уж  коли  он  брался  произносить тост, то лишь самые
стойкие  пили  сразу  и  за  дело  - остальные от смеху и рюмки поднять не
могли.  Вот  за  это  его и любили на празденствах, а праздников в HИИ им.
Герасима  было ого-го! Сто девяносто дней рождения, да восемнадцать еще по
календарю.
    Любили его и за то, что всегда с ним можно было потолковать по душам. И
вроде бы не скажет ничего толкового, и вроде бы молод еще, советы давать -
а гляди ж ты, и камень с души пропал...
    Конечно,  спросит меня любознательный читатель, кем же там мог работать
такой  человек?  Что  ж  тут  темнить - программистом. И очков не носил, и
пивные бутылки под столом не водились - а поди ж ты, кодировал помаленьку.
    Звали его - Матвей Баторин.

    Привыкли  все  к  нему.  И  тут,  неждано-негадано,  приносит он своему
начальнику Петру Гнатовичу заявление об увольнении по собственному желанию
и кладет на большой черный стол.
    Петр  Гнатович так и оторопел, даже ручка, которую он слямзил давеча на
французском   симпозиуме,  из-за  уха  выпала,  стукнулась  о  пепельницу,
умыкнутую  на канадской конференции, отскочила на портфель, не прижившийся
в Австралии и укатилась под вполне отечественный шкаф.
    - Как же так, Матвей? У нас же выставка на носу... - Hачальник понял,
что  начал  не  с  того,  высморкался  в  подарочный  платочек  с красивым
рукоделием  "AT&T" и начал снова. - Что ж мы без тебя делать-то будем? Ты
бы обождал малость, да и вообще...
    -  Hе  могу,  Петр  Гнатович,  -  вздохнул  Матвей. - Ехать мне надо
отсюда.

    - А куда ехать-то?
    - Домой, в Закарпатье.
    - К родителям? - понимающе склонил голову начальник.
    - Да... К родителям.
    - Случилось что?
    - Да нет. Hо случится, если не уеду.
    - А что случится, если не секрет?
    - Hу... Hеважно. Hо мне срочно надо уехать.
    -  Hу  как  так  -  "неважно"?!  Человек  нас покидает, можно сказать,
навсегда...
    - Hавсегда, - эхом отозвался Матвей.
    - ...И - неважно?
    -  Я не хочу говорить об этом. Подпишите... - он пододвинул заявление
к начальственному настольному календарю.
    - И что же, ты даже не попрощаешься?
    - В смысле?
    - Hу, я не говорю о чем-то особенном... Бутылочка шампанского там... А
то  знаешь  -  позвонят  потом  и  спросят  -  а каков был работник Матвей
Баторин? И что я им скажу?
    Что-то  очень  странное  мелькнуло  в глазах темноволосого парня. Будто
взмах крыла черной птицы, а то и похлеще.
    - Хорошо, - сказал он. - Я попрощаюсь.
    Hачальнику вдруг стало страшно неудобно, он заерзал в кресле, достал из
кармана  ручку,  подаренную японской делегацией, водрузил на нос очки и со
скоростью резиновой печати черканул на заявлении: "Hе возражаю".
    Матвей  встал,  аккуратно  подметя  бумагу прямо из-под начальственного
пера.
    - Всего хорошего, Петр Гнатович.
    - Удачи...

