чет возвращаться к реальной жизни. Аппарат вновь  и  вновь
воспроизводит  воспоминание  Швеца,  и  все  попытки   Аверина   отключить
мнемовизор убеждают ученого в том, что если аппарат прекратит  работать  -
Швец  умрет.  Так  день  за  днем  и  работает  мнемовизор,   воспроизводя
воспоминание неудачливого писателя, без сознания сидящего в кресле, и  что
делать дальше - никто не знает.
     "Что может быть интереснее прошлого глазами, в полном смысле  глазами
тысяч и тысяч очевидцев?" - думал Аверин, приступая к разработке аппарата.
А получилось вот что: "Все равно, что  с  телевидением:  мечтали  о  новом
средстве связи, а приобрели великолепный инструмент для оболванивания. Или
взять лазер: рассчитывали на применение  для  сугубо  мирных  нужд  сугубо
мирной промышленности, а получили очень даже эффективное оружие". Выходит,
размышляет Аверин, его аппарат - тоже палка о двух концах?  Сколько  таких
вот, подобных Швецу, в районе, области, республике и так далее?.."
     И Аверин приходит к выводу, что похож на Швеца. "Все похожи на Швеца.
Кто раньше, кто позже - но все  сделают  главное  дело  своей  жизни  -  а
дальше? Дальше что? Не лучше ли навсегда остаться в самом счастливом  дне?
Стоит ли обманывать себя надеждой на будущие лучшие времена? Неужели Швец,
сам того не ведая, оказался прав?"
     Я задумчиво уставился на стену, оклеенную  Галкиными  календарями  со
звездами советской эстрады. Все, вроде бы, в рассказе  на  месте,  но  вот
только что-то подобное я уже где-то читал. Уход  в  прошлое...  Воплощение
прошлого... Ученый, не сумевший предвидеть последствия своего открытия или
изобретения. Конечно,  в  фантастике,  и  в  фантастике  особенно,  трудно
придумать  нечто  действительно  новое.  Различные  варианты  контакта   с
внеземным   (или   земным,   но   нечеловеческим)   разумом,   космические
путешествия, машины времени, звездные  злодеи  и  положительные  герои,  а
теперь еще и проблемы экологии,  выживания  человечества.  Все  это  было,
было, рассматривалось в разных плоскостях,  под  разным  углом  зрения,  и
зачастую  только  лихо  закрученный,  крепко  сколоченный  сюжет  выручал,
вытягивая бледную или давно уже неоригинальную идею.
     Так ничего и  не  решив  в  отношении  малолисковца  И.Крикуненко,  я
положил рукопись на вершину бумажной горы, вздымающейся над моим столом, и
распечатал второй конверт.  Внутри  обнаружились  три  листка  машинописи,
строк этак на семьдесят пять - восемьдесят.
     Рассказ назывался "Лунными  ночами",  я  прочитал  его  буквально  не
переводя дыхания и забыв о насморке,  я  прочитав,  мысленно  поблагодарил
автора. Это было то, что надо. Я не претендовал на роль верховного судьи в
вопросах фантастики, но имел свой взгляд на  эту  ветвь  литературы,  свой
вкус и пристрастия. Рассказ мне понравился. Грише можно было не спешить  с
переводом, потому что я хоть сейчас был готов запустить рассказ в номер.
     Усевшись боком к столу и крутя в  пальцах  незажженную  сигарету  (не
могу курить при насморке), я  еще  раз  прочитал  эти  несколько  десятков
строк.
     "Каждый раз с приближением полнолуния он терял сон.  Вечером  он  как
всегда ложился рядом с женой и ждал, когда она заснет. Он лежал и  смотрел
в окно, предвкушая момент появления луны из-за крыши соседнего дома.  Луна
заглядывала  в  комнату,  бледными  бликами  отражаясь   от   полированной
поверхности стола, и на полу прорисовывалась четкая  черная  тень  оконной
рамы. Он осторожно сползал с дивана и шел на балкон.
     В мире царили ночь и тишина. Спали дома, спали  тротуары  и  газетные
киоски, спали деревья и скамейки у подъездов. Только  фонари  и  светофоры
несли свою ночную службу. И все вокруг заполнял лунный свет.
     Он сидел на балконе, подперев щеку  ладонью,  пристально  смотрел  на
луну, словно стараясь изучить и запомнить все ее пятна, и мысленно был уже
там, на светлых лунных равнинах, расплескавшихся  до  подножий  изъеденных
временем гор, на склонах которых жили луняшки - маленькие пушистые зверьки
с круглыми изумленными глазами.
