го
меня удивляет то, что вы первый, кто задал мне этот вопрос.
     Он  встал,  подошел  к  стене  и,  включив  круговую  проекцию,  стал
задумчиво смотреть на окружавший нас ландшафт. Солнце все еще стояло почти
в  зените,  не  отбрасывая  ни  единой  тени,  вершины  ближних  барханов,
заслонявших горизонт, слегка курились мелким песком, и  ничего  живого  не
было вокруг. Я не сразу понял, что  это  не  было  проекцией  окрестностей
биостанции  -  только  когда  осмотрелся  по  сторонам  и  не  увидел   ни
пластиформовых  дорожек,  ни  резервного  купола.  Видимо,  это  был  вид,
даваемый монитором, установленным где-то в  пустыне,  и  безжизненная  эта
картина мгновенно повергла меня в жуткую тоску. Хотя, казалось бы, куда уж
дальше тосковать мне, который знал теперь все и который совершал поступки,
расплатиться за которые вряд ли удастся даже ценой жизни? Куда  уж  дальше
тосковать?
     - Так почему же все-таки здесь нет жизни? - снова  спросил  я,  чтобы
хоть как-то отвлечься.
     - Только потому, -  ответил  Ронкетти  не  поворачиваясь.  -  Что  мы
постоянно обрабатываем все вокруг биофиксатором. Только потому, инспектор,
только потому, - он выключил проекцию так  же  внезапно,  как  и  включил,
резко повернулся ко мне. - То, что вы только что видели, еще полгода назад
было покрыто лесом. Нормальным живым лесом, вы понимаете? И  нам,  которые
пришли сюда только для того, чтобы изучать этот  лес,  изучать  это  чудо,
равного которому я не видел, уж можете мне поверить - нам  пришлось  убить
его.
     - Почему? - спросил я. Вопрос вырвался машинально. Я не хотел вникать
во все это, мне не было теперь дела до всего этого, но  мозг  мой  работал
почти  инстинктивно,  и  я  почти  неосознанно   откопал   в   мнемоблоках
необходимые данные.  Вот  уже  год,  как  добыча  бета-треона  на  третьей
биостанции держалась на постоянном уровне - зачем было  расширять  участки
добычи?
     - Почему? Да просто потому, инспектор, что старые  источники  уже  не
дают больше бета-треона. Они иссякли после того, как мы  уничтожили  жизнь
вокруг них, и нам постоянно приходится наступать и наступать все дальше на
лес. Но никого там, -  он  кивнул  наверх,  -  это  все  не  волнует.  Они
озабочены только тем, чтобы мы давали бета-треон,  никто  не  интересуется
ценой, которую за это приходится платить, - он снова сел на место, мрачный
и какой-то нахохленный.
     - А вы сообщали об этом?
     - Сообщал. Да что толку сообщать - будто они и так не  знают?  Отчеты
готовим - ежемесячные,  ежеквартальные,  ежегодные.  Научную  работу  даже
будто  бы  ведем.  Научная  работа  называется   -   разрабатываем   новые
модификации биофиксаторов после того, как  старые  перестают  действовать.
Слово-то какое выдумали - биофиксатор. Отрава, самая обыкновенная  отрава.
Самих же себя обманываем. И это еще называется биостанция. Тьфу!
     - А зачем вам вообще он потребовался, биофиксатор этот?
     Он посмотрел  на  меня  как  на  младенца.  Вздохнул.  И  молча,  без
комментариев  показал,  что  происходит  с  фильтром,   поставленным   для
получения бета-треона из  источника,  если  вокруг  источника  сохранилась
жизнь. Это впечатляло. Я, в общем, знал, что организмы Кабенга способны на
многое, но такой эффективности и слаженности в устранении помехи как-то не
ожидал. Всего три-четыре часа, и фильтр, защищенный керамитовой оболочкой,
без следа растворялся в луже  едкой  слизи,  выделяемой,  казалось,  всеми
окружавшими источник организмами. Через сутки  все  выглядело  так,  будто
фильтра никогда не существовало.
     - Вот так мы тут и работаем, - сказал Ронкетти после продолжительного
молчания. - И по отчетам у нас все в порядке. Как и  у  остальных.  Только
вот этот порядок скоро нам боком выйдет, - я ничего не ответил и он  после
некоторого молчания спросил: - А как дела на Туруу, инспектор?
     - Что вы имеете в виду?
     - Когда они достигнут Резервуара?
