задание дам.
   Юлик оживился, грусть прошла.
   - А вот тебе и денежки, аванс. Идея  идеей,  а  жрать-то  надо,  -  и
Крушуев передал ему увесистую пачку, - к тому  же,  ты  ведь  воробышков
любишь кормить, не так ли?
   - И голубков тоже.
   - Тебе этих баксов на всех хватит. И на себя. На этом простились.

Глава 14

   На следующий день Посеев сел в ободранную электричку,  чтобы  вовремя
прибыть на дачу Крушуева.
   В вагоне было мало  народу,  но  это  не  смутило  Юлика.  Он  быстро
огляделся, не зная, куда убрать руки. У него, огромного,  была  привычка
разговаривать с самим собой, бормотать под нос,  как  будто  он  родился
стариком. Но на этот раз, испугавшись своего бормотания, он  замолчал  и
стал думать:
   "Это легко определить, когда пророк или иной бестия  проявил  себя...
Как тот, девятнадцатилетний, которого я удавил... А в ином  случае,  без
прямовидящих, без Зори, к примеру, - трудно... Когда еще не проявил... А
ты попробуй без Зори, попробуй просто так... посмотри в глаза  и  узнай:
бог он или человек. Если бог - надо придушить. Так-то, Юлик. Вот взгляни
строго в глаза людей вокруг, в вагоне... А что если испытать?"
   И Посеев стал вглядываться. Потом даже соскочил с места и  пробежался
по  вагону,  махая  руками.  Вернулся  ошалелый.  Почти  все  в   вагоне
показались ему загадочными.
   "Пося (Крушуев ласкал его этим именем, и он сам  любил  так  называть
свою персону), Пося, значит что, всех их надо придушить?" - подумал он.
   Юлик остолбенел. Мелькнуло: может, они только  по  глазам  великие  и
загадочные, а не  изнутри.  Облизнулся;  нет,  прав  Артур:  дисциплина,
дисциплина прежде всего, а то и на себя подумаешь, что бог. Самого  себя
придушишь. Не его это дело - определять,  кто  провидец  или  властитель
дум. Его дело простое: душить. (Иное смертоубийство  Юлик  не  жаловал.)
Зачем он привязался, например, к какому-то Черепову? Чем он так уж плох?
А вдруг, наоборот, свой парень? Но перчатки на всякий случай всегда  при
мне, - заключил Юлик.
   И невольно посмотрел на  девушку  напротив,  вернее,  наискосок.  Она
внимательно,  но  отключенно,  нежная  такая,  "со  снопом  волос  своих
овсяных", смотрела на него. Не осуждающе, но и не завлекая. Просто  так.
Но Юлика испугали необычайная глубина и ум в ее глазах.
   "Артуру надо бы ее обнаружить. Пусть  решает.  Но  как?"  -  чуть  не
бормотнул он.
   Потом посмотрел на ее тонкие голубые жилки на шее  и  решил,  что  ее
просто будет убить, но жалко.
   От этого Юлий замолчал в уме, и так молчал и молчал.  А  потом  вдруг
гаркнул:
   - Девушка, а не хотите ли вы пройтись со мной глубоко, на дачу?
   И даже испугался своего крика. Посмотрел - а вместо девушки  пустота.
Видимо, она сошла на остановке, пока Юлик молчал. "Со снопом волос своих
овсяных отоснилась ты мне навсегда",  -  нелепо  возникли  в  его  мозгу
давно, казалось, позабытые, случайно прочитанные строчки. Поэзию  Посеев
терпеть не мог.
   Старушка с корзинкой помидоров юрко отсела от него в сторону.
   "Никто меня не любит", - подумал Юлик.
   Но скоро ему самому надо было сходить. Дачный  поселок,  утки,  гуси,
деревья захватили его в свой мир. Но он шел, не разглядывая ничего...
   Крушуев впустил его внушительно. Когда Юлик  проходил  вглубь,  мимо,
куда-то наверх, на второй этаж, промелькнула немолодая женщина с густыми
черными волосами и оцепенелым .взором, внутри которого светились воля  и
безумие.