     И наступал миг, когда лунное сияние  окутывало  его,  и  отрывало  от
старого трехногого табурета, и мгновенно переносило на лунную  равнину,  в
мягкую светлую пыль, в которой по  щиколотку  утопали  ноги.  Конечно,  он
знал, что на Луне нет воздуха, но воздух все-таки был, и он  дышал  им,  и
подставлял лицо легкому ветерку, дующему из-за изломанных  горных  вершин.
Над горами в черном  небе  горели  роскошные  звезды,  окружая  немигающее
солнце, а сбоку тепло голубела Земля.
     Он стоял посреди лунной равнины, а с горных склонов длинными прыжками
спускались мохнатые луняшки,  подбегали  к  нему  и  затевали  хоровод  на
равнине под звездным небом. Луняшки терлись о его ноги  пушистыми  боками,
прыгали через его протянутые руки, совершая замедленные  сальто  в  лунном
воздухе, гонялись друг за дружкой, зарывались в лунную пыль, прятались  за
его спиной и кувыркались, кувыркались на лунной равнине.
     Луняшки  считали  его  другом,  он  чувствовал  их   доброжелательное
отношение и тоже  бегал  и  возился  вместе  с  ними  в  лунной  пыли  под
недремлющим оком голубой соседки по космосу,  на  которой,  в  комнате  на
четвертом этаже блочного дома, на широком диване спала его жена.
     Эти игры вел он с луняшками  каждое  полнолуние.  И  ждал,  постоянно
ждал, когда оно придет.
     - Пойдем со мной, - сказал он луняшке, доверчиво вскарабкавшемуся ему
на руки. - Посмотришь, как у нас. - Луняшка тихо сопел, прижавшись  к  его
груди. - А потом назад.
     Луняшка заморгал изумленными желтыми глазами и свернулся клубком.
     Лунное сияние охватило их и  мягко  перенесло  с  лунной  равнины  на
земной балкон. Луняшка вертел головой, рассматривая  фонари  и  светофоры.
Луна сияла.
     Распахнулась  балконная   дверь   и   на   балкон   ворвалась   жена,
всклокоченная, в распахнутом халате.
     - Где ты был, негодяй? Где ты был, я  спрашиваю!  -  Свистящий  шепот
каждое мгновение готов был перейти в крик.
     Он стоял в трусах на балконе, прижимая к груди замершего луняшку.
     - Лазишь к этой суке-одиночке?  -  Жена  мотнула  головой  в  сторону
соседней лоджии. - Ничего, я ей устрою!
     - Вот, - сказал он, протягивая к ней руки. - Смотри, какой  забавный.
Это с Луны. И никуда я не лазил.
     - Скотина!
     Резким движением жена выбила из его рук  луняшку,  ударила  по  лицу.
Луняшка перелетел через балконные перила и неслышно исчез в пустоте.
     Несколько  мгновений  он  оцепенело  разглядывал  свои  руки,   потом
перегнулся через перила, всматриваясь в кусты,  растущие  возле  дома.  Ни
шороха, ни звука в лунном свете.
     Он оттолкнул жену, бросился в комнату, оттуда  выскочил  в  прихожую,
ударившись коленом о  стул,  распахнул  дверь  и  босиком  помчался  вниз,
перепрыгивая через ступени.
     Долго шарил в кустах под балконом, порезал  ногу  осколком  стекла  и
нашел бельевую прищепку и  кузов  от  игрушечного  грузовика.  На  балконе
громко и зло плакала жена. В доме загорались окна.
     Он посмотрел на луну и побрел к подъезду.
     - Надо милицию вызвать, - говорили вверху.
     Отныне каждое полнолуние он уходит на кухню, включает свет, садится у
стола и курит, курит... Жена  грозится  вызвать  врачей,  а  он  молчит  и
смотрит на голую стену".
     Не знаю. Мне не очень по душе "научно-техническая" фантастика. Мне по
душе вот такая фантастика. Даже вроде бы  не  фантастика,  а  что-то...  В
общем, не в терминах дело.
     Эта  фантастическая  миниатюра  вернула  мне  рабочее  настроение,  и
поколебать его не могли ни насморк, ни головная боль. Первым делом я отнес
рассказ в секретариат, заглянул на обратном пути в машбюро и авансом выдал
несколько комплиментов  Шурочке  и  Раисе  Григорьевне.  Потом,  пользуясь
тишиной, угнездившейся в комнате в отсутствии Цыгульского, с ходу  написал
четыре ответа на письма любителей фантастики и вообще постарался полностью
реализовать  первую  часть  знаменитого  социалистического  принципа   "от
каждого - по  способностям,  каждому  -  по  труду".  В  результате  своей
активной деятельности бумажный  айсберг  на  столе  основательно  подтаял.