     - Говорят, что со дня на день.
     - Ну это они уже полгода как говорят, - сказал он с досадой. - А  как
по-вашему, долго еще?
     - Я же не специалист. И я был там совсем недолго. Вы, наверное, лучше
меня способны разобраться в ситуации.
     - Я-то способен, да у меня с тех пор, как ввели режим А, нет  доступа
к их информации. Ну да ладно, не о том речь.  Я  вот  о  чем  хочу  вас...
попросить, что ли. Вы ведь, я слышал, скоро улетаете. Так  вот,  когда  вы
там, наверху будете докладывать о положении дел на Кабенге, скажите вы им,
что еще месяц, максимум два - и нашу биостанцию придется эвакуировать. И я
не уверен в том, что это не придется сделать раньше. Я вообще ни в чем уже
не уверен - даже в том, удастся ли нам отсюда выбраться?
     -  У  вас  что,  есть  основания  так  думать?  -  спросил  я,  разом
собравшись. Я почему-то совсем не удивился тому, что здесь тоже, как и  на
Туруу,  как  и  на   Каланде   надвигалась   катастрофа.   Подсознательно,
несомненно, я ждал этого.
     - Основания? Да, у меня есть основания. Больше, чем достаточно.  Если
бы бета-треон пошел на Туруу сегодня, я немедленно отдал бы распоряжение о
начале эвакуации. И я так и так отдам это  распоряжение  через  месяц  или
два, в зависимости от ситуации и независимо от того, пойдет ли  бета-треон
из скважин на Туруу или нет. Но я хочу, чтобы наверху знали об этом.
     Он был совершенно спокоен. Так, будто  говорил  о  чем-то  обыденном.
Наверное, потому, что для него необходимость  эвакуации  давно  уже  стала
реальностью.  Только  я-то  еще  не  понимал,   чем   она   вызвана,   эта
необходимость, какая может быть у нее  причина  -  здесь,  среди  пустыни,
далеко от всякой жизни, далеко от всего, что может вызвать  катастрофу.  Я
знал только одно - Ронкетти не был паникером. Иначе он никогда не стал  бы
руководить людьми. Он не был паникером и доказал это в прошлом не раз. Я и
без помощи мнемоблоков помнил о той  операции  в  Среднегорье  на  Глайде,
которую он провел в тридцать девятом - она поразила меня еще тогда,  когда
я изучал личные дела руководителей на  Кабенге.  Ронкетти  был  человеком,
который смог бы работать у Зигмунда.
     Значит, опасность была реальной.
     Опасность была реальной, но это мало  что  меняло  в  моем  понимании
того, что мне следует делать - только осложняло дальнейшие действия. Как и
утром, во время разговора с Графом,  я  был  во  власти  предубеждений,  я
считал, что мне известна истина, и то новое,  что  я  узнал  за  прошедшие
часы, лишь подтверждает ее. Если бы я остановился и задумался  тогда,  все
еще могло бы пойти по-другому. Но сожалеть о чем-то уже поздно.
     - Что изменится, если о вашем решении эвакуировать биостанцию  узнают
в Академии? - спросил я.
     - Что изменится? - он ненадолго задумался. -  Не  знаю.  Но  кое-что,
несомненно, должно измениться. Во всяком случае, хуже не будет. Потому что
сейчас,  инспектор,  у  меня  такое  ощущение,  что  все   мои   тревожные
предупреждения - это глас  вопиющего  в  пустыне.  Не  далеко  от  истины,
учитывая наше местоположение, - усмехнулся он.  -  Я  доказываю  в  каждом
своем отчете нарастание опасности, но не  получаю  никакого  подтверждения
того, что руководство знает об этом. Они  знают,  конечно,  мы  тут  не  в
полном отрыве от базы живем. И оттуда люди прилетают,  и  сам  я  на  базе
регулярно бываю. Говорил я обо всем этом  и  с  начальником  базы,  дважды
говорил. Правда, давно это  уже  было,  с  тех  пор  ситуация  еще  больше
обострилась. Но они все это знают.  И  тем  не  менее  по  документам,  по
распоряжениям, которые мы получаем, этого  не  видно!  А  мы,  как  и  все
остальные, обязаны выполнять распоряжения, мы не можем  не  выполнять  их,
иначе вся работа пойдет к черту. Вам,  как  инспектору,  это  должно  быть
понятно не хуже, чем мне.
