вания?  Изя,  друг  мой,  мы
спросим об этом вон у того приятного гражданина в пальто.  В темно-се-
ром, прошу заметить, пальто, поскольку, ежели б это было черное драпо-
вое пальто,  то спрашивать было бы не о чем - это был бы панк. Ступаем
к нему. Или нет, зовем его к себе.
   Здравствуйте, э...  Джон Смит? Бен Джонс? Или, может быть, с капри-
зом:  Би-Би Кинг?  Си-Си Кэтч?  Ильич, зовите меня просто Ильич. Алек-
сандр.  Оч-чень интересно.  Лет мне около тридцати четырех,  на лицо я
спокоен и интеллигентен,  вот, видите, очки в стальной оправе, пальто,
костюм. Да, мы видим, пальто. Серое. Я учитель. Преподаю в школе лите-
ратуру,  знаете ли, буревестник, буря мглою, за решеткой в темнице сы-
рой - образы, одним словом. Ну, позвольте тогда спросить, и какой нын-
че пошел учащийся?  Ой, и не спрашивайте. Все о девочках думают, более
ни о чем.  А девочки что же?  Как,  что девочки? Ну, а девочки, девоч-
ки-то о чем думают?  Я же сказал вам, о девочках все думают. Ай-яй-яй,
Изя,  добрый мой сапожник,  до чего скатилась наша старая добрая сред-
нейшая школа!  Вы знаете, Александр Ильич, меня всегда волновал вопрос
отношений между ученицами и учителями,  скажите, в вас часто влюбляют-
ся? Да, бывает, признаются... Вы не стесняйтесь, милый литератор, под-
ливайте себе еще,  нам не жалко, у нас много. И что же вы тогда делае-
те?  Когда?  Ну,  когда девочки признаются...  А, обычно я отр..., ой,
впрочем,  ничего, убеждаю их в тщетности, обращаю их внимание на маль-
чиков,  вы знаете,  такие талантливые мальчики - вот,  Коля, например.
Так-так-так,  и что же Коля?  Да вы не стесняйтесь, давайте еще подни-
мем,  за Колю.  Не пьете? Дорогой мой, это подозрительно. Давайте, да-
вайте,  вот та-а-к.  Замечательно.  Так что же Коля?  Коля, знаете ли,
очень, очень талантливый мальчик, изобрел машинку для самоудовлетворе-
ния. И пользуется ей на уроках. Почти все мальчики теперь ей пользуют-
ся на уроках.  А Коля обещал к новому учебному году разработать модель
для девочек. Простите мне мою назойливость, уважаемый Александр Ильич,
а что же мешает вашим воспитанникам и воспитанницам использовать,  так
сказать, э-э-э, естественный путь? Что вы, юноша, им стыдно, они такие
скромные...  Хотя,  впрочем, естественным путем тоже. И что, простите,
тоже на уроках?  Ну нет,  что вы, они любят предмет, знаете ли, Моппа-
сан,  Ги Де, Мариэтта Шагинян, письма к Ленину, это ведь все очень ро-
мантично,  как раз для их возраста. Изя, славный ты мой, ты что-то хо-
чешь сказать?  Изя не хочет, Изя уже говогит - годной мой, а в чем, по
вашему,  состоит искусство пгавильного пгоживания?  Как-как, позвольте
переспросить? Не позволю, мне тгудно говогить, отвечайте на поставлен-
ный вопрос.  Или вы хотите что-то скгыть?  Нет-нет,  что вы, я клянусь
говорить правду,  только правду и ничего,  кроме правды.  Изя, дай ему
библию, у тебя должна быть. Библии нет, есть конституция (с этими сло-
вами  Изя извлек из-за своей бездонной пазухи измочаленную конституцию
СССР. На английском языке.). Клянусь на конституции! - положив руку на
закон.  Говоги!  Я,  Александр Ильич Ильич,  от роду тридцати четырех,
преподаватель литературы в средней школе такой-то поселка Вождь Проле-
тариата,  по выходным часто приезжал в столицу нашей Родины, город-ге-
рой Москву,  в парк Сокольники...  НЕТ!  Простите меня, чтимый глубоко
Ильич, но ни слова про этот парк, прошу вас... Я волнуюсь... А почему,
позвольте спросить?  Нипочему,  молчи про него и все,  ты меня понял?!