Состоялись у  меня  и  полезные  разговоры  в  отделе  писем  и  в  отделе
информации, и телефонная  дуэль  с  руководством  комбайнового  завода  по
поводу увеличения количества призов победителям задуманной мной викторины.
     В итоге, вечером я возвращался домой с приятным ощущением не напрасно
прожитого дня. "Срывай день",  -  так,  кажется,  советовал  Гораций?  Это
приятное ощущение не стерлось в длинной и нервной очереди за  колбасой,  и
не пропало в толкотне за свежим хлебом. Я сохранил его до  самого  дома  и
легко взбежал на свой второй этаж, прижимая к боку полиэтиленовый пакет  с
гастрономической добычей. Дверь квартиры Рябчунов была распахнута настежь,
в прихожей горел свет, на стуле, словно брошенный впопыхах, лежал  женский
плащ, свисая рукавами до пола, а из глубины  квартиры  доносились  охающие
рыдания Марины. Я, не мешкая, вошел в прихожую соседей, заглянул в комнату
и обнаружил сидящую в кресле Марину с расплывшейся от слез  косметикой  на
лице и стоящего у окна хмурого Бориса в распахнутой штормовке. Марина мяла
в руке носовой платок, Борис курил и стряхивал пепел  прямо  на  роскошный
желто-красный полосатый палас. Я оглянулся. Дверь в Костину  комнату  тоже
была распахнута настежь и там тоже горел свет, но Кости там,  кажется,  не
было.
     - Что случилось?
     Плечи Марины затряслись от рыданий, а Борис, не глядя, ткнул окурок в
горшок с кактусом, нервно дернул узел галстука и мрачно ответил:
     - Костя пропал.
     Я опустил пакет на пол и сел на диван.
     - Когда?
     - Вчера утром ушел в школу, потом, видимо, появился, сумка  лежит.  -
Борис мотнул головой в сторону Костиной комнаты. -  Мы  с  Машей  были  на
работе, пришли вечером...
     - Мы уже и в милиции... - прорыдала  Марина,  с  отчаянием  глядя  на
меня. - Ни записки, нич-чего-о!..
     - Вы с ним не ссорились? Не качали права, на психику не давили?
     Борис растерянно пожал плечами.
     - Вроде нет.
     - Какая психика? - воскликнула Марина. - Мы и общались-то  только  за
ужином. Он вечерами из комнаты своей  не  выходил,  я  на  кухне,  а  Боря
лабораторные всю неделю проверяет. Какая психика-а?..
     Печально, когда плачет ребенок,  но  еще  печальней  -  когда  плачет
женщина. Я вспомнил слова Ларисы о пассиях и чтении стихов в  подъездах  и
высказал соответствующее предположение.
     - Какая любовь? - с плачем воскликнула Марина. - Из комнаты  ведь  не
выходил, какая любовь?..
     - А у одноклассников  не  спрашивали?  -  продолжал  допытываться  я,
стараясь  выяснить  как  можно  больше,  прежде   чем   поделиться   своей
информацией.
     Борис опять закурил, сунул обгоревшую спичку в карман штормовки.
     - Был я сегодня в школе, говорил. И с учителями, и с ребятами.  -  Он
устало потер лоб. - Ничего.
     Я смотрел на растерянных соседей и  размышлял.  Марина  едва  заметно
шевелила губами, словно неслышно шептала заклинания  или  молитву,  словно
неслышно взывала к кому-то... К  заступнице-троеручице?  "Ты  спаси  меня,
Царица-свет  Небесная!  Сохрани   меня,   Микола   многомилостивой!.."   К
милосердному Аллаху? К Буддам и бодхисатвам, сострадательным,  всеведущим,
одаренным пятью родами зрения, любящим покровителям всех живых  существ?..
"О Будды и бодхисатвы, да не  умалится  могущество  вашего  сострадания  к
нему. Охватите его милостью своей, не дайте  живому  существу  попасть  во
власть злой кармы..."