     - Может, вы все-таки объясните, в чем состоит опасность?  -  удалось,
наконец, спросить мне.
     - Объясню, инспектор. Несомненно, - ответил он.
     И рассказал мне все. Сжато и толково. Так, что  не  осталось  никаких
сомнений. Здесь действительно было очень опасно.  Возможно,  даже  гораздо
опаснее, чем  на  Туруу,  где  вот-вот  мог  последовать  катастрофический
толчок. То, что происходило на третьей биостанции, подтверждало худшие  из
опасений Бланга - Ронкетти между  делом  посвятил  меня  в  основы  теории
строения Кабенга, которую Бланга разработал за последние годы. Теория  эта
прекрасно вписывалась в рамки давно уже известных концепций, гласящих, что
любая  биосфера  есть  единый  сверхорганизм  с  единым  обменом  веществ,
определенным образом реагирующий на внешние воздействия. Это, в  общем-то,
бесспорные истины, но до сих пор  практическая  ценность  таких  концепций
была невелика  -  они  объясняли  то,  что  уже  известно,  но  не  давали
практически ценных предсказаний.
     До тех пор, пока люди не занялись Кабенгом.
     Здесь  все  объяснялось  в  рамках  теории  Бланга.   И   особенности
взаимодействия организмов  Кабенга.  И  особенности  внутреннего  строения
планеты. И единая для всех живых организмов система поставки  бета-треона,
который синтезировался какими-то неизвестными еще нам  организмами  где-то
глубоко под землей. И происшедшие за последнее время изменения  в  климате
планеты.
     И конечно же концепция Бланга  объясняла,  кто  же  такие  онгерриты.
Прежде всего она объясняла именно это. И  говорила  о  том,  чего  же  нам
следует ждать от онгерритов в самом ближайшем будущем.
     Концепция Бланга объясняла все. Все факты, которые были накоплены.  И
давала предсказания - такие, что  не  оставалось  у  меня  больше  никакой
надежды на возможность благополучного исхода. Кабенг сегодня  был  бомбой,
детонатор которой находился во  власти  нашего  противника.  Все,  что  ни
делали здесь до сих пор люди,  вело  к  катастрофе.  И  самое  страшное  -
страшное в своей нелепости - состояло в том, что  каждый  из  них  считал,
будто он поступает единственно правильным образом перед лицом  наступающей
угрозы. По сути дела каждый из работавших здесь оказался один  на  один  с
грозными симптомами надвигающейся беды, каждый видел лишь свою часть этого
грядущего ужаса и по-своему пытался предотвратить  его,  не  понимая,  что
лишь ухудшает своими действиями общее положение. И не было над ним никого,
кто сумел бы разглядеть беду.
     И я тоже не был таким человеком. Мне только  казалось,  что  я  видел
больше других и дальше других. Возможно, я сумел бы  понять  свою  ошибку,
если бы мне дали время на это. Но что толку сожалеть о том, чего не  было?
Я не успел ни о чем подумать.
     Дверь отъехала в сторону, и  на  пороге  встал,  опираясь  на  косяк,
здоровенный верзила, одетый в защитную форму, весь взмыленный, со шлемом в
левой руке. Он тяжело дышал и с удивлением смотрел на меня  -  видимо,  не
ожидал застать в кабинете постороннего. Потом перевел взгляд на начальника
и выдохнул:
     - Беда, шеф. Прорыв в девятнадцатом секторе.
     Все получалось слишком просто. Так, будто кто-то решил мне помочь.  И
мне это очень не нравилось.
     Но придумать что-то другое я был не в силах. Я  должен  был  уцелеть,
чтобы выполнить задание - и теперь у меня появлялся шанс.
     В вездеходе нас  было  трое.  Ронкетти  расположился  сзади,  он  вел
постоянные переговоры, собирая силы для ликвидации  прорыва  и  совершенно
отключился от того, что его окружало. Кейт Гребнев -  тот  самый  верзила,
что сообщил нам о прорыве - управлял машиной. А я сидел  рядом  с  ним.  И
строил планы на ближайшее будущее.
     Гребнев был биотехнологом, было ему всего тридцать шесть, и на Кабенг
- первое место его работы вне Земли - он прибыл  четыре  года  назад.  Это
все, что я успел  узнать  о  нем  из  записей  в  своих  мнемоблоках.  Мне
казалось, что этого вполне достаточно.
