вроде допинга --
вот за то и страдаю. Если уж рассудить по справедливости, то я получил
по заслугам. Рано или поздно все равно бы все открылось -- ведь
эксперимент не вечен, -- и тогда мне пришлось бы краснеть не перед
своими коллегами по работе, а, скорее всего, перед лицом всего мира --
на каком-нибудь международном шахматном турнире -- в Рио-де-Жанейро,
Буэнос-Айресе или, скажем, в Нью-Васюках. Слава Богу, а также
благодетелю моему, Евграфу Юрьевичу, что все закончилось, еще толком и
не успев начаться. Я наконец понял, что лучшего выхода для себя из
этого дурацкого положения я бы и желать не мог. Как говорится, что Бог
ни делает -- все к лучшему. Так что будем уповать на Бога, случай и
шефа моего, наимудрейшего Евграфа Юрьевича.
     В тот же день я позвонил Иванову-Бельгийскому и отказался от
участия в предстоящем турнире, сославшись на внезапную командировку,
срочную, длительную и очень-очень далекую. Мне кажется, гроссмейстер
вздохнул с облегчением -- по крайней мере, выражая сожаление, он
горячо, и даже слишком горячо поблагодарил меня за этот звонок.
     Шахматная эпопея закончилась также быстро, как и началась. И если
уж быть до конца справедливым, то одно благое дело (не считая, конечно,
звонка гроссмейстеру) я все же сделал в тот злополучный день: Балбесов
просто сиял от восторга, смакуя мое падение с пьедестала. Что ж, если
смысл жизни заключен в благодеяниях, оказываемых нами нашим ближним, то
в тот день, судя по Балбесову, смысл жизни был постигнут мною весьма
основательно.
     К концу дня судьба преподнесла мне еще одну неожиданность, вернее
-- сюрприз. Не успел я войти в собственную квартиру, как нос к носу
столкнулся с женой моей Машей, которая заговорщически подмигнула,
выпучила глаза и громко зашептала мне в самое ухо:
     -- Там тебя гость дожидается. Говорит, на рыбалке познакомились.
Странный какой-то, все молчит да улыбается.
     Сердце мое забилось с бешеной силой. Нежели он?..
     Я влетел в комнату, забыв снять один ботинок. Навстречу мне
поднялся улыбающийся человек в безупречной тройке и с массивными часами
на цепочке в жилетном кармане. "Павел Буре", -- вспомнил я. Мы крепко
обнялись.
     "Здравствуй, Николай!" -- родилось в моем мозгу его приветствие.
     "Рад тебя видеть, Арнольд!" -- ответил я.
     "Вот я и прилетел -- как обещал".
     "А если бы не обещал -- не прилетел?"
     "Прилетел. Куда бы я делся?"
     "Спасибо, что не забыл меня".
     "Да я только о тебе и думал все это время. У меня ведь настоящих
друзей нет. Ты первый".
     "И у меня с друзьями не густо. Выпьешь?"
     "Не откажусь".
     Тут я заметил, что Маша стоит в дверях и с удивлением смотрит на
нас. Пожалуй, наш немой диалог был слишком необычен для нее, поэтому я
решил ввести в обиход обычную человеческую речь -- в целях конспирации
и удобства общения с представительницей прекрасного пола, коей являлась
моя супруга. Арнольд мысленно поддержал мое начинание.
     -- Познакомься, Маша, это Арнольд Иванович, мой самый лучший друг.
     -- Весьма польщен, сударыня, встречей с вами, -- галантно
поклонился Арнольд, а потом повернулся ко мне. -- Только мы уже полтора
часа как знакомы. -- Он улыбнулся. -- Так-то.
     -- Правда, за эти полтора часа, -- добавила Маша, -- твой лучший
друг и трех слов не проронил. Все молчит и молчит, словно воды в рот
набрал. Только и сказал, что познакомился с тобой на рыбалке.
     Я развел руками.
     -- Верно, неразговорчивый он, но уж каков есть.
     -- Молчанье -- золото, -- улыбнулся Арнольд своей обворожительной
улыбкой.
     -- А вы знаете, Арнольд Иванович, Коля ведь о вас мне ничего не
говорил. Правда, он часто заводит знакомства во время своих рыбалок, но
ни о ком он не отзывался, как о своем лучшем друге. И ни один из его
знакомых не навещал нас. Вы первый.
     -- Вот как? Очень, очень рад, что на мою долю выпала такая честь
-- быть первым. Что ж ты, Николай, своей очаровательной супруге о
лучшем друге не рассказал? Нехорошо как-то получилось. -- Он хитро
сощурился.