Как будет угодно,  как будет угодно.  Пго пгоживание говоги, идиот. Не
будем кричать, друзья мои, проснутся наши сопроезжающие, которым завт-
ра на работу,  и,  не достигнув середины нашего пути - светлой станции
Бологое, мы будем растерзаны и вышвырнуты из поезда по частям. Давайте
лучше еще поднимем, за правильное проживание, благо водки у нас в этой
бутылке как раз на раз.  Послушай,  пгедводитель, по-моему он уже око-
сел... Ничего, Изя, ничего, это просто мечется его неуспокоенная душа.
Итак,  мы вас слушаем,  рыцарь книги, но без приведенных выше упомина-
ний. Я... Юноша, и вы, дорогой пожилой еврей, я совер... совершенно не
пойму,  что от меня требуется.  Скажите, юноша, вы не... вы не милиции
работник?  Я?  Нет,  хотя очень бы хотел им быть. Отчего же, позвольте
спросить? Позволю. Форма, меня привлекает красивая серая форма, кобура
и палка,  видите ли,  у меня есть тайная страсть, своего рода мания: я
люблю выглядеть идиотом.  И не только выглядеть,  я хочу им быть,  я и
так почти идиот.  А зачем это вам? Зачем, пгедводитель? Вам не понять,
милые мои...  Вы,  Ильич, ездили в Сокольники гулять, всего лишь... На
каруселях кататься...  А я... Давайте быстро выпьем еще, Изя, бутылку!
За все!  Теперь еще,  Изя,  наливай! Теперь все в тамбур! Закуривайте,
Ильич,  вы не курите?  Зря,  батенька, зря, оно, знаете ли, оттягивает
замечательно после водки-то.  Послушай,  дугак, ты будешь говогить се-
годня или нет?  Изя,  ну зачем ты так его...  Я...  Я не понимаю... Он
водку жгет,  говогить не говогит,  а мне важно,  мне нужно знать,  как
пгавильно пгоживать.  У него пальто,  пенсне, он знает, как спокойно и
пгавильно пгожить.  Говоги! Да как пгавильно, я не знаю, почему вы так
решили,  что я живу правильно...  Семьи у меня нет,  детей нет, старая
мама - к ней хожу по субботам,  после занятий.  Знаете,  там,  помочь,
то-се,  мусор вынести, квартиру пропылесосить... Это что же, твоя ста-
рая мама, дай бог ей здоговья, она целую неделю не выносит мусор? Нет,
что вы,  конечно не выносит - она ходить-то не может как следует,  все
больше от стенки к стенке.  А я в субботу прихожу и выношу.  В  шабат,
значит?!  В субботу, а в воскресенье еду в Москву, в парк... СТОП! Да-
вайте-ка лучше еще выпьем.  И что же, Ильич, вы делаете по вечерам? По
вечерам? Да-да, по вечегам. Да так, особенно ничего, телевизор смотрю,
читаю романы...  Нет, Изя, этот человек не научит нас с тобой правиль-
ному проживанию - ты останешься бродягой, я останусь бездельником. Та-
кими и помрем.  Давайте, выпьем за это. А зачем, Ильич, вы в Ленинград
едете? Да, зачем? В Ленинград? Да так, просто еду, погулять по Невско-
му,  по набережным пройтись,  Эрмитаж посетить - я-то там давно-о-о не
был,  забыл уже все. Водка еще осталась? Давайте, допьем, да спать бу-
дем,  я уже не... Ну вот, напился и газлегся, игод, зачем только пеге-
вели пгодукт.  Не плач,  родной мой ювелир,  вот увидишь, ты встретишь
его в Пальмире и узнаешь о нем много такого,  о чем и не  подозреваешь
сейчас.  Хотя, собственно, какое нам дело до этого бестолкового халдея
из Вож... черт, из Вождя Пролетариата. Лучше подумай о себе. Представь
себе, Изя, что ты не Изя вовсе, а, скажем, Ии... черт, как выпью боль-
ше пятисот грамм, так язык запле... черт, зап-ле-та-ет-ся. Так вот, ты
не Изя и не бомж, а в белом венчике из роз... Что, баба, что ли? Какая
баба,  какой ты,  право,  ту-ту-у-у-пой, а говорят, что вы, евреи, ум-
ные... Ты - И-и-и-сус Христос. Вот тебе газ! Какой же я Иисус, когда я
Аронович, Изя, угожденный в гогоде Бегдичеве... Нет, Изя, нет, это те-
бе то-то...  черт,  то-о-лько так кажется, что ты Изя, а на самом деле
ты И-и-и-сус,  несчастный,  ни-и-ко-му не нужный, оборванный и грязный
Христос.  Но ты Христос! И это звучит гор... черт, гордо это звучит! И
ты уже спишь... Ну, тогда я в там... в тамб.... черт, в та-м-бу-р пой-
ду, курить...