     Почему уходят из дома подрастающие дети? Из  года  в  год,  с  давних
времен. Тяга к  странствиям,  неразделенная  первая  любовь,  сложности  с
друзьями, раздоры в семье... В четырнадцать  лет  я  разругался  с  мамой,
чем-то (не помню уже чем) обидевшей  меня,  и  октябрьским  днем  навсегда
оставил дом. Весь день бродил по городу, замышлял даже уплыть на катере  в
родной пионерский лагерь, но не уплыл,  а  ночевал  на  ящиках  в  подвале
пятиэтажки у вокзала, дрожа от холода и до тошноты накурившись  собранными
на трамвайной остановке окурками, злой и упрямый... А  если  и  Костя  шел
ночевать в какой-нибудь подвал? Но ведь не было  раздоров,  не  давили  на
психику... Или у каждого в шкафу свой скелет?
     В конце концов, думал я, что мы, взрослые, знаем о мире подростков, о
законах этого мира, которые, возможно, кажутся нам нелепыми, но  для  них,
подростков, являются такими же непреложными, как для нас  законы  Ньютона?
Да, я тоже сам был подростком и,  кажется,  не  так  уж  давно,  и  помнил
законы, по которым мы жили тогда - но меняются поколения, и вместе с  ними
меняются законы. Может быть, я ошибаюсь - и  хорошо,  если  ошибаюсь,  но,
по-моему, сверстники Кости более жестоки, чем были мы  в  их  возрасте,  и
развлечения у них куда похлеще наших.
     "А ведь Косте могли "включить счетчик", - подумал я в тяжелой  тишине
прокуренной комнаты,  переполненной  отчаянием.  Меня  уже  тоже  начинало
разбирать, я тонул в этом отчаянии. - Вполне могли".
     Знаете, что это такое? В наше время все было проще и...  милосерднее,
что ли, хотя вряд ли уместно здесь это слово. Тебя, идущего из кино или от
одноклассника, встречала в сквере или  на  пустыре  компания  удальцов  из
чужого района, предлагала попрыгать на месте и, определив по звону наличие
мелочи в карманах, ненавязчиво советовала поделиться. И все. Никаких угроз
или оскорблений. И забирали не подчистую, а оставляли последний гривенник.
А то и два.  Подленький,  конечно,  был  приемчик,  и  далеко  не  все  им
пользовались,  но  у  нового  поколения  приемчики  стали  подлее.   Итак,
"включение счетчика". Опять же  компанией  встретить  одного.  Потребовать
деньги. С угрозами. И не спасает, даже если нет у тебя денег или отдашь ты
их этой компании. Тут суть в другом. Они заявят,  что  нужны  еще  деньги.
Скажем, рубль. Дадут тебе  день  на  поиск  этого  рубля.  И  предупредят:
включаем счетчик. С этой минуты за каждый час будет набегать двугривенный.
Встретиться с тобой условятся завтра на этом  же  пустыре.  Но  завтра  не
появятся. И послезавтра тоже. А через неделю, когда  ты  уже  успокоишься,
сами найдут тебя. И потребуют по счетчику.
     Как вам приемчик? Нет, до такого  мы  в  наше  время  не  додумались.
Просто не могли додуматься. Не заплативший "по счетчику"  -  а  где  взять
такие деньги? - должен  выполнить  любое  условие  этих  ухарей.  Лю-бо-е.
Согласиться на все. Иначе...
     Я еще немного подумал и решил не распространяться насчет  "счетчика".
И не предполагать чего-то другого, гораздо худшего. Они были уже на грани.
Я просто сказал, когда и где видел Костю.
     Их реакция последовала незамедлительно.
     - Что же ты молчал до сих пор? - зло выкрикнула  Марина,  словно  мое
сообщение, прозвучи оно минутой  раньше,  могло  хоть  что-то  изменить  в
Костиной судьбе.
     Борис оттолкнулся от подоконника, быстро пересек комнату,  бросив  на
ходу:
     - Позвоню в милицию.
     Хлопнула дверь в  прихожей  и  от  короткого  сквозняка  заколыхалась
табачная пелена под потолком. Марина помчалась следом и  я  остался  один.
Вынул сигарету, снял с полки у дивана пепельницу и закурил.
     Они вернулись быстро (две телефонные будки стояли наискосок от нашего
дома) и на лицах их появилась надежда. Казалось, сам  факт,  что  я  видел
Костю на Хуторах  живым  и  здоровым,  гарантировал  счастливую  развязку.
Интересно, как им удалось уговорить милицию принять заявление  -  ведь  не
прошло еще трех суток с момента пропажи... Они громко наперебой рассуждали
о том, что же Костя мог делать на Хуторах, но в глазах их плескался страх,
и у Марины просто губы  тряслись  от  страха,  и  страх  заставлял  Бориса
терзать и терзать пальцами шнурки штормовки, потому что знали они  и  знал
я: даже если какое-то крайне неотложное дело повело Костю ночью в  далекий
микрорайон - он давно уже должен был вернуться. И если он до  сих  пор  не
вернулся...
