жда",  но  ее  надевать
перестали.
     В послеобеденное время  ходили  друг  к  другу  в  гости,  гуляли  по
потусторонним окрестностям жилищ, играли в возникшие по мановению все  той
же волшебной палочки карты, домино  и  шахматы,  рассказывали  анекдоты  и
вспоминали разные забавные и не очень  забавные  истории  сексуального,  в
основном, характера. Мужики обрывали с деревьев листья, сушили  и  крутили
самокрутки.  Обсуждали  возможность  переработки  "холодца"  на   самогон.
Поблескивая глазами, жадно  глядели  на  женщин;  женщин  среди  пленников
оказалось большинство, можно было выбирать. Женщины демонстрировали наряды
и косметику, похохатывали над анекдотами, вязали, тоже играли в  карты  и,
проиграв в "дурака",  лезли  под  стол  и  кукарекали  под  общий  восторг
окружающих. В мужских  компаниях  с  подмигиваньем  и  ухмылочками  велись
разговоры о том, какую пришлось уламывать, а  какую  нет,  и  сколько  раз
дала, и  сколько  раз  взяла,  и  сколько  раз  кто  смог,  и  какие  позы
перепробовали. Остроносая  торговка  Валентина  оказалась,  судя  по  этим
рассказам, настоящей сексуальной  разбойницей,  наконец-то  нашедшей  свое
призвание и раскрывшей свой талант в многочисленном мужском окружении.  Ее
трехэтажный коттедж с зеркальными комнатами мужики называли "секс-клуб "На
Валюхе", однако саму  хозяйку  прилюдно  величали  уважительно  "Валентина
Санна" и не позволяли себе в ее присутствии никаких насчет нее шуточек...
     Белецкий поначалу тоже  ходил,  смотрел  и  слушал.  Но  очень  скоро
почувствовал тошноту. Тошноту не физическую, а  какую-то  другую,  но  еще
более неприятную. "Это Психее моей дурно сделалось", - сказал  он  себе  и
уединился в своей скромной двухкомнатной квартире  с  видом  на  березовую
рощу, а иногда, по настроению и желанию -  на  речную  долину,  окруженную
сосновым лесом. С этой вертлявой речушкой с грозным  именем  Тьма,  быстро
бегущей  среди  некошенных  лугов,  были  связаны  у  него   самые   яркие
впечатления безоблачной пионерской  юности.  Самое  яркое  и  неповторимое
всегда бывает в  детстве  и  юности,  и  там  и  остается  навсегда,  лишь
временами оживая щемящими горько-сладкими воспоминаниями..
     Он запирал дверь на замок, садился в кресло или за  письменный  стол,
размышлял, стучал на пишущей машинке,  гулял  по  березовой  роще,  вдыхая
полузабытые, но, оказывается, сохранившиеся где-то в глубине  души  запахи
детства.  Нынешнее  его  положение,  дающее  много   свободного   времени,
отсутствие обычной журналистской спешки и кучи всяких важных  и  не  очень
важных повседневных дел, проблем и забот давало очень редкую  в  обыденной
суматошной жизни возможность просто посидеть  и  подумать,  погрузиться  в
себя, что-то осмыслить, что-то выразить на бумаге.  Ему  были  неинтересны
карты, домино и шахматы. Десять лет назад, в студенческие годы, он записал
в своем дневнике: "В небесном воинстве  своя  градация:  от  Серафимов  до
Престолов, от Господств до Властей, от Начал  до  Ангелов.  Мне,  конечно,
никогда не подняться до ангельских высот, но я никогда не буду и тем,  что
зовется "райя". Я не на небе и не на земле, я  где-то  между  ними,  хотя,
вероятно, все-таки ближе к земле, чем к небу... И все-таки выше  тех,  кто
на земле!" С годами чрезмерная самовлюбленность исчезла, но что-то все  же
осталось. И журналистом он себя считал не из самых последних.
     Подташнивало его и от постоянных разговоров "про баб" со  смакованием
подробностей. Он не был ханжой, но считал, что есть  вещи,  о  которых  не
стоит распространяться. А сексуальные  эти  разговоры  повторялись  каждый
день. Мужики, лишенные привычных пивбаров, самогона в гараже и  телевизора
с политическими  новостями,  вели  их  азартно,  взахлеб,  с  шуточками  и
прибауточками - и не было другой темы для обсуждения.