     -- Ну и не рассказал, -- буркнул я. -- Сам ведь говорил...
     -- Что-что? -- переспросил Арнольд. -- Не слышу, что ты там
бормочешь?.. Вы знаете, любезная Мария Константиновна, он ведь не
многим лучше меня -- тоже молчун еще тот. Двое суток просидел с ним бок
о бок, и если бы не осетр, который вдруг клюнул на его удочку, я бы,
наверное, так его голоса и не услышал. Уставится в поплавок, замрет --
и часами может сидеть, не шелохнувшись. Вот это, я понимаю, выдержка,
не то что у меня. А вообще-то, по секрету вам скажу, -- он наклонился и
зашептал ей на ухо, -- он мужик ничего, можете не сомневаться.
     Маша весело рассмеялась.
     -- А я и не сомневаюсь.
     -- Ну, хорош шептаться, -- проворчал я. -- Тоже мне -- трех слов
не проронил. Зато сейчас наверстал за все предыдущие часы.
     -- Все, все, молчу, -- зачастил Арнольд, дурачась. -- Забылся.
Каюсь.
     -- Поужинаете с нами? -- предложила Маша гостю. -- Я пельменей
наварила. Сибирских, с маслом.
     -- Не откажусь, дорогая хозяюшка. Давно я пельмешек не едал.
     "Во, заливает!" -- подумал я. После сегодняшнего краха моих
шахматных надежд настроение у меня было никудышнее, но беззаботная
болтовня Арнольда делала свое дело: тучи на моем горизонте постепенно
рассеивались, а честолюбивые планы, связанные с чемпионским титулом,
казались теперь такой пустой, никчемной, бессмысленной суетой, что я
даже рассмеялся.
     -- Смейся, смейся, -- сказал Арнольд, -- только настоящих
сибирских пельменей, я уверен, тебе отведывать не приходилось, это лишь
коренным сибирякам дано.
     Маша направилась было на кухню, но я остановил ее жестом руки.
     -- Может, по случаю приезда дорогого гостя... а?.. у нас, кажется,
где-то было, с майских праздников оставалось...
     Маша нарочито сердито покачала головой.
     -- Ну что с вами поделаешь! Ладно уж, раз такое дело -- и я к вам
присоединюсь.
     -- Вот это по-нашему! -- в один голос воскликнули мы с Арнольдом.
     -- Какое единство взглядов и вкусов! -- рассмеялась Маша и вышла.
     "А розы-то стоят!" -- подумал Арнольд, кивая на букет космических
цветов. Я смущенно опустил глаза.
     "Стоят... Только, знаешь, я чуть было их..."
     "Знаю, все знаю. Главное -- что ты все понял".
     "Спасибо Маше, она их спасла".
     "У тебя прекрасная жена. Береги ее".
     Через четверть часа мы уже сидели втроем за столом, с аппетитом
уминая горячие пельмени, запивая их мускатом и весело болтая о всякой
чепухе. А по телевизору тем временем, создавая удачный фон нашей
непринужденной беседе, шла то ли двадцатая, то ли тридцать пятая серия
бразильского киносериала "Рабыня Изаура".
     Арнольд сыпал перлами красноречия и был сама любезность. По-моему,
он не ударил бы в грязь лицом и на приеме у самого папы римского. По
крайней мере, от его молчаливости не осталось и следа. Словом, вечер
пролетел удачно и незаметно, и когда Арнольд вдруг стал прощаться, я с
удивлением обнаружил, что скоро полночь.
     -- Я провожу, -- сказал я, одеваясь.
     -- Вы на машине, Арнольд Иванович? -- опросила Маша. -- А то,
знаете, милиция...
     -- Нет, что вы, Мария Константиновна, какая там машина! Да вы не
волнуйтесь, я совершенно трезв. -- Он понизил голос до шепота. -- Я на
летающей тарелке.
     Она улыбнулась и погрозила ему пальцем.
     -- Ах вы, хитрец! Только знаете, Арнольд Иванович, никому не
говорите, что вы на этой, на тарелочке прилетели.
     Арнольд рассмеялся, а я, честно говоря, замер от неожиданности.
     -- Это почему же? -- поинтересовался гость.
     -- Все равно никто не поверит, -- сказала Маша. -- Слишком уж вы
земной -- наш, словом. Скорее, Николай за инопланетянина сойдет, чем
вы.
     Арнольд от души расхохотался.
     -- Позволите счесть это за комплимент? -- спросил он,
нахохотавшись вволю.