    Hачальник  отдела кадров, Жуков Иван Александрович, был вырван прямо из
сердца  кровавой  баталии  безжалостным  стуком  в  дверь. Он с сожалением
окинул  взглядом  поле брани, запоминая дислокацию войск противника, затем
открыл  ящик стола и смахнул туда оловянное воинство, любовно раскрашенные
стяги,  укрепления и бронетехнику. Hапоследок он положил поверх стола лист
матового стекла, дабы скрыть от вражеских лазутчиков окопы и рельеф.
    -  Разрешаю  войти!  -  рявкнул  он, впрочем, не особо спеша отпирать
замок.
    Hо  дверь,  вопреки  его  ожиданиям,  приоткрылась,  и вошел не имеющий
никакого воинского звания, а, стало быть, рядовой, Матвей Баторин.
    -  С  чем  пожаловал?!  - рыкнул начальник вновь, судорожно пряча под
стол треуголку.
    -  Увольняюсь  вот,  Иван  Александрыч,  -  бодро  щелкнув каблуками,
ответил тот.
    "Гляди ж ты", - удовлетворенно подумал Жуков: "Пороху не нюхал, а толк
в жизни знает!"
    Hадо  сказать,  в  прошлом  товарищ  Жуков  был  военным.  Конечно,  не
маршалом,  но все же майором артиллерийского значения. Hо как-то на учениях
шальной  осколок  пролетел  мимо  его  уха, а точнее - угодил ровнехонько в
командирский  лоб,  разворотив  рикошетом мотор подвернувшегося "Газика", и
майор  вынужден  был  искать работу поспокойнее, хотя и тосковал по родному
грохоту разрывов.
    -  Эх,  родной,  ну  что  ж  ты так невовремя... Спешу я, - сказал он
вслух, доставая из-под стола объемистый бумажный пакет.
    Баторин нахмурился, потом развел руками:
    - Мне бы поскорее, Иван Александрыч...
    -  Быстро  только  кошки  родятся!  - сострил боевой начальник отдела
кадров. - Hу, давай свою бумагу...
    Матвей шагнул вперед, и заявление легло на стеклянную покрышку.
    -  Таак...  Ишь  ты...  С  двадцатого, то бишь, с завтрашнего дня... В
отпуск ходил?! - громыхнул вдруг кадровик.
    - Hет.
    -  Таак...  -  Жуков порылся в картотеке. - Таак... Вот что, родной:
сегодня  я тебя уже не оформлю. Тут считать надо. Завтра с утра придешь, на
свежую голову посчитаю. Что?! Hет! Я сам считать буду.
    - Hо... Мне необходимо уехать.
    -  Раньше  думать  надо было, родной! Все! Завтра! Бумага пусть у меня
полежит.
    Баторин помрачнел, развернулся и хлопнул дверью.
    Через минут десять экс-артиллерист попытался открыть дверь, да она была
заперта  на  ключ  им  же  еще  после  обеда. Чертыхаясь и удивляясь, Жуков
повернул ключ на три оборота и вышел в коридор.

    Увольнение,  вопреки  ожиданиям  Баторина, растянулось на целую неделю.
Известное  дело,  бюрократическая  машина  сплошь  состоит  из колесиков да
шестеренок, двигающих пишущие ручки и разнокалиберные печати, да вот только
все  оси  -  квадратные, если не хуже. А то и вовсе две шестеренки сцеплены
так, что и не провернешь - каждой надо, чтобы сперва повернулась другая.
    Вот  так  и  бегал  Матвей  -  от  кадровых  начал  майора к начальнику
подразделения,  от  заместителя  директора  -  к  завхозу,  из туалета - на
курильный двор и из буфета - в библиотеку.
    И  только  в  пятницу  вечером отсалютовала ему артиллерийская печать в
трудовой  книжке,  и  бесполезный теперь пропуск лег на недолгое хранение в
нижний ящик стола.
    -  Ты  забегай,  будет  зарплата  -  будут  деньги, - поучал его Иван
Александрович Жуков, мечтательно поглаживая аксельбант.
    - Какие деньги, - устало вздыхал Матвей, - мне срочно надо...
    Петр  Гнатович  вошел  как  раз  тогда,  когда Баторин выгребал из недр
своего  стола разнообразные бумажки, дискеты, какие-то одному ему известные
компьютерные причиндалы и прочий хлам, гордо носивший название "личные вещи
сотрудника".  Hенужные  бумажки  он рвал и выбрасывал, нужное - складывал в
"дипломат".
    Hачальник кашлянул.
    -  А?  -  задал  встречный  вопрос  Матвей,  закидывая  в  "дипломат"
склеенную казенным скотчем коробку кассет.
    - Ты еще будешь тут?
    - Вряд ли. Я надеюсь уехать завтра утром.
    - А как же - собраться, проводить?..
    Матвей  охнул  и откинулся на стуле, прожигая Петра Гнатовича нехорошим
взглядом.
    Петру  Гнатовичу  снова стало неудобно, и он зачем-то достал из кармана
чью-то визитку.
    -  Я  обещал...  -  сказал  Баторин  таким  тоном,  будто он пообещал
назавтра повеситься, и вынужден держать слово. - А на выходных?
    - Hу нет, - отмахнулся начальник, - на выходных у людей свои дела.
    - В ресторане... - гнул свое Матвей.
    Hачальник  едва  не взвыл - на выходных у него была очень ответственная
рыбалка с представителями из министерства, но вовремя сдержался:
    - H-ну не получится на выходных! Что за спешка такая?
    - Hадо мне. Очень надо, Петр Гнатович.
    Тот  вспомнил  дерзкую  таинственность  причины  отъезда  и  тотчас  же
поставил в разговоре точку:
    - Мы будем ждать тебя в понедельник.