     Вышло так, что повальная "сексуализация" умов повлияла и на изменение
его отношений с Анной. Хотя он и старался всячески привлечь  ее  внимание,
движимый скорее не  чувством,  а  азартом  ("комплексом  Дон  Жуана",  как
характеризовал для себя это качество сам Виктор), девушка не  проявляла  к
нему особенного интереса, хотя и поддерживала беседу и не отказывалась  от
его общества. Конечно,  разница  в  восемь-девять  лет  в  таком  возрасте
кажется большой, говорил себе Белецкий,  но  попыток  своих  не  оставлял,
увлеченный этой игрой. И все-таки он  не  ставил  себя  на  одну  доску  с
остальными мужиками,  хотя  прекрасно  понимал,  что  доска-то  такая  же,
только, может быть, более гладко оструганная...
     А отношение  к  нему  Анны  изменилось  после  одной  из  поездок  на
платформе. Он, как всегда, стоял рядом с ней у борта, негромко рассказывая
какую-то историю, которых у любого журналиста в  избытке.  Анна  рассеянно
смотрела на тянущиеся за бортом ряды подросших и  окрепших  "блинчиков"  и
слегка улыбалась не очень  веселой  улыбкой.  Внезапно  в  ним  повернулся
парень с жирными, словно вымазанными маслом волосами и  заведенной  здесь,
на сельхозработах, жидкой бороденкой. Одет был парень  в  салатного  цвета
куртку со множеством  карманов  и  карманчиков,  закрытых  на  "молнии"  и
кнопки, широкие синие шаровары "а-ля запорожский  казак",  на  ногах  имел
добротные кроссовки из телевизионной рекламы фирмы "Рибок",  а  на  шее  -
разноцветный  узкий  ошейник,  явно  связанный  кем-то  из  женской  части
"ограниченного трудового контингента". Раза два или три видел его Белецкий
в той, прежней жизни, у винного отдела гастронома да у бочки с пивом,  что
все лето проторчала на пустыре, а уже здесь услышал, что парня называют то
"Киней", то "Халявщиком".
     - Слышь, чувак, - сказал Киня-Халавщик, обращаясь к Виктору, но глядя
при этом на задумчивую Анну, - ты вот эти разговоры разговариваешь  каждый
день, ты уже достал своими разговорами, слышь? Ну че ты  к  солнешке  этой
привязался со своими разговорами? Ты че, радио, что ли, или телевизор?  Ну
че ты ей вкручиваешь, дядя? Небось, жинке такое  не  вкручиваешь,  небось,
жинку-то так не достаешь.
     Белецкий никогда не отличался хорошей реакцией. Он относился к  числу
представителей того самого "остроумия на лестнице",  когда  удачный  ответ
приходит в голову слишком  поздно.  Не  на  месте  события,  а  именно  на
лестнице, когда уходишь без слов, а в пространстве между пятым и четвертым
этажом тебя вдруг осеняет - но поздно уже вернуться  и  отбрить  обидчика,
потому что дорога ложка к обеду и дорого слово к месту; а  возвращаться  и
метко отвечать - бессмысленно, потому что там, в компании,  уже  забыли  о
том, что говорилось пять минут назад.
     Пока  Белецкий  соображал,  что  ответить,   Киня-Халявщик   нехорошо
ухмыльнулся и добавил:
     - Ты или  займись  девушкой  по-серьезному,  а  не  разговорами,  или
отвали, дай другим заняться. Такой товарец пропадает!
     Больше он сказать ничего не  успел,  потому  что  после  неожиданного
удара Белецкого отшатнулся к борту и свалился с платформы,  зацепив  ногой
громко захрустевший "блинчик". Платформа тут же  остановилась  и  Халявщик
забрался обратно, громко обещая расправиться с  Белецким,  но  его  быстро
утихомирили.
     - Получил - и поделом тебе, поделом! - затараторила  бойкая  женщина,
стоящая рядом с испуганной Анной. - Чего к людям пристаешь? Совсем совесть
потерял!
     Ее  поддержали  другие,  Петрович   призвал   соблюдать   дисциплину,
широкоплечий бородач посоветовал Кине не лезть не в свое  дело  -  и  Киня
умерил свой пыл,  хотя  и  пробурчал  что-то  насчет  того,  что  обломает
Белецкому рога.
     Инцидент не получил никакого продолжения, но  Анна  теперь  старалась
проводить время в обществе Белецкого, полагая,  наверное,  что  он  сможет
защитить ее от приставаний.
     Вот так и вышло, что в своей березовой роще  Виктор  все  чаще  бывал
вместе с Анной. Временами и он заходил к ней в гости, и они  гуляли  возле
ее дома, который стоял рядом  с  песчаным  пляжем,  полукольцом  огибающим
морскую бухту со спокойной прозрачной водой...