                                     4.
   Ночь была тиха и непроглядна сквозь грязное стекло. Вагон давно уже
спал,  приняв  необходимые  подушные дозы и рассказав все истории.  Он
стоял в шатком тамбуре,  растворяясь в таком родном любому  из  нас  с
детства  стуке жедезнодорожных колес,  приникнув лицом к мутному окну,
он смотрел на пролетающие елки, он курил, он помнил. Он помнил о своем
одиночестве,  он помнил о той,  что была с ним еще так недавно,  мама,
почему,  почему я стою вот здесь, курю, смотрю на елки, дышу, пью, жи-
ву, а она лежит там, в холодной глубине Хованского кладбища, лежит да-
же не целиком, почему, кто, зачем, мама? Что я сделал не так? Она, на-
верно, любила меня, да, я идиот, я никогда никого не любил, но она все
равно была так нужна мне,  я привык к ней. Я так привык к ней. Когда я
исчезал на неделю (что я делал в эти недели?), я совсем не звонил ей -
она тоже не звонила мне, она не занималась ерундой, но когда через не-
делю я приползал в свою грязную конуру,  не соображая уже ничего,  она
появлялась тут как тут,  она чувствовала это,  она знала, когда я при-
ползу,  она поила меня горячим молоком с медом, она прикладывала палец
к моим губам,  когда я хотел сказать какую-нибудь глупость. Она шла со
мной в престранные мои гости только тогда,  когда я звал ее, но никог-
да,  мама,  никогда она не отказывала мне ни в чем, даже если выходить
надо было немедленно,  а ты знаешь, мама, как это трудно для женщины -
выйти немедленно. Мама, я склонен думать, что ни друзья ее, ни родите-
ли не знали обо мне ничего. Они даже не знали о моем существовании, ее
друзья, о, у нее было много друзей, она была красива и умна, мама, по-
чему я здесь,  а она там?  Почему я сейчас еду один?  Почему не с ней?
Это неправильно,  мама, я так волнуюсь... Как тогда было, мама, мы шли
в шумные и бестолковые гости,  пили,  орали,  пели, курили траву, дра-
лись,  а потом она уводила меня, не сказав ни слова в упрек, тихо, ма-
ма,  она верила мне. А потом она отдавалась мне, отдавалась везде, где
есть место для двух тел: в подъезде, на лавке, в ванной, в кабине ста-
рого вагона метро на Киевской линии,  везде, мама, везде, где я хотел.
А она хотела, по всей видимости, всегда. Она привозила меня домой, она
готовила мне завтрак,  да, я сволочь, я идиот, я не ценил этого тогда.