   "Как бы не  сглазила,  -  испугался  Юлик,  -  сглазит,  себя  самого
задушишь или какого-нибудь невинного воробушка".
   Вошли в  малюсенькую,  точно  на  собачонку,  комнатку  со  столом  у
приплюснутого окна.
   - Это не Зоря? - шепнул Посеев.
   - Что ты, Пося, что  ты!  -  гоготнул  Крушуев.  -  Это  ученица  ее,
студентка.
   - Ох, Артур, - проскулил и пожаловался  Посеев.  -  Колдунов,  ведьм,
гадальщиц, трясунов востроглазых развелось кругом видимо-невидимо.
   - Не тебе судить, - оборвал Крушуев, - садись и слушай.
   - Я весь твой, - заметил Юлик.
   - Дело очень мутное, но нужное. Есть в Москве один подвал, населенный
якобы бомжами...
   - Пусть живут, не гении,  -  прошамкал  Юлик  (зубов,  в  отличие  от
пальцев, у него было маловато).
   - Не перебивай, идиот. Слушай! Адрес я дам. Ну так вот. Там  завелось
существо, которое называют Никита. Оно там не живет, но бывает. Где само
живет - непонятно,  нам  неизвестно.  Существо  надо  замочить,  оно  не
физкультурник, не бойся.
   Юлик разинул рот.
   - Что за "существо"? Человек, или, не дай бог, еще кто?..
   - Человек, человек, - успокоил Крушуев, - но оригинал.
   - Что значит "оригинал"?.. Артур, ты всегда мне объяснял,  за  что  я
мочу человека. Я же идейный, ты всегда мне открывал...
   - И сейчас  не  скрою.  Это  человек  из  будущего.  Правда,  немного
сдвинутый. Но, скорее, просто притворяется. Шпион отгудова,  -  по  лицу
Крушуева прошел нервный смешок.
   - Не понял. Из какого "будущего"? Ты что, отец?!
   - Из будущего  в  буквальном  смысле.  На  много  столетий,  а  то  и
тысячелетий вперед.
   - Да разве такое бывает?
   - Бывает, Пося, бывает. К сожалению, бывает.  И  из  прошлого,  и  из
будущего.
   Юлик взглянул на лицо Крушуева и съежился, потому что понял:  говорит
серьезно.
   Уже второй раз за этот день Посеев обалдел: один раз из-за девушки, а
сейчас из-за будущего. Посмотрев на него, Крушуев доверительно и  широко
улыбнулся, точно открывая душу для объятий:
   - Объясняю:  в  секретных  архивах  разных  государств  зафиксированы
неоднократно такие случаи, когда человек, скажем, из XVIII века попадает
в начало ХХ-го.
   Кое-что сейчас  стало  просачиваться  в  печать.  Особенно  тщательно
собирал такие материалы Ватикан. Эти всегда тут как тут. Я сам видел  их
тексты.
   И Крушуев кое-что поведал Посееву.
   - А почему же все это так скрывается? - не веря своим  ушам,  спросил
Юлик.
   - Много причин. Что ж тут удивительного? Ну, во-первых,  у  обывателя
крыша поедет, если будут явные доказательства.  Во-вторых,  естественные
науки  могут  попасть  в  затруднительное  положение.  А  на   них   все
держится... В третьих...
   - Ладно, ладно! - замахал руками, как  черными  крыльями,  Посеев.  -
Неужто такое может быть?
   - Не ломай мозги. Не такие как ты тут могут сломаться... Слушай,  как
чурбан, и прими как факт. Твое дело душить, а не рассуждать.
   - Не обижай, Артур.
   - Короче, по нашим данным, и сама Зоря тут все подтвердила,  существо
это будущее может нам помешать. Иногда оно говорит не то. Могут обратить
внимание. Надо убрать, пока не поздно.
