим выгородкам, кулисам и колосникам: помогите! Не  оставьте  своей
милостью еще один, этот, нарождающийся спектакль!..
   Пахло расплавленным воском. Противопожарная комиссия под  страхом  смерти
запретила ему жечь на сцене свечи; он вдохнул их запах полной  грудью  и  на
мгновение успокоился.
   Потом он молча пожал руку Алеришу. Потом пришел к Лице в пустую гримерку,
обнял ее и поцеловал в губы.
   Он опять был влюблен в нее. Он чувствовал, как она дрожит.
   Потом он шел по коридору и пожимал, и пожимал  протянутые  руки.  И  все,
кого он касался и на кого смотрел, улыбались и едва не кланялись.
   Потом он велел ведущему спектакля - сосредоточенному  хмурому  помрежу  -
давать начало.
   И услышал, как во всех динамиках всех в театре гримерок, и в буфете, и  в
курильне, и в коридоре, и  в  радиорубке  -  во  всех  динамиках  зашелестел
бесстрастный голос:
   - Внимание, начало спектакля. Маска - на сцену.  Гости  во  дворце  -  на
сцену. Внимание, свет в зале...
   У Рамана закружилась голова. Шатаясь, он добрел до пустующей директорской
ложи и, уже в темноте, навалился локтями на потертый бархат.
   Из ниоткуда возникла музыка.
   Благородная и грозная,  написанная  четыреста  лет  назад  и  исполненная
заново,  найденная  лично  Рама-ном  в   запертых   шкафах   консерваторской
библиотеки.
   Зал молчал.
   Медленно пошел открываться занавес.
   На темной сцене стояла спиной к  зрителю  черная  неподвижная  фигура.  В
опущенной руке человека был хлыст, и блестящий осмоленный хвост его лежал на
старых, не покрытых половиком досках, будто спящая змея.
   Музыка дошла до своего пика.
   Человек, не оборачиваясь, двинулся в глубь сцены; прожектор скользнул  по
темному полотнищу задника, и, повинуясь косому лучу, на  бархате  зеленовато
засветились неровные пятна лишайников.
   Мгновение.
   Зал не успел осознать, зал схватил воздух сотнями ртов  -  а  музыка  уже
сменилась, брызнул яркий свет, черной фигуры уже не было,  а  была  толпа  в
атласных камзолах, первая сцена, гости в  княжеском  дворце,  идет  немножко
истерично, но зато ровно, как по маслу, а нервы - они потом успокоятся...
   И в зале тоже волновались. В зале не могли понять - то, первое мгновение,
померещилось или нет?
   И только в бельэтаже сидели неподвижно. В отблесках ярко освещенной сцены
Раман видел белые лица и лихорадочно посверкивающие глаза.
   Где-то там, рассеянно улыбаясь, сидел егерь, господин Тритан Тодин...
   Раман попытался  отыскать  его  -  но  не  смог.  Все  люди,  сидевшие  в
бельэтаже, вдруг показались ему похожими на Тритана.
   "Да ведь они все егеря, - вдруг понял он,  холодея.  -  Все,  до  одного,
старые, молодые - егеря..."
   Человек, сидевший у самого бархатного барьера, будто ощутил его  мысль  и
повернул голову. Прикосновение его взгляда было, как хлыст.
   Раман сжал зубы.
   Посреди  зала,  в  центральном  проходе,  алчно  горел   красный   огоне