                                    8

     Солнце уже скрылось за лесом, в наступивших  сумерках  белели  стволы
берез.
     - Как здесь тихо, - задумчиво сказала Анна. - Закат  погас  -  и  все
замерло.
     - Я сижу один. Закат погас... - медленно начал Белецкий.  -  В  дверь
души стучатся в поздний час  путники,  окутанные  тьмой:  неосуществленные
надежды с болью возвращаются домой...
     - Ух ты! - Анна посмотрела на него с уважением. - Сам сочинил?
     Белецкий засмеялся.
     - Нет, что ты, это до меня сочинили. Тагор.
     - Тагор... - Девушка пожевала травинку. - Что-то,  кажется,  слышала.
Из древних, да?
     - Да уж не так, чтобы из очень...  -  Белецкий  вздохнул.  Анна  была
представительницей  нового  поколения,  которое  выбирало  не  Тагора,   а
"Пепси". - Впрочем, я тоже что-то такое пытался изобразить в молодые годы.
-  (Не  мог  он  удержаться  от  желания  слегка  распустить  перья  перед
девчонкой, пусть даже и не без иронии над собой.)  -  Помню,  закату  тоже
уделял внимание. "В небе закат догорал...  Молча  поля  засыпали...  Птицы
ночные летали... м-м... Грустный мотив  умирал...  Шел,  одинок  и  устал,
музыку слушал печали... Мглою окутались дали - смерть начала  карнавал..."
И так далее, строф десятка полтора, не меньше.  -  Белецкий  на  некоторое
время погрузился в воспоминания и  вдруг  встрепенулся.  -  Между  прочим,
сейчас вот вспомнил несколько  своих  строк,  тоже  давних,  и,  по-моему,
вполне могу потягаться с Нострадамусом. Вот, послушай: "И возникнут у края
- В  урочный  час.  Пусть  забирают  -  Нас"...  Как  тебе?  Чем  тебе  не
пророчество? Край - это  ведь  та  самая  окраина  городская,  откуда  нас
умыкнули.
     - Господи! - Анна поежилась. - Нашелся Нострадамус на наши головы. Ну
скажи, Витя, ну что они такие, ну сколько это еще  будет  продолжаться?  -
Голос ее задрожал. - Почему они нам ничего не объясняют?
     Белецкий осторожно положил одну руку ей на плечо, другой нежно провел
по светлым волосам, по щеке, вытер мокрые ресницы девушки.
     - Возможно, еще объяснят. Хотя мое мнение такое, что никто нам ничего
объяснять не будет. И так ведь все понятно: они создают  нам  условия  для
приятной жизни, а  мы  работаем.  Ты  -  мне,  я  -  тебе.  Взаимовыгодное
сотрудничество. И длится оно будет, естественно, по мере необходимости.
     - Когда же эта мера необходимости закончится, Витя?
     Белецкий пожал плечами.
     - Знать нам это не дано. Или им  наплевать  на  наши  переживания  по
этому поводу - тебя ведь не волновали бы  чувства  твоей  лошади,  которая
пашет от зари до зари у тебя на поле и не знает,  когда  это  кончится,  и
кончится ли вообще?.  Или  нас  вполне  осознанно  и  умышленно  держат  в
неведении. Возможно, находясь именно в состоянии  неведения,  мы  наиболее
эффективно воздействуем на "блинчики".  А  если  будем  знать,  что  скоро
домой, то эффект пропадет: "блинчики"  будут  уже  не  те.  Потеряют  свои
вкусовые качества.
     - Так они что, едят их, что ли?
     - Это я для примера, Анечка. Бог его знает, что они  с  ними  делают:
может быть, едят; может быть, сушат, толкут и употребляют как средство для
травли тараканов. Или как приворотное зелье. Или  варят  и  делают  губную
помаду. Или в нос закапывают при насморке да приговаривают: "Матерь Божья,
заступница, сними с меня сухоты и грызоты, с легких, с печени,  с  сердца,
из-под сердца, с белых рук, с белых ног". В общем, гадать бесполезно, ясно
одно: для наших работодателей это нужный продукт, и  мы  им  чем-то  очень
подходим для его получения. Вот они и стараются, обеспечивают все  условия
для нормального быта и отдыха. - Белецкий похлопал ладонью  по  березовому
стволу, на котором сидел рядом с девушкой. - Прямо как  хороший  профсоюз.