Я никогда не знал ее адрес.  Когда я снова исчез на  неделю,  а  потом
приполз,  она вдруг не пришла.  Я ждал,  я никогда раньше не ждал, она
приходила сама,  вы ведь знаете,  ни к чему ждать,  когда она приходит
сама.  Она не пришла.  Я перевернул всю свою конуру,  я перерыл в доме
все - и нашел ее телефон.  Позвонил.  Зачем я ей позвонил? Неужели, не
пережил бы своей болезни без нее, неужели, не выжил бы? Но я позвонил.
Мне сказали,  что ее нет,  что ее нет навсегда,  а кто я вообще такой,
так,  знакомый, а как меня зовут, да не имеет значения, если она вдруг
появится,  пусть позвонит по такому-то номеру, нет, мы думаем, что она
вряд  ли сможет позвонить.  Зачем я делал все это?  Зачем я оставил им
свой телефон, зачем, мама? Она все равно не позвонила. Зато на следую-
щий день явился ко мне человек,  рожа пропитая,  руки трясутся,  глаза
недобрые.  И надо бы мне не впускать его в дом,  надо бы  притвориться
спящим и пьяным, или еще чего, но я впустил. Он уселся прямо на кухне,
извините,  у меня не прибрано,  еще бы, у меня никогда в жизни не было
прибрано,  и не снимая пальто спросил, кто я такой и чем занимаюсь. Ты
же знаешь,  мама,  это как раз и есть те вопросы, на которые я не знаю
ответов,  но он, этот ханыга с недобрыми глазами, задал именно их. И я
не ответил.  Я так ему и сказал:  я не знаю, кто я такой и чем занима-
юсь.  Знаю только, что в сумерках я - отважный разведчик, супершпион и
безжалостный неуловимый убийца нехороший.  Он как это услышал -  зажег
свои глаза хищным,  тигриным таким, мама, огнем, привстал, да как зак-
ричит на всю кухню:  А ПРОЙДЕМТЕ-КА,  ГРАЖДАНИН, СО МНОЙ! Схватил меня
за руку и давай тащить.  Я,  конечно, извинился, мама, я вел себя дос-
тойно,  и объяснил ему, что я не могу вот так взять сейчас и уйти, по-
тому что может позвонить она,  а меня не будет, хотя это именно я про-
сил позвонить, и это будет нехорошо. А он набрал воздуха внутрь и зак-
ричал,  закричал  еще громче,  чем даже Айседор Степанович из тридцать
восьмой квартиры кричит во время футбола:  НЕ ПОЗВОНИТ ОНА,  НЕ  МОЖЕТ
ОНА ТЕБЕ ПОЗВОНИТЬ, ОНА МЕРТВА, МЕРТВА, КАК НЕ ЗНАЮ, КТО! Нет, мама, я
решительно отказался верить этому человеку.  Я сказал ему, что если он
не может сказать мне,  как кто, то у меня нет никаких оснований верить
ему.  Я сказал ему,  что если из нас кто и умер,  так это я,  и причем
после смерти попал прямо в преисподнюю, где сейчас и беседую понятно с
кем: смотрите, смотрите, ведь у вас глаза желтые! А она живее всех жи-
вых! И я начал бороться. И я боролся. Я боролся, мама, но интоксикация
взяла свое,  воля к сопротивлению была сломлена,  меня усадили в маши-
ну-козел  и увезли в казематы.  В катакомбах мне дали сигарету и опять
начали спрашивать, кто я такой и чем занимаюсь. Мама, мне кажется, они
просто издевались.  Я опять сказал им, что не знаю. Я объяснял им, что
не могу здесь долго рассиживать,  что она в любой момент может  позво-
нить мне домой,  вообще-то раньше я думал, что телефонов в аду нет, но
вот на столе у вас,  вижу,  есть. А они наперебой кричали, что им надо
меня допросить как свидетеля (чего?),  что для этого им надо вести ды-
рокол,  а дырокол они вести не могут,  потому что я не говорю, кто та-
кой,  и чем занимаюсь. Ну как я могу сказать, если не знаю? Дайте пос-
мотреть ваш дырокол.  Так, Ф.И.О., ниже - Год рождения, еще ниже - Род
занятий (м./ж.).  Я взял ручку и написал все, как есть, мама, они сна-
чала было обрадовались и успокоились,  а потом вдруг опять разозлились
и начали кричать:  ЧТО ТЫ ТУТ НАПИСАЛ, ИДИОТ? (да, я идиот, и что же?)