     Мы ехали быстро, но скорость нашего движения  объяснялась  совсем  не
умением Гребнева водить вездеход - скорее  его  безрассудством  и  отчасти
знанием местности. Классный водитель никогда не стал бы  так  разгоняться,
но достиг бы цели значительно быстрее - потому хотя бы, что не оказался бы
вынужденным поминутно тормозить. Пару раз на  особенно  крутых  поворотах,
когда мы проскакивали через каменистые участки  пустыни  на  водоразделах,
даже  срабатывала  блокировка,  но  Гребнева,  похоже,  это  нисколько  не
смущало. Я не вмешивался. Выигрыш каких-то минут не играл никакой роли,  а
мне надо было  отдохнуть  и  сосредоточиться  перед  тем,  что  предстояло
сделать.
     Километров  через  тридцать  этой   сумасшедшей   гонки,   когда   мы
переваливали через гребень очередного песчаного холма - классный  водитель
предпочел бы объехать его понизу, чтобы не терять  скорости  -  я  заметил
справа шлейф пыли. Через пару  минут  вездеход,  за  которым  он  тянулся,
поравнялся с нами,  Гребнев  снизил  скорость,  и  Ронкетти,  надев  шлем,
выскочил  наружу,  не  дожидаясь  полной  остановки.  Мы  подождали,  пока
догнавший нас вездеход подберет его, затем снова рванулись вперед. До цели
оставалось еще километров шестьдесят - почти полчаса такой же гонки,  если
дорога не ухудшится.
     То, что ждало нас в девятнадцатом секторе, было,  насколько  я  успел
понять, очень крупной, хотя и привычной уже неприятностью. Пустыня  вокруг
нас была совершенно мертвой - но  только  сверху,  только  в  относительно
тонком, от двадцати до пятидесяти метров, поверхностном  слое,  насыщенном
стабилизированным  биофиксатором.  Рано  или  поздно   организмы   Кабенга
неизбежно находили против него  противоядие,  и  тогда  происходил  прорыв
жизни к поверхности, остановить который можно было  путем  применения  все
новых модификаций биофиксаторов. Все это было бы вполне терпимо,  если  бы
не одно обстоятельство: на сегодняшний день скорость, с  которой  биосфера
Кабенга приспосабливалась к очередной модификации отравы, уже превосходила
скорость, с которой люди  здесь  способны  были  разрабатывать  эти  новые
модификации и производить достаточные их количества. И потому недалеко уже
было то время, когда добыча бета-треона в этой пустыне станет невозможной,
и человеку придется уйти.
     Впрочем, меня эти вопросы тогда уже не волновали.
     Ронкетти бросил на  ликвидацию  прорыва  все  наличные  силы:  Четыре
вездехода  высшей  защиты,  в  баках  которых  было  по  пять-шесть   тонн
биофиксатора, и два флаера, специально переоборудованных для таких  работ.
Правда, это были легкие двухместные машины,  которые  могли  взять  совсем
незначительный вес, но, когда мы достигли  цели,  я  понял,  насколько  их
применение облегчило нам задачу. На гребне прорыва шел скэнб, его жесткие,
как проволока стебли уже поднимались сплошной колючей  щетиной  на  высоту
полутора-двух метров, и без флаеров, которые  уже  рассекли  зону  прорыва
довольно узкими лентами распыленного биофиксатора, нам пришлось  бы  вести
обработку вдоль ее периметра.
     Зона прорыва открылась внезапно, с гребня небольшой каменистой гряды,
служившей  когда-то  водоразделом,  а  теперь  -  еще  и  границей   между
секторами. Гребнев несколько минут вел вездеход вдоль ее  подножья,  потом
резко повернул направо и забрался наверх. Впереди ровной полосой,  теряясь
в дымке у  горизонта  тянулась  черная  лента  уже  мертвого  скэнба.  Она
казалась отсюда совершенно ровной, ее чернота скрадывала рельеф  местности
и делала ее похожей на  широкое  прямое  шоссе  или,  скорее,  на  длинную
посадочную полосу, которую кто-то выкрасил  в  черный  цвет.  А  по  обеим
сторонам  этой  полосы  стоял  живой  скэнб,  буро-зеленый,  лишь   слегка
отливающий красным внизу под нами,  совсем  красный,  ближе  к  горизонту.
Сверху казалось, что он шевелится, по поверхности его  пробегали  какие-то
причудливо закрученные волны, но как следует разглядеть  их  я  не  успел,
потому что Гребнев не снижая скорости повел машину  вниз.  Лишь  когда  мы
въехали на черную полосу, он притормозил и включил установленную на  крыше
аэрозольную пушку. И началась работа.