Ну разве мог я предположить, что вновь  попаду  когда-нибудь  в  березовую
рощу детства? Она ведь теперь изменилась, многое там изменилось  -  был  я
там лет семь назад, хотя знал: никогда не надо  возвращаться,  потому  что
вернешься уже не туда...
     Лес на горизонте слился с потемневшим  небом,  над  верхушками  берез
проступили слабые звезды. Анна опять зябко передернула плечами, хотя вечер
был по-летнему теплый, прижалась к Белецкому.
     - Не понимаю, откуда это все здесь появилось, Витя? Твои березы,  мое
море, розовый сад у Клавы Марченко... Как  они  все  это  сделали,  откуда
места столько набрали в нашем сарае?
     - Миры можно из воздуха творить, было бы только  умение.  И  желание,
конечно. В каждой песчинке может находиться целая Вселенная, а то  и  две.
Материала для сотворения сколько угодно - надо лишь уметь его  обработать.
Они умеют, как видишь. Ну, а  насчет  места  в  сарае...  Представь  себе,
например, развернутую газету. Нашу  "Вечернюю".  Или  "Диалог".  Она  ведь
больше, чем, скажем, поллитровая банка? А вот если  ее  сложить  аккуратно
или скомкать - так ведь она же влезет в банку, согласна?
     - Ты прямо как наш Дед, - помолчав, сказала Анна. - Был у  нас  такой
преподаватель. Всегда все растолковывал, и с таким видом, будто только ему
одному и известна истина. Будто он сам, как Господь, эту истину сотворил и
ничего другого быть не может.
     - Ну почему  же...  -  Белецкий  несколько  смутился.  Выдернули  ему
несколько перышек, ничего не скажешь. - Я вовсе не претендую  на  открытие
истины. Всего лишь предполагаю, стараюсь как-то объяснить...  Может  быть,
истина вовсе в другом месте находится. В противоположном  направлении.  На
другой стороне. Может быть, мы вообще здесь не для того, чтобы  "блинчики"
выращивать да в карты резаться. Цель у  них,  у  умыкателей  наших  совсем
другой может оказаться.
     - Какой другой? - Анна слегка вздрогнула. - Что ты выдумываешь?
     - А вот какой: знаешь, что такое сепаратор?
     - Н-ну, штуковина такая для молока. Отделяет что-то там... Сепаратный
мир...
     -  Умница.  По  латыни  -  "отделитель".   Аппарат   для   разделения
разнородных компонентов. Вот они, касториане, и поместили нас в сепаратор,
дабы отделить зерна от плевел, агнцев от козлищ и тому подобное.  Попросту
говоря, процеживают нас сквозь ситечко, смотрят, кто есть ху, как Горбачев
говаривал. Кто чего достоин. А потом тех, кто действительно гомо сапиенсом
себя показал, переселят в какой-нибудь прелестнейший мир, дадут  еще  одну
жизнь и начнут посвящать в тайны Вселенной.  А  остальных  -  в  истопники
навечно, подкидывать уголек в недра звезд. Вот тебе и еще одна истина.
     Девушка дернула плечом, сбросив  его  руку,  отодвинулась  и  холодно
сказала:
     - Себя ты, конечно, к гомо сапиенсам причисляешь.  А  остальных  -  к
быдлу неразумному и непросвещенному.
     - При чем здесь я, Аннушка-голубушка? - Белецкий вновь привлек  ее  к
себе. - Это я просто к примеру, насчет истины. Не дано нам  найти  истину,
не дано узнать цель чужаков этих касторианских, если они сами  нам  ее  не
поведают. Предположений можно строить сколько угодно, и  какое-то  из  них
даже может быть правильным. Только вот какое?.. Не помню, кто  из  древних
говорил... по-моему, Секст Эмпирик...
     - О! Все красуешься, гомо сапиенс, - язвительно прервала его Анна, но
второй попытки отстраниться не сделала.
     - Да нет, ты послушай, мысль хорошая. Представьте себе, говорит Секст
Эмпирик, что где-то есть дом, в котором  находится  много  золота.  И  вот
десяток воров пробираются туда ночью и ищет в потемках. Каждый что-то  там
нашел и думает, что нашел именно золото, но  точно  не  знает,  даже  если
держит в руках действительно золото. Вот так же и мудрецы  ищут  истину  в
мире - даже если кто-то из них ее и нашел, то не знает - истина ли это или
нет. Хорошо сказано, а?
     - Гомо сапиенс! - вновь съехидничала Анна,  но  Белецкий  не  обратил
внимания на реплику, погрузившись в свои мысли.