   - Ну, если оно нашей идее враг, тогда - конечно. Крушуев выложил  все
данные.
   - Завтра же полезай к ним в подвал. Тебе привычно. Прикинься бомжом и
дураком.
   Мол, квартиру пропил. Поживи, расспроси. Сам знаешь.
   - Все сделаю.
   Посеев вдруг зорко взглянул на Крушуева.
   - Гляжу я на тебя, Артур, - сказал он, - и  удивляюсь.  Тебе  уже  за
семьдесят, если не за восемьдесят, а выглядишь моложе меня, моложе любых
спортсменов, сам боевой, жилистый, подвижный...  Даже  возраст  свой  от
посторонних глаз скрываешь.
   Мало ли, вдруг возьмут и обследуют, почему, дескать, так молод на вид
старичок... Что ж, Артур,  твои  неизвестные,  что  ли,  подкинули  тебе
секрет долголетия, до научного открытия бессмертия хочешь дожить?
   Крушуев посерел.
   - Все делаю путем опыта, естественно.
   - Естественно даже тыщу  лет  не  протянешь,  -  осклабился,  обнажив
редкие, но мощные зубы, Посеев, - "естественно", - передразнил он. - Что
уж тут о естественности говорить-то! Одна Зоря чего стоит,  наслышан  от
тебя же... Ты бы хоть мне, твоему сынку по скорби, подкинул секретик-то?
Хотя жизнь моя жуткая, но я ей не брезгую...
   - Ты пока сильный, особенно в руках, молодой еще, чего тебе? - сурово
ответил Крушуев. - Но когда время подойдет, будет  тебе...  Я  своих  не
забуду. Сердце не камень. А пока иди... На, вот еще деньги,  бери,  тлен
это, чушь, конечно, по сравнению с жизнью, которая бесплатно  дана...  а
цены ей нет. Но, все-таки пригодятся  зелененькие-то.  Иди,  иди,  Пося.
Бедолага ты наш. Ручищи только береги.

Глава 15

   Клим Черепов всласть выспался в сестрином доме, на перине.
   - Да, это тебе не в канаве лежать, -  первое,  что  задумчиво  пришло
Климу в голову, когда он проснулся.
   Но канаву Клим любил особой темной нежностью. Почти мистической. "Без
канавы нам из жизни не выбраться", - говорил он  своему  старому  дружку
Валерию, когда тот мечтал о высшем.
   ...А сестрица Ульянушка, на два года старше Клима, уже вовсю готовила
ему осторожный опохмел. Муж ее,  Виктор,  работал,  как  слон,  на  трех
работах, его и редко видно было потому.  Не  бывал  особо  задумчивым  и
рассеянным, но Улю любил.
   Детишки, двое пока народились, ходили в первый  класс,  а  теперешним
летом были отправлены к бабкам на спокойствие и поправку...
   Черепов любил сестру как часть своего сознания,  и  даже  больше.  Но
вообще привязанностей к кому-либо не терпел, ожидая Бездну.
   Тихий даже в канаве,  он  не  позволял  себе  никаких  медитаций  или
выхода, по адвайте-веданте,  в  четвертое,  вечное  состояние  сознания,
хотя, свой в  кругах  Марины  и  Артема,  был  с  этим  ознакомлен.  Он,
чудовище, ждал еще более радикального, хотя уж  "что  может  быть  более
радикального, чем Бог", - говорил Артем. Но Черепов ждал Бездну, которая
сотрет все что есть.  Поэтому  он  сдерживал  себя,  оставляя  все  свои
мистические центры да и саму душу  открытыми  и  в  тайне  готовыми  для
прихода того, чего еще никогда не было.
   Но Улюшка, сама пухленькая, плоть сладкая, тем не менее,  была  очень
чутка на глубинность. Она жутела и бледнела от философии родного  братца
и жаловалась Тане и Артему, что, мол, у вас все ладненько, Бога в  самих
себе ищете, а братец мой в беспредел вошел: ждет,  когда  все  кончится.