     Путь до противоположного края зоны прорыва  занял  примерно  полчаса.
Пушка била  влево,  и  облако  ядовитого  аэрозоля,  почти  не  тревожимое
несильным ветром, медленно оседало на заросли за нашими спинами. Один  раз
впереди пролетел на бреющем полете флаер, за которым тянулся  белый  хвост
распыленного  биофиксатора,  дважды  с  возвышенностей  я  замечал  облака
аэрозоля, распыляемые другими машинами. У конца полосы Гребнев развернулся
и повел машину назад, обрабатывая теперь противоположный ее край.  Он  все
время  был  предельно  сосредоточен,  не  разговаривал  и  только   иногда
откликался на вызовы Ронкетти. Я сидел на своем месте и наблюдал -  как  и
положено наблюдателю. И ждал своего времени.
     Поначалу все  справа  было  закрыто  снежно-белым  под  солнцем,  еще
клубящимся и местами поднимающимся на десятки метров в высоту облаком.  Но
постепенно оно все более успокаивалось и оседало, и вот уже кое-где сквозь
него стали проглядывать заросли скэнба - сперва на возвышенностях, а потом
и по склонам, и лишь в  низинах  клочья  ядовитого  тумана  попадались  до
самого конца обратной дороги. Но скэнб теперь был  совсем  не  таким,  как
прежде, не таким, какой еще стоял впереди нас  с  противоположной  стороны
полосы.  Стебли  его  почернели,  как  будто  обожженные  жарким  коптящим
пламенем, они постепенно  теряли  свою  жесткость,  местами  изгибались  и
оседали на песок, местами оплывая, будто гигантские черные свечи. Когда мы
достигли точки, с которой начинали обработку, справа от нас скэнба уже  не
было - было лишь устилавшее песок сплошное переплетение  осклизлых  черных
стеблей.
     И тогда пришло время действовать,  потому  что  оба  флаера  ушли  на
дозаправку, а три вездехода были далеко.
     Я потянулся к дублирующей панели и не спеша, потому что напутать было
никак нельзя, стал вводить в систему код управления. Зигмунд говорил,  что
этот код уже применялся. Трижды. Но я не знал, кем и когда.
     Где-то на середине ввода сработала -  так  и  должно  было  случиться
система блокировки, и вездеход резко затормозил и остановился.  Теперь  он
мог подчиняться только моим командам, но для этого требовалось ввести  код
управления до конца. Гребнев - я видел это боковым  зрением  -  ничего  не
понимая повернулся ко мне. Он о чем-то спрашивал, но я даже не слышал его,
и только когда индикатор на  пульте  показал,  что  код  в  системе,  и  я
троекратно повторил команду разрыва связи и смог, наконец, перевести  дух,
до меня дошли его слова:
     - Вы можете, наконец, объяснить, что все это значит?!
     - Не мешай, - ответил я. - Потом.
     Мне еще нужно было сделать очень многое. И я все  еще  надеялся,  что
сумею ему хоть что-то объяснить.  Не  все,  конечно,  но  хотя  бы  часть,
достаточную для того, чтобы он помог мне и не  чувствовал  себя  при  этом
предателем. Я думал тогда, что сумел бы сделать это, если бы  он  дал  мне
время, и я даже завидовал ему, потому что сам  я  знал  слишком  много,  и
именно предателем, самым последним предателем я себя чувствовал  тогда,  и
никто уже не мог отнять у меня этого знания и лишить меня  этого  чувства.
Но на все объяснения требовалось время, и чтобы как-то выиграть его  я  не
глядя сунул ему в руку свою карточку инспектора - все равно даже теперь  я
не осмелился бы вставить ее  в  ридер  системы,  чтобы  не  спровоцировать
нашего противника на непредвиденные действия - и стал набирать необходимые
команды. Те, кто создавал программное обеспечение аппаратуры  связи,  были
мудрыми людьми. Они предвидели то, что рано или  поздно  может  возникнуть
необходимость в тех действиях, которые я предпринимал, хотя,  конечно,  не
знали и не могли знать,  зачем  это  может  хоть  кому-то  понадобиться  и
понадобится ли это вообще. Они ничего еще не знали о Нашествии, ни о  том,
какими методами  оно  осуществляется,  но  они  предусмотрели  возможность
задания