     - Их цели нам неведомы, - медленно продолжал он, глядя на  звезды.  -
Нам и свои-то цели неведомы, вот ведь беда какая. Идем куда-то, а  куда?..
зачем?.. сами ли идем?.. по чьему-то  велению-хотению?..  Опять  же,  один
мудрый человек, Лейбниц, вот что сказал: "если бы стрелка компаса обладала
сознанием, она бы считала свободным свое отклонение к северу".  Или,  если
хочешь, Спиноза: "обладай летящий камень сознанием, он вообразил  бы,  что
летит по собственному хотению"... Вот так,  возможно,  и  с  нами  обстоит
дело: вылезли из  пещер,  заполонили  всю  планету,  загадили,  обзавелись
всякими  техническими  побрякушками,  на  звезды  посматриваем,   спутники
запускаем и думаем, что живем сами по себе, как сами хотим и желаем. А  на
самом-то деле, возможно, кто-то или что-то нас ведет, направляет,  называй
ты его хоть Богом, хоть Космическим  Разумом...  Тянет  нас  куда-то,  как
стрелку компаса. Куда? Ты ведь только посмотри, что делается: механизация,
автоматизация, роботизация, компьютеризация - пусть  пока  в  младенческом
состоянии,  но  в  перспективе  абсолютная...  Тенденция  определенная   и
устойчивая.  Что  дальше?  Чем  заниматься,  когда  ничем  не  надо  будет
заниматься? Всеобщая праздность, сибаритство - и в итоге вымирание.  Смена
караула. Человеческая цивилизация  почила  в  бозе,  цивилизация  машинная
осталась.  Может  быть,  эти  касториане  и  есть  цивилизация   машинного
уровня... Но опять же - где цель? В чем смысл? Смена уровней, долгий  путь
перевоплощений - на пути к вселенскому единству, к слиянию  с  этим  самым
Высшим Разумом? Или никакой цели и вовсе  не  существует?  Представь,  что
есть некий абсолютно равнодушный ко  всему  застывший  космический  океан.
Иногда то тут, то там пролетает над  ним  ветерок  -  и  кое-где  на  воде
появляется рябь. Появится - и исчезнет без следа.  Вот  эта  рябь  и  есть
миры, в которых существует жизнь. Возникла, породила разум,  разрослась  в
цивилизацию - у нас, на Марсе, в Туманности Андромеды,  неважно  где  -  и
исчезла без всяких последствий.  И  вновь  поверхность  океана  гладкая  и
спокойная. До следующего дуновения... Понимаешь, Аннушка-голубушка?
     - А? - Девушка вздрогнула, огляделась и сладко потянулась всем телом.
- О-ох, усыпил ты меня своими разговорами. Это пан  Кравцов  у  нас  любил
пофилософствовать: подопрет рукой подбородок, уставится поверх наших голов
и бубнит, а мы с девчонками выкройки рассматриваем,  а  ребята  в  "балду"
играют. - Она погладила Виктора по руке. - Ты вот рассуждал о чем-то  там,
а мне приснилось, как я в магазине толкаюсь. Хорошо, что  здесь  магазинов
нет...
     Девушка потерлась щекой о его плечо, и он мысленно плюнул на все свои
рассуждения и обнял ее,  со  сладостным  возбуждением  ощутив  под  тонкой
тканью платья молодое упругое тело.
     ...Она не сопротивлялась, когда он раздевал ее на траве под  березами
и звездами. Она часто дышала, и груди ее были горячими и нежными,  и  губы
ее тоже были горячими и нежными, и он прорвался в нее как  поток,  рушащий
плотину, как ветер, распахивающий окно - и закачались березы, и закачались
звезды, и содрогался в едином ритме весь странный ночной мир вокруг...
     ...Все было хорошо, все было чертовски  хорошо,  и  не  было  никаких
проблем, и день грядущий не  нес  никаких  забот,  не  нужно  было  никуда
спешить,  задыхаться  в  переполненном  автобусе,  созерцать  опостылевшие
телевизионные маски, выслушивать серые слова и что-то говорить самому. Все
было хорошо...



                                    9

     Утром обнаружилось, что "блинчики"  изменились.  Они  оплыли,  словно
растаявшее на горячем блюдце мороженое, осели, лишившись толстых морковных
ножек, и  превратились  в  невысокие  желеобразные  холмики,  сохранив  от
прежнего вида только свою пятнистость.
     - Процесс опять пошел, -  прокомментировал  заядлый  доминошник  Коля
Таран и плюнул с платформы на  претерпевшие  очередную  метаморфозу  плоды
трудов "ограниченного контингента". - Скоро жабы оттуда