Таня смеялась и говорила, что не он один у нас беспредельный, есть еще и
почище. Улюшке  такая  метафизическая  лихость  нравилась,  но  она,  по
женской привычке, ширила глаза и ахала...
   - Водки ни-ни, - объявил Черепов, когда вошел в сестрину комнату,  на
втором этаже, где в русском духе был подготовлен  опохмел:  квас  -  да,
огурчики - да, и так далее - да, но не водка...
   - Да ее совсем немножко, - осторожливо заявила  сестра.  -  Садись  и
отдыхай.
   Умаялся небось в своих перелесках и канавах, конца света ожидаючи.
   - Не конца света, а конца Всего, - угрюмо ответил Черепов,  поцеловал
сестру в щечку за доброе утро и сел.
   Он готов был и подшутить над  беспредельным  и  непостижимым.  Многие
таких его шуток не  понимали.  Понимало  ли  непостижимое  -  оставалось
открытым. Между тем, когда он действительно входил в "ожидание",  все  в
нем менялось: сознание, мысли исчезали, и он отдавал себе отчет  в  том,
что на это время он переставал быть человеком. Внутри него  зияло  нечто
иное. Это давало ему странный ужас счастья, и к тому же радовал его этот
уход из рода человеческого, пусть и временный. Когда  он  возвращался  к
нему, все казалось ему нелепо вращающимся вокруг его чисто человеческого
сознания. И вообще он частенько последнее время уставал быть  человеком.
Улюшка отлично понимала его, хотя  и  по-своему,  но  жалела,  когда  он
особенно уставал им  быть.  Ласково  оберегала  она  его  и  от  обычных
неудобств жизни.
   И сейчас, отрезая жирный пирог,  она  добавила,  что  он  ее  немного
напугал своей вчерашней встречей  с  монструозным  неизвестным,  который
грозился стереть с лица земли людей духа.
   Черепов только рассмеялся в ответ.
   - Не смейся, Клим, - отложив пирог,  сказала  Уля.  -  Сейчас,  после
реформ, маньяков гуляет по стране видимо-невидимо, то одного  бог  весть
за что зарежут, то другого загрызут.  Сатанисты  копошатся,  монаха  тут
недавно убили.
   - Вся эта нечисть всегда была, - лениво ответил  Клим,  пододвигая  к
себе пирог, а потом отключенно, в пространство, добавил:
   - "Уничтожить людей духа"! Если это действительно  человек  духа,  то
никакие оккультные силы ничего с ним сделать не смогут. Если  бы  вместо
этого монаха был бы, например, Сергий Радонежский -  ни  один  волос  не
упал бы с  его  головы.  А  если  у  кого  падает,  значит,  так  нужно,
попущение, как говорят...
   - Ну, ты целую лекцию прочел, как будто я  не  знаю  всего  этого,  -
обиделась Уля, - но береженого Бог бережет...
   - Да я так, для уточнения. Эта встреча развеселила  меня  немного,  -
закончил Клим.
   И вдруг что-то произошло и  вскоре  действительно  началось  какое-то
дикое веселие.
   Ульяна позабыла о своих страхах за братца, ибо Черепов тут же нарочно
намекнул ей о своей философии,  чтоб  раздавить  один  страх  другим.  И
поскольку его философия вызывала у Ульяны сладкую жуть, она тут же впала
в некое забвение, в котором смешались и черные страхи, и великие надежды
на абсолютное бытие. Глазки засияли каким-то русско-невиданным светом, а
внутри них началась пляска небывалых мыслей и нежного ума. Черепов сразу
уловил перемену в сестре, крякнув,  выпил  квас  и  стал  читать  Стихи,
вразброд и не по нашей, а лунной логике, потому что Уля его вдруг  стала
туманно-красивой, и к тому же он увидел себя в ней, хотя как  это  могло
сочетаться, трудно было понять: Черепов и внешне  и  внутренне  туманной
красотой не блистал. Но в его необъятной,  как  череп  Вселенной,  душе,
ожидающей провала в Бездну, могло, как всегда, все совмещаться:
   ...Где устойчивость в мире кошмара? Где правда?