     -- Разумеется! -- ответила Маша. -- Разумеется, это ваше
достоинство. К сожалению, не каждый человек может называться настоящим
землянином... Я надеюсь, ваша тарелочка еще посетит наше скромное
обиталище?
     Арнольд сразу стал серьезным.
     -- Я не хотел бы обнадеживать вас, Мария Константиновна, но если у
меня появится хоть малейшая возможность повидать вас с Николаем, я
обязательно воспользуюсь ею. Признаюсь, я бы очень хотел этого.
Поверьте, -- если, конечно, вы сможете поверить человеку, которого
впервые увидели лишь несколько часов назад, -- вы с Николаем -- самые
близкие для меня люди. Я ведь один в мире, как перст -- ни друзей, ни
родных, ни семьи. Все летаю по свету, как... -- Он махнул рукой.
     -- Приезжайте! Мы будем вас ждать. Правда, Коля?
     -- Правда, -- кивнул я.
     -- Не обещаю, -- ответил Арнольд, -- но очень, очень буду
стараться. Прощайте, любезная хозяюшка!..
     Когда мы вышли на улицу, я спросил его:
     -- Ты правда прилетишь еще, Арнольд?
     Он грустно покачал головой.
     -- Нет, Николай, больше мы не увидимся. Скоро закончится
эксперимент, и всякие контакты с тобой станут невозможными. Это закон.
Но, поверь, я не кривил душой, когда называл вас с Машей самыми
близкими для меня людьми. У меня действительно никого, кроме вас, нет.
Так уж сложилась моя судьба.
     -- Жаль. Очень жаль... Постой, Арнольд, а где ж твоя тарелка-то?
     -- Да здесь недалеко, за углом.
     -- Как, ты ее прямо так, на улице, и оставил? -- удивился я.
     -- Зачем на улице? Здесь у вас стройка есть, так на ней, если не
ошибаюсь, не то что случайного прохожего -- строителя увидеть
невозможно. Как это у вас называется -- стройка века, что ли? По-моему,
точнее не назовешь, боюсь даже, что и за век не управятся. Так вот на
этой стройке я и оставил свою колымагу.
     При призрачном свете луны мы добрались, наконец, до заброшенной
стройки, проникли сквозь дыру в заборе на ее территорию и увидели
звездолет -- тот самый звездолет, при взгляде на который у меня вдруг
сжалось сердце. Мы обнялись -- в последний раз.
     -- Прощай, Арнольд!
     -- Прощай, Николай!
     Через десять минут космический аппарат бесшумно поднялся с
покинутого строителями фундамента недостроенного дома и унес в
безбрежные просторы Вселенной моего лучшего и единственного друга --
теперь уже навсегда. Звездолет пришельцев растаял в ночной мгле, словно
призрак.
     Я медленно поплелся домой, пиная пустую консервную банку по ночной
московской улице. Какой-то нервный тип высунулся из окна и выразил не
очень вежливое пожелание, чтобы я сходил куда-то очень и очень далеко и
надолго, но я не расслышал -- куда именно. Мне было грустно.



     Глава десятая

     Никаких особенных причин не ездить в эти выходные на рыбалку у
меня не было. Я просто забыл о ней, а когда вспомнил, поезд, как
говорится, уже ушел. Из головы не выходил визит Арнольда и его слова о
том, что мы больше никогда не увидимся. И зачем он их сказал? Ведь мог
бы обнадежить, как обнадеживает врач обреченного больного. И был бы это
уже не обман, а акт гуманности. Впрочем, у них там на Большом Колесе
истина, возможно, дороже самой гуманной, самой человечной лжи -- кто
знает?
     Маша не мешала мне предаваться грусти и печальным мыслям,
безошибочно постигая мое состояние не умом, а каким-то чисто женским,
интуитивным чутьем, которое ее никогда не обманывало. Весь день сыпал
мерзкий, холодный, напоминающий осень дождь, еще больше усугубляя мое
гадкое расположение духа.
     Чтобы как-то развеяться, я решил навестить все-таки того
филателиста с Авиамоторной (ну уж теперь мне не то что майор Пронин --
сам комиссар Мегрэ помешать не сможет!). Маша вздохнула и отпустила
меня, сама же решила повидать свою сестру, которая жила то ли в
Химках-Ховрино, то ли в Коровино-Фуниково. Василий третий день гулял на
проводах и домой носа не показывал.