Я написал все, как есть: Ф.И.О. - неизвестно, Год рождения - неизвест-
но,  Род занятий - днем, вечером, ночью - неизвестно, в сумерках - су-
першпион-агент,  безжалостный убийца хитроумный. Мама, я не солгал. ТЫ
НЕ ПОНИМАЕШЬ НИЧЕГО,  кричали они,  нет,  что-то я понимаю, отвечал я,
например,  правила игры в домино. НЕТ, ТЫ НЕ ПОНИМАЕШЬ НИЧЕГО, настаи-
вали они, суя мне под нос фотографию голой женщины без головы. Мама, я
никогда не раньше видел ее без головы, голой видел, да, а без головы -
никогда,  поэтому не сразу узнал. А где же голова, спросил я их, когда
узнал ее,  куда же вы дели голову?  И тут один из них, тот, что приез-
жал,  меня ударил. Сильно ударил, сначала все помутилось, потом прояс-
нилось. Я сидел в серой и пустой следственной комнате, передо мной ле-
жала ее фотография,  вернее, фотография того, что от нее осталось. Они
спросили,  где я был тогда-то и тогда-то,  а я не помню ничего.  Помню
только,  где мы начали,  и то смутно. Говорю. Они звонят, там говорят:
да, было дело, сидели, потом пошли туда-то и туда-то, звонят туда, там
говорят: да, сидели, точно, потом пошли туда-то и туда-то, звонят туда
- обзвонили всех.  Это называется алиби. Абсолютное. Огонь в их недоб-
рых  глазах сменился разочарованием.  Я прояснился окончательно.  Нет,
это не ад.  Это угро.  Где нашли ее,  в Сокольниках, в канализационном
коллекторе, голову так и не нашли. А как узнали, что это именно она? А
ты что, сам не видишь? Я еще раз посмотрел на фотографию, да, действи-
тельно она,  мне ли не знать?  Потом я оказался на улице,  в Эрмитаже,
куда-то шел,  что-то покупал,  что-то ел, а в голове была пустота - ну
просто ни одной мысли,  ни малюсенькой самой мыслишки,  идеально,  без
перебоев работающий мозг. Напился я достаточно быстро, опять же идиот,
ведь легко было догадаться, что на всю жизнь не напьешься. Хотя, собс-
твенно,  почему?  Напиться вусмерть,  не слово,  а действительно -  до
смерти.  Но зачем? Все равно я не проживу долго - просто денег не хва-
тит.


                                     5.
   И вот на горизонте долгожданный вокзал.  Изя, Изя, проснись, идиот,
вас увезут в отстойник!  Вы там сгниете, а впрочем, что это я... И вы,
достопочтенный Ильич,  вставайте, пора, вас ждут Растральные колонны и
пивбар "Бочонок",  - это, конечно, глядя на вашу бледность. Что? Какой
"Бочонок"? Пиво? - Изя немедленно размежил красные веки. Пиво, мой ев-
рейский друг - это еще не повод для такого волнения. К тому же его там
разбавляют. К тому же вы, любезный мой дантист, должны приложить поис-
тине нечеловеческие усилия,  дабы туда попасть. Я встану первым, пгед-
водитель! Ой, родной мой, это ровным счетом не значит ничего. Ты попа-
дешь туда последним.  А теперь буди интеллигенцию - может,  еще и уви-
димся.  Зачем он мне, пгедводитель? Ты меня бгосаешь? Ты бгосаешь ста-
гого евгея здесь, в незнакомом и навегняка недобгом гогоде? Да, Изя, я
бросаю тебя. Я теперь буду один по крайней мере одну ночь. Буди Ильича
- он даст денег.  И город этот добр.  Прощай.  Как же  так,  пгедводи-
тель...