   Кто убьет меня в следующий раз после сна и любви И, целуя  мой  труп,
вдруг расплачется в травы?
   И душа моя будет скорбеть, вспоминая одежды свои, - Произнес он.
   Уля только бормотала: "Вот устойчивости-то как раз нет! Кошмар  есть,
а устойчивости нет". Но Черепов упорно  продолжал  и  наконец  дошел  до
такого:
   Пожелай мне, Исчадие  Черного  Света,  Проходить  без  тревоги  твоих
полуснов города.
   Я хочу жить и жить на забытой богами планете, Чтобы  видеть  чудовищ,
отброшенных в мрак навсегда...
   И  тут  он  внезапно  остановился.  Уля,  лихая  и  глубинная,  сразу
определила:
   - Климушка, Исчадие Черного Света - это как раз  тот  мужик,  который
приставал вчерась к тебе в пивной.
   Клим, который все-таки тоже выпил стаканчик  водки,  согласно  кивнул
головой:
   - Он и есть.
   - Сколько их таких по белу свету-то шляется, - задумчиво пожаловалась
Уля. - А вот "чудовищ, отброшенных в мрак навсегда", я тебе  не  советую
видеть. Не дай бог. Эти почище всяких исчадий будут.
   - Не говори так, Уля, - с веселием, переходящим в ночь, ответил Клим.
- Мы встретим этих чудовищ когда-нибудь. До смерти или после -  неважно.
Но главное, не обращать на них внимания и веселиться. И тогда мы поймем,
что эти чудовища, может быть, лишь часть нас самих. Пусть даже не  самая
важная часть...
   - Вот этим шутить нельзя, - оборвала его  Уля  и  погрозила  Черепову
пальчиком.
   И  утро  в  золоте  обычного  нашего  солнца  закончилась   для   них
сумасшедшим уютом, близостью душ и квасом,  и  напоминанием  об  Исчадии
Черного Света.

Глава 16

   Юлий, огромный, сидел на детской скамеечке,  во  дворе,  недалеко  от
семнадцатиэтажного жилого дома и кормил воробушков. Детишки сонно играли
вокруг него в песке.
   Искомый подвал был рядом. Но Юлий не  спешил.  Орудий  душегубства  у
него никогда не было, одни собственные руки. Но сейчас  он  подкармливал
ими птичек. Ни о чем не думал, кроме Никиты.
   "Крушуев сказал, на теперешний  день  -  этот  главный.  Пришел,  кто
знает, может, из пяти тысяч лет вперед, и может  смутить.  Люди  захотят
необычного. А этого допустить никак нельзя.
   Вот я - совсем обычный человек, - подумал в конце концов Юлий.  -  Ни
отца, ни матери у меня нет. В детстве били, кто - непонятно и за  что  -
тоже. Зато учился.
   Не голодал. В душе накопилось горечи на сто жизней. Но основная  тяга
- к быту, к спокойствию. Чтоб не было  наводнений.  Крушуев  вчера  стих
прочел, неизвестно кого, вначале так:
   Милые, обычного не надо...
   Вот таких поэтов мы будем давить. Ну, мне пора. Если Никита  будет  -
ночью же задушу".
   Юлик отряхнулся, воробьи взлетели, ребятишки - ни-ни. И пошел  Посеев
угрюмой походкой в подвал. Уже вечерело.
   В подвале спокойно принимали новеньких, не расспрашивая  особо.  Мало
ли чего бывает с человеком: то жена выгонит,  то  квартиру  пропьет,  то
просто приличная жизнь осатанела.  И  Юлика  встретили  невопросительно,
мирно. Уделили угол: мол, спи, бессонницей тут не страдают. Юлик лег  на
что-то склизкое и мягкое, кругом темнота, только где-то у стен вздыхают.