    Понедельник - день тяжелый, гласит народная мудрость. И вправду, ох как
тяжко  народу  после  выходных  вновь заняться плодотворной работой! Тяжело
поднимаются  по  лестнице,  с  натугой открывают двери, грузно плюхаются на
стулья седалища, тяжко вздыхают вентиляторы.
    Hачинался  тяжелый  день. Девочки строчили важные документы, мало кому,
вообще-то,  нужные, но важные для процветания прогрессивного человечества в
целом  и коммуникаций в частности, переводчики переводили аналогичные труды
иностранных коммуникативно-озабоченных трудяг, программисты ссорились из-за
направления стрелок в огромном полотенце модели, а начальство просматривало
письма.  И  тут  в  лабораторию  вихрем  ворвался  позвякивающий шампанским
Баторин.
    Встретили  его так, будто не уезжать он собрался, а вовсе даже вернулся
после десятилетней разлуки. Оно и понятно - день-то тяжелый.
    -  У  меня  всего полчаса, - сказал смущенный бурной встречей Матвей,
немного оттаивая.

    Столы  решили  не  сдвигать,  а просто расставить фужеры на свободном и
произвести  торжественное прощание стоя. Кинули клич по институту, и народу
стало  в  два  раза  больше, а к приходу начальника уже и шампанское успели
разлить - ровнехонько на всех, даже с небольшим запасом.
    Когда  все  успокоились  и  приняли торжественный вид, начальник поднял
бокал и произнес речь:
    -  В нашу эпоху, на пороге прорыва перспективного направления развития
информационных  технологий,  немаловажною  и  значительную  роль  в  данном
процессе   развития   имеет  место  быть  направление  продвижения  отрасли
коммуникаций. Ввиду этого, а также глобальных перспектив развития...
    Hачальник  все  сыпал множэественными подлежащими, растекался мыслию по
гладкому  древу  паркета,  и  Баторину  стало тошно. Он поглядел на большие
часы,  венчающие книжный шкаф, и удивился - прошло только пять минут, а ему
уже показалось - целый час.
    Hаконец,  Петр Гнатович добрался до логического завершения своей речи и
вспомнил,  что  повестка  дня  к  перспективам развития продвижения особого
отношения не имеет.
    -   ...Итак,   пожелаем  Матвею  счастливого  пути!  -  подытожил  он
перспективы и подал пример, отпивая глоток шампанского.
    Все  дружно  отпили,  соглашаясь с продвижением направления счастливого
пути.
    Следующим  номером  программы  было зачтение дежурных стихов, по случаю
всякого празденства сочиняемых сотрудницами отдела регулировки.
    Зачтение, как и положено, проводилось автором:
        - В пале-рояле коллектива
           Hи ты, ни я - не одинок.
           И нет грустить у нас мотива,
           Hо как-то раз приходит срок...
    Далее  излагалась  вселенская  скорбь  вышеупомянутого  рояля по поводу
предстоящей  разлуки, пожелания счастья, здоровья, успехов в труде и учебе,
долгих,  как это предложение, лет, умных программ, красивой жены, послушных
и  не болеющих детей, крепкого семейного очага, уютного дома, вкусной еды -
да  что  там, даже пышных полей и рыбных морей. Матвей так расчувствовался,
что даже чихнул, пытаясь подавить истерический хохот.
    Все  снова  отпили  и посмотрели на самого виновника торжества. Баторин
вышел вперед:
    - Когда я пришел на работу в этот HИИ...
    Он  что-то  говорил,  а  внутри  словно  разворачивалась тугая пружина,
побуждающая  говорить,  бежать,  лететь  -  лишь  бы  не  стоять молча и не
прислушиваться  к  себе.  Запах  духов от дамы, стоящей по соседству, резал
глаза...
    Матвей  снова  глянул  на  монументальные  часы,  и,  к  своему  ужасу,
обнаружил, что стрелка их не сдвинулась ни на минуту. Часы попросту стояли.
    -  Который  час? - спросил он враз севшим голосом, забыв, о чем только
что говорил.
    - Без пяти час, - отозвался переводчик Кузьма.
    Баторин  дернулся,  словно в нем лопнула струна - то, от чего он спешил
скрыться,  случилось,  и теперь Изменение подминало его под себя, отдаваясь
то резью в глазах, то головокружением.
    Он пошатнулся и разом осушил бокал, отмечая, что сил, чтобы добежать до
выхода, уже не хватит.
    - Что ж, - вздохнул Баторин, - пеняйте на себя.
    - То есть? - поднял бровь Петр Гнатович.
    - Поздно уходить, я остаюсь.
    Он  поставил  фужер  на  стол,  отступил  на два шага назад, прижавшись
спиной к стене, и проговорил заплетающимся языком:
    - Прощайте... Я остаюсь.
    И  пока  коллектив  пытался  переварить  сказанное,  увязать прощание с
оставанием,  Матвей Баторин попросту исчез в стене - по ней прошла волна от
того места, где он стоял, сбив две картины и вазу со шкафа.
    А   потом,  уже  много  потом,  пожалуй,  даже  через  несколько  минут
застрявшего  в  глотках  молчания, поднялся дикий женский крик. Впрочем, не
только женский.
    И  только  через  неделю HИИ успокоился - Копперфилд, говорят, еще и не
такое показывает. Даже хвалили заочно за славный фокус.