     На Авиамоторной филателиста я не нашел. Словоохотливый сосед
сообщил, что он буквально три дня назад переехал в центр, и поспешил
дать мне его новый адрес. Я поблагодарил и отбыл на поиски неуловимого
филателиста. Нашел я его не сразу, проплутав некоторое время по уже
начавшим сгущаться сумеркам; жил он, как выяснилось, в двух шагах от
гостиницы "Россия".
     Когда я вновь вышел на улицу, просидев у старого коллекционера
битых четыре часа, на Москву уже опустилась ночь. Свинцовые тучи
обложили город, сократив световой день на несколько часов и заметно
приблизив наступление темноты. Сырые, безлюдные тротуары гулко вторили
моим одиноком шагам и отражали холодный свет уличных фонарей своими
гладкими, чистыми, чуть ли не зеркальными от влаги, асфальтовыми
лентами. Дождь прекратился, но воздух был насыщен влагой до такой
степени, что я не удивился, если бы из-за угла вдруг выплыла
какая-нибудь рыбина или, скажем, медуза, как в знаменитой книге
Габриэля Маркеса.
     Марками я увлекался с детства. Впрочем, в те далекие безмятежные
времена у нас каждый второй мальчишка бегал с дешевым кляссером под
мышкой, в котором лежало что-нибудь эдакое, особенное, и все мы знали,
что вон у того есть "колония", которую он отдаст только за три
"Америки" или, в крайнем случае, за две "Африки" ("Гвинею" не
предлагать!), а у этого есть полная серия (все двадцать шесть!) бабочек
княжества Фуджейра, которую он готов махнуть исключительно на серию
афганских цветов; "Польша", "Румыния" и "Чехословакия" шли штука за две
"наших". Изредка на нашем марочном рынке всплывала какая-нибудь
экзотика вроде "Ньясы", "Кохинхины", "Фернандо По", "Занзибара" или
"Оттоманской империи". Да, золотое было время!.. С тех пор большинство
бывших мальчишек забросили потрепанные кляссеры на чердаки и вспоминают
об увлечении детства лишь по великим праздникам, и то не каждый год. Я
же сохранил в своей душе эту страсть по сей день и, признаюсь, не жалею
об этом.
     Идя к ближайшему метро по темным сырым переулкам, я мысленно был
все еще там, у старого чудака-филателиста, вызывая в памяти десятки и
десятки марок, которые только что длинной чередой пронеслись перед моим
восхищенным взором. Я ясно видел их: потертые, прошедшие через
многочисленные руки, порой теряющие ценность из-за повреждения
перфорации, но тем не менее представляющие немалый исторический
интерес, -- и целые, не тронутые ничьей посторонней рукой и лишь
пожелтевшие от времени и длительного хранения в пыльных альбомах
экземпляры -- все это целительным бальзамом изливалось на мою
страждущую душу и отвлекало от печальных дум. Я шел и никак не мог
вспомнить, каким же годом датирована та итальянская марка с портретами
Гитлера и Муссолини, и сколько экземпляров из бесконечной серии с
изображением профиля Гинденбурга удалось собрать моему коллекционеру --
тридцать шесть или тридцать восемь?..
     -- Эй, отец, курево есть? -- услышал я вдруг грубый, резкий голос.
     Я остановился. На противоположной стороне улицы, чуть впереди,
четко обозначились три фигуры молодых парней из клана "металлистов" --
длинные, мокрые сосульки волос, ржавые цепи, заклепки, наручники,
кожаные куртки и плакат "Трэш -- норма жизни!" Меня взяло сомнение,
знают ли они вообще, что такое "трэш" (я-то знал, и причем весьма
основательно -- благодаря Василию, который с утра до ночи гонял свой
"Панасоник"), и уж совершенно не был я уверен, что какой-то стиль
музыки, пусть даже и "трэш", может и должен быть нормой жизни. Вся эта
демонстрация -- дань моде, -- решил я, -- не более. При встрече с
такими молодчиками я обычно старался обходить их стороной и не
задевать, дабы не быть задетым самому, но в данном случае вопрос был
обращен лично ко мне и не ответить на него я не мог.
     -- Не курю, -- соврал я, хотя курева у меня, действительно, не
было. Я пошел было дальше, но тут же услышал, как кто-то из них зло
процедил сквозь зубы:
     -- Жлоб! -- и добавил нечто длинное и неподдающееся
воспроизведению на бумаге.
     Мне бы пройти мимо и сделать вид, что я ничего не слышал, но
какой-то дурацкий авантюризм и совершенно никчемное сейчас чувство
собственного достоинства толкнули меня на этот опрометчивый шаг -- я
остановился, пересек узкую улочку, проник телепатическим щупом в мозг
каждого из них и вдруг брякнул со злорадством и решимостью утопленника:
     -- Это кто, я жлоб? А пачку "Винстона" кто зажал, тоже я, скажешь?