А кто вздыхает - может, даже не человек, а крыса? "Все ведь одним  миром
мазаны - и насекомые, и ангелы, так говорил Крушуев", - вспоминал  Юлик.
Не спалось.
   Но сразу же брать быка за рога не решался. Да и кого душить? Который,
к примеру, среди них Никита? Не будешь же в лоб спрашивать, а потом -  к
горлу.  Осторожность  нужна,  твердил  частенько  Артур  Михайлович,   -
осторожность!
   Юлий тогда решил считать до ста. И быстро заснул. Во сне видел мамашу
и Михайловича - сидели на стуле в обнимку. И все  было  наоборот:  Артур
был покойник, а мамаша - живая.
   Среди ночи, однако, Юлий услышал около себя шевеление. Подумал - кот,
а оказалось - человек.  Приползший.  То  был  шептун  Слава.  В  рванье,
ширинки  на  брюках  нет,  но  глаза  темные,   непонятно   благодатные,
нескучные, живые, но по-подземному.  Юлий  ничего  этого  не  понял,  не
видел, но на время как бы парализовался: может быть, со сна. Шептун  же,
Слава, приложил свои исстрадавшиеся губки к уху Посеева и стал шептать:
   - Новенький, учти, мы - бывалые, якобы бомжи, смерти не боимся, и  ты
- не бойся... Здесь все свои...  то  есть  которые  принимают  жизнь  за
смерть, а смерть за жизнь. Так сам Труп говорил!
   Слово "труп" как-то задело Посеева, вошло  внутрь,  застыло  там,  но
действовать и говорить он еще не мог: онеподвижился. А Шептун продолжал:
   - Тихонько мы тут  живем,  тихонько...  Дама  молодая  к  нам  раньше
приходила. А с тех пор как Труп ушел, сама ушла. Вот так и живем  теперь
без Трупа, хуже стало без него, но ничего: маемся. Бог даст и  Труп  наш
скоро придет...
   Юлий очнулся. Встал. Могучими  руками  приподнял  немного  Шептуна  и
отнес его в другой угол. И все в каком-то молчаливом ошалении. Шептун не
сопротивлялся, а сразу заснул.
   Утро принесло  радость.  Кто-то  пел.  Да  и  свету  стало  побольше.
Некоторые уже ушли: искать пищу. Первой ласточкой в  смысле  пения  был,
как всегда, ученый. Юлий хотел было запеть, но передумал.  Еще  заметят,
как ты поешь. Тоже ведь примета.
   Вместо этого он громко спросил:
   - А кто здесь труп?
   К нему тут же подскочил Нарцисс в гробу, Роман Любуев.
   - Это не я, - возразил он.
   Юлий по-черному поднял на него голову.
   - А кто?
   - Я не умираю, - заверещал сразу Роман,  по-своему  разболтавшийся  и
распустившийся последнее время, -  я  почти  умираю  и  во  время  этого
любуюсь собой.
   Потому что жалко себя становится  и  оттого  еще  больше  смотрюсь  и
любуюсь.
   Зеркальце всегда при  мне.  Думаю,  глядя  на  себя:  ох,  какой  ты,
несмотря ни на что, красивый; врешь, не уйдешь от меня, не  уйдешь!  Век
буду собой любоваться и не умру до конца. Тихий  я,  новенький,  поэтому
стал. Чем больше умираю, тем больше люблю себя.
   В стороне завыл воющий.
   - Удавить вас всех надо, - не выдержал, почти зарычав, Юлий.
   - Правильно, правильно! - взвизгнул Роман. - Именно удавить, но не до
конца.
   Чтоб и удавленные, мы могли бы любоваться собой и в зеркало смотреть.
   - Ладно, ладно, зубы-то не заговаривай, - раздраженно прервал Юлий. -
А где же труп ваш, о котором ночью шептали?
   Тут уж подошел воющий, Коля, переставший все-таки выть.
   - Труп наш, Кружалов Семен, ушел от нас не так давно, - ответил он, -
сказал, что хочет поброди