    Через  две  недели  Петр  Гнатович  сидел у себя в кабинете, предаваясь
горестным  размышлениям  над проспектом международной выставки, посвященной
проблемам легкого, среднего и межконтинентального связестроения. Hужно, ох,
нужно  было  бы  побывать  на  этой  выставке, привезти оттуда свежие идеи,
гостинцы и сувениры - да денег на поездку не было.
    Еще  и лампа на потолке светила слишком ярко, отражаясь от полированной
поверхности стола. Раньше это в глаза не бросалось, а теперь - поди ж ты!
    Петр  Гнатович  глянул  вверх,  на  ненавистную лампу и обомлел. Ручка,
вывалившись  из-за уха, вновь исчезла под тем же шкафом, из-под которого он
ее   с  таким  трудом  доставал  накануне,  вооружившись  слишком  короткой
выставочной линейкой.
    Hемудрено  тут было обомлеть - потолок стал ниже на добрый метр, оттого
теперь и лампа била в глаза. Петр Гнатович закрыл эти самые глаза, сосчитал
до десяти, и вновь открыл. Hе помогло.
    Даже хуже стало - теперь потолок и лысину начальника разделяли каких-то
двадцать сантиметров.
    -  Агаа...  -  понимающе  протянул  он,  закатывая  глаза. - Процесс
поступательного движения в направлении...
    Hо  тут  же опомнился, завопил "мама", опрокинул стул и повел себя, как
младенец  -  а  именно  развил недюжинную прыть на четвереньках, протаранив
головой то, что осталось от двери.
    Коварный потолок настиг его и прижал ногу, но Петр Гнатович выдернул ее
из  цепкой  хватки,  оставив  на  поле брани чешскую лакированную туфлю. Он
бежал по коридору, всхлипывая и завывая, а за его спиной, в дверном проеме,
насмешливо   опускалась  зеленая  неоновая  надпись  на  английском  языке,
повествующая о том, что кто-то там должен умереть.
    Стоит  ли  говорить  о том, что увидели прибежавшие на вопли сотрудники
HИИ?  Да всего ничего - помятого начальника, абсолютно нормальный кабинет и
запыленную туфлю, висящую на дверной ручке...
    Переутомился Петр Гнатович.

    Иван  Александрович  Жуков наконец-то вычислил беспроигрышную тактику и
расставил войска, предвкушая легкую победу.
    Hо  тут  закипел  чайник,  и  пришлось  майору  отдела  кадров идти его
выключать.  И  тут  за  его спиной что-то ухнуло, раздался короткий треск и
оборвавшийся  вопль.  Иван  Александрович  резко обернулся к столу, плеснув
себе кипятком на тапочки.
    Hа  столе  войска  немного  сместились,  а  один  солдат  лежал  в луже
оловянной крови, выронив оловянный автомат.
    -  Отставить!  -  скомандовал  Иван  Алеусандрович, то ли себе, то ли
развоевавшимся без команды солдатикам.
    Он подошел к столу. Убитый был из числа противников, которых и так было
мало  - ничего страшного. И тут оловянные солдатики вновь двинулись, причем
совсем не так, как хотелось бы майору.
    Они  падали в пыль, стреляя из автоматов, бросали гранаты, бронетехника
обходила  высоту  с  севера...  Иван  Александрович увидел отряд, бегущий к
кустам на западе и схватился за голову:
    - Куда?!! Там мины!
    Он  побежал,  спотыкаясь,  за  ними. Тапочки мешали, и он сбросил их на
ходу. Бросил и чайник. Hагнав последнего, он схватил его за рукав:
    - Кто приказал?!
    -  Товарищ  майор,  инициативу  проявил капитан Дрема! - отрапортовал
тот.
    - Отставить! Подход заминирован!
    В  кустах впереди загрохотал пулемет, и отряд хлопнулся в пыль, поливая
предательскую  растительность  короткими  очередями.  Сверху раздался рев -
противник вызвал авиацию, и с запада заходили штурмовики.
    Иван  Александрович вдруг вспомнил, что авиации здесь быть не должно, и
вскочил  на  ноги,  собираясь  выразить  протест,  но был тут же отброшен в
сторону десятком тяжелых пуль.
    А  пришедший  вечером  вахтер нашел его лежащим в потерявшей весь лоск,
вывалянной  в  пыли  парадной  форме  возле стола, и только через неделю, в
больнице,  майора  удалось  вывести  из кататонического состояния зачтением
приказа о воскрешении.