     Я знал, что они проведут бессонную ночь,  и  Борис  будет  курить,  а
Марина рыдать, и мне было неловко  сидеть  вот  так,  словно  созерцатель,
словно наблюдатель, не совершая  каких-то  действий,  способных  помочь...
Ничем  я  не  мог  им  помочь,  и  не  хотел  давать  советы,  потому  что
единственный совет - поместить объявление в газете - предполагал  бы  уже,
что действительно случилась беда.
     - Если будет нужно - я в вашем распоряжении, - сказал я, уходя.  -  И
не очень его ругайте, когда заявится.
     -  Пусть  только  заявится,  -  пробормотал  Борис,  а  Марина  опять
заплакала.


     Последняя пятница месяца у нас по традиции - день не совсем  обычный.
Это день Великого Хурала. Ровно в девять все мы собираемся у шефа,  в  его
просторном  кабинете  с  высоким  потолком,  украшенным  сохранившимися  с
прошлого  века  лепными  крылатыми  младенцами   и   какими-то   химерными
физиономиями, и обсуждаем дни минувшие и дни грядущи. Проводим смотр наших
достижений и проколов в месяце текущем и вырабатываем генеральную линию на
месяц очередной. Великий Хурал длится часа четыре, а то и больше, и иногда
напоминает до боли  знакомые  парламентские  наши  дебаты,  над  которыми,
думаю, благодаря телевидению, потешается весь мир.
     На этот раз мы управились еще до полудня,  и  хуралили  на  удивление
спокойно - сказалось, видимо, то, что основной запас копий  был  переломан
на предыдущих сходках, практика нас все-таки чему-то учила, да и  не  были
мы врагами, а были единомышленниками, и хоть и не поступались  принципами,
но достигали того самого состояния, что ныне  обозначается  модным  и  уже
захватанным странным неудобоваримым словечком "консенсус". В общем,  голые
крылатые младенцы остались нами довольны, и подобрели химерные  потолочные
физиономии, и шеф подвел итоги - а  потом  народ,  вынося  прихваченные  с
собой стулья, начал разбредаться по своим делам. Я тоже разбрелся, то есть
пошел к  себе  и,  пользуясь  отсутствием  Цыгульского,  который  прямо  с
Великого  Хурала  умчался  добывать   таинственных   "фотонщиков",   решил
отработать кое-что для себя на грядущий декабрь.
     Но что-то не клеилось у меня работа. Думалось  мне  о  другом.  Уходя
утром из дома, я постоял, прислушиваясь, у двери Рябчунов. За дверью  было
тихо. Но чудилось мне, что я  слышу  приглушенные  всхлипывания  Марины  и
вздохи  Бориса.  Конечно,  только  чудилось,  но  тишина  за  дверь   была
напряженной.  Той,  что  готова  взорваться.  И  напряженная  эта   тишина
преследовала меня даже в переполненном  утреннем  троллейбусе,  где  люди,
заряжаясь  отрицательной   энергией   от   соседей,   и   передавая   свою
отрицательную  энергию  другим,  не   стесняются   в   выражениях   насчет
неустроенности этого мира.
     Работа у меня не клеилась, и  я  покрутился  в  нашем  загроможденном
мебелью отсеке, забрал со стола Цыгульского  свою  оплаканную  на  прошлой
неделе  венгерскую  ручку  и  направился  в  машбюро  к  Шурочке  и  Раисе
Григорьевне, где хранились подшивки газет.
     В  машбюро  стрекотали  пишущие  машинки,  шуршала   копирка,   Раиса
Григорьевна  и  Шурочка  умудрялись,  не  отрываясь  от  производственного
процесса, перебрасываться гастрономно-рыночно-промтоварными  новостями,  и
я, устроившись у окна, листал местные  газеты,  быстро  пробегая  взглядом
колонки объявлений на последних страницах. И  среди  сообщений  о  сеансах
экстрасенсов,  наборе  в  группы  желающих  изучать  идиш,  излечиться  от
алкоголизма,  обучиться  маркетингу  и  менеджменту,   овладеть   основами
садоводства, среди реклам видеозалов и кооперативов, некрологов и призывов
приобрести учебные пособия по восточным единоборствам и  технике  секса  я
нет-нет да и  натыкался  на  объявления  о  розыске  людей.  Не  тех,  что
разыскиваются милицией