     -- Чево-о? -- удивленно промычал один из них, тот, что с
наручниками на поясе. -- Какую еще пачку? Ты что, спятил, предок?
     -- Ну, я тебе, положим, не предок, -- распалялся я все больше, --
а пачку ты у Кинга свистнул, из его сумки, десять минут назад, когда вы
у "Зарядья" терлись. Вру, скажешь?
     -- Послушай, Дэн, что он несет? -- спросил у приятеля Кинг, тот
что постарше и поздоровее.
     -- А я почем знаю? -- Дэн с нескрываемой злобой смотрел на меня,
кулаки его сжались и захрустели от напряжения.
     Кинг открыл свою утыканную медными заклепками сумку и нахмурился.
     -- Пачки нет. Дэн, твоя работа?
     -- Да ты чего, Кинг, поверил этому плешивому? -- закипятился Дэн,
скорчив мину оскорбленного до глубины души праведника. -- Да чтоб я...
     Но Кинг не слушал его. Он в упор и с неприязнью смотрел на меня и
также сжимал кулаки.
     -- Ладно, с Дэном я разберусь, и если он действительно спер
сигареты, он свое получит. Мне другое интересно: ты-то откуда знаешь об
этой пачке, а?
     "Ах ты, сопляк! -- возмутился я в глубине души. -- Ты мне еще
допрос учинять будешь!.."
     -- Вы чего, мужики, пачку "Винстона" зажали? -- встрял третий
"металлист" -- тот, что с плакатом.
     -- Умри, -- оборвал его Кинг и снова уставился на меня. -- Ну так
как же, плешивый?
     -- Ну хорошо, пусть я плешивый, -- усмехнулся я недобро, с каждым
словом увязая в этой опасной трясине все глубже и глубже, -- зато чужих
кассет, Кинг, я не продавал. Так сколько Левон тебе за нее отсыпал?
Двести целковых, если не ошибаюсь?
     Кинг грозно двинулся на меня.
     -- Ну ты, ублюдок, -- зашипел он, -- заткни свою пасть, пока я
тебе зубы не проредил.
     -- Это он о чем? -- спросил молодчик с плакатом, подозрительно
косясь на Кинга. -- Это он что, о моей кассете? А, Кинг?
     -- Да цела твоя кассета, Сынок, цела! Отвяжись! -- Кинг собрал
своей пятерней плащ у меня на груди и с силой сжал его в кулаке. -- Ты
откуда взялся, плешивый? Тебя что, Слон подослал?
     -- Убери руки, Кинг, -- промычал я, трепыхаясь в его клешне,
словно муха в паутине, -- и в ваши делишки со Слоном меня не путай.
Слон влип со своими камешками, и ты, Кинг, знаешь это не хуже меня.
     -- Вот оно что! -- злорадно произнес Дэн, приближаясь к Кингу. --
А я все никак не мог понять, Кинг, куда же это наши...
     Сильный удар в челюсть отбросил меня на середину мостовой. Кинг
подул на левый кулак и повернулся к Дэну.
     -- И ты веришь этому гаду? Да это же мент, у него на роже
написано!
     -- Мент? -- Дэн задумался. -- Ну, тогда другой разговор.
     Я, кажется, слегка переиграл. Даже не слегка, а очень даже
основательно. Единственное, на что я рассчитывал -- это немного
проучить этих лохматых грубиянов, но дело вдруг обернулось таким
образом, что проучили меня -- и проучили весьма прилично. Вместо того,
чтобы приступить к выяснению отношений с Кингом, Дэн при слове "мент"
внезапно весь ощерился и по-кошачьи стал подбираться ко мне. Я в этот
самый момент пытался встать на четвереньки, но страшный удар ногой
поддых вновь свалил меня на мокрый асфальт. Я больно ударился затылком
о парапет и на миг потерял сознание. Но только на миг -- уже в
следующий момент я увидел перекошенные злобой и яростью лица Дэна и
Кинга и их мелькающие в воздухе ноги. Ноги не просто мелькали -- ноги
месили мое бедное тело. В какой именно момент к ним присоединился
Сынок, я не заметил, так как во избежание еще более крупных
неприятностей, грозящих увечьями, я обхватил голову руками и сжался в
комок. Было мокро, больно и очень скверно на душе.
     -- Ну что, плешивый, расскажешь нам, откуда узнал о Слоне,
камешках и кассете? -- тяжело переводя дыхание, прохри