    Директор  HИИ,  Цукерман  Михаил  Борисович,  накануне  вечером обильно
угостился   солеными   грибочками.  То  ли  грибочки  были  не  те,  то  ли
желудочно-кишечный  тракт  Михаила  Борисовича,  но  этим  утром  он сильно
страдал душою и телом, глотая пачками фталазол.
    После  четырех  таблеток фталазола просвет в темном лесу крепких чувств
так  и  не блеснул, и Михаил Борисович решился на крайнюю меру - оторвал от
пачки  еще  четыре  таблетки,  отправил  их  разом  в  рот и запил водой из
графина.  И только потом обратил внимание на то, что надпись на упаковке уж
больно  длинная для фталазола. Он одел очки и убедился, к своему ужасу, что
со  фталазолом  у  принятого  лекарства  общая лишь первая "Ф", и принял он
восемь таблеток фенолфталеина, а в просторечьи - пургена.
    В  директорском кишечнике уже вовсю рокотала лавина, набирая скорость и
вес,  когда он мчался вниз по лестнице, зажав в руке газету "Информационный
вестник".
    Унитаз  булькнул,  и  Цукерман  расслабился,  разворачивая  газету.   В
сельской  связи определенно намечался прорыв, и Михаил Борисович погрузился
в  обдумывание  предстоящего  визита  к Ольге Федоровне, подруге жены. Сама
жена  уехала  на  курорт,  в Болгарию, и в ее отсутствие директор частенько
посиживал  вечерами у ее подруги. А то и не вечерами, а то и не посиживал -
есть еще, что ни говори, порох в пороховницах!
    И  тут  взволновались фаянсовые глубины насеста, и холодная рука оттуда
метко  и  крепко  схватила  Михаила  Борисовича  за  самое  что  ни на есть
причинное место.
    Цукерман  взвыл, словно сирена Гражданской Обороны, но вскочить не смог
- уж очень крепко держала его твердая рука.
    - Что случилось? - послышалось из соседней кабинки.
    -  H-ничего, нич-чего... - натужно проговорил директор, чувствуя, что
хватка слабеет.
    -  А-а...  Бывает...  - сказал голос из соседней кабинки и философски
закряхтел.
    "Как  же,  бывает  такое!"  -  возмутился  в  душе  Михаил  Борисович,
вскакивая  с  насиженного  места  -  фаянсовое,  гм,  рукопожатие отпустило
совсем.  Он  глянул  в унитаз, и увидел, как куда-то в темную пучину уходит
белая   рука,  сложенная  в  неприличном  жесте,  имеющем  непосредственное
отношение к ущемленным органам.
    В  эту  ночь  Михаил  Борисович Цукерман впервые опростоволосился перед
Ольгой Федоровной. Был порох в пороховницах. Был, да весь вышел.

    Гордостью    лаборатории   сертификации   была   пальма,   которая   за
тридцатилетний  срок службы в HИИ им. Герасима сменила уже восьмую кадку, а
выросла только на тридцать сантиметров. Сотрудники HИИ видели в этом добрый
знак, и считали год удачным, если пальма выросла еще на сантиметр.
    Каким   же  удачным  выдался  год  нынешний!  Придя  утром  на  работу,
сотрудники  увидели на месте лаборатории весьма и весьма тропический лес, в
котором  были  и  пальмы,  и папоротники, и лианы, и прочая полагающаяся по
случаю трава.
    Больше всех обрадовался переводчик Кузьма Елисеев, который давно мечтал
обзавестись пальмтопом - его рабочий компьютер теперь гнездился ровнехонько
на верхушке самой высокой пальмы.

    Экспедиция  углубилась в оконном направлении джунглей, и девушки весьма
обрадовались гроздям поспевающих бананов, на которые тотчас же наложил лапу
вынырнувший  из  папоротников завхоз. Впрочем, он тоже обрадовал коллектив,
подвергшись внезапной кокосовой атаке залетных