   Если бы  кто-нибудь сейчас попросил его объяснить причины расстава-
ния с Изей - он не смог бы этого сделать.  Он даже не  ответил  бы  на
вопрос о том, хотелось ему этого или нет... В его башке не было сейчас
места ни для дантиста, ни для учителя, ни даже для пива. Тень горячего
и  влажного коллектора преследовала его,  видение таинственной глубины
между раздвинутых ног сокольнических аллей.  Он  хотел  избавиться  от
этого,  но густой пар окутывал его, не давал ни глотка свежего воздуха
всю оставшуюся дорогу до Ленинграда, весь остаток ночи накладываясь на
головную боль и сухость во рту,  до тех самых божественных пор,  когда
он исторг свое измученное тело на перрон Московского вокзала,  наскоро
объяснив растерянному Изе путь-дорогу до "Бочонка".
   Путь его лежал теперь по Невскому,  до Гостиного двора, потом вниз,
в немосковскую глубину метро,  далее до станции  "Электросила".  Через
какой-то  час  он был на месте и после положенных приветствий свалился
спать на первом попавшемся матрасе.  Сон его был на сей  раз  черен  и
спокоен. До самых до десяти вечера, когда начали приходить люди и при-
носить с собой пописы и балабасы. Тогда к ним присоединился и он.


                                     6.
   Почти темно.  Здесь вообще не любят яркого света - всегда полумрак.
Каждый о своем и все вместе ни о чем. За это он и любил Ленинград - за
отсутствие явно выраженного действия. Сейчас они выпьют по сто пятьде-
сят грамм и попросят его спеть,  что-нибудь свое, тихое и приличное. И
он им не откажет, он никогда не откажет им здесь, в Ленинграде. А пока
он пойдет в ванную и настроит гитару, старую и заслуженную, украденную
неизвестно когда, неизвестно где, неизвестно кем и неизвестно, у кого.
Где теперь Аронович и Литератор?  Что они делают?  Куда вообще они де-
лись?  Ванная - это место, где можно остаться совсем одному... Вгляды-
ваясь в зеркало,  пытаться понять - пьян ты уже, или же еще нет. Белый
кафель располагает к одиночеству. Легко поворачивать колки, легко дер-
гать медиатором струну - строит, нет? Самое сложное - первые три стру-
ны.  Здесь  ты кажешься самому себе брошенным и желанным одновременно,
мистическое место,  сравнимое по мистике только  с  кухней.  Четвертая
струна.  Теперь уже недолго. Зачем он здесь, что тянет его сюда? Прое-
хать восемьсот километров, напиться и проехать все те же восемьсот ки-
лометров,  но  уже  в обратную сторону.  Здесь тихо - в Москве быстро.
Здесь мягко - в Москве смело.  Здесь странно - в Москве прочно.  Когда
то  он  был здесь с ней,  эта самая ванная видела ее,  этот кафель еще
помнит ее руки,  это зеркало еще помнит ее отражение,  он уже почти не
помнит - а зеркало помнит.  Пятая струна.  Черт,  ну почему?!  Зачем?!
Шестая струна. Можно идти.
   Как давно все-таки он не был здесь.  Вот этот,  например,  чувак  -
совсем неизвестен. И девочка в углу, та, тонкая и мрачная - никогда не
видел.  И те двое,  ужасного вида. Ну хорошо, разговоры, еще по одной.
Почему так редко приезжаю? Некогда все... Чем занимаюсь? Думаю. Думаю,
как жить дальше. Да нет, никак не могу придумать. Что еще? Еще пытаюсь
вспомнить, кто я. Никак не могу вспомнить. Никак не могу. Ничего смеш-
ного здесь нет,  попробуйте-ка забыть,  кто ты.  Неудобно.  Да, сейчас
споем чего-нибудь.  Надо еще по одной.  За что?  Да просто так,  хотя,
впрочем,  давайте за приезд.  Ну,  что мы будем петь? Про дверь? Опять
про дверь...  Она же старая,  как мир,  я тогда еще знал, кто я (тогда
была еще она).  Ну хорошо